— Плохо… Ну да ладно! Володя, давай споем нашу заветную.
— Хошева разбудим.
— А мы тихо…
— Ну давай.
И они запели вполголоса:
Наверх вы, товарищи, все по местам,
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый "Варяг",
Пощады никто не желает…
Гулкий взрыв разорвал ночную тишину. И тут же вдали и вблизи залились тревожным лаем собаки, затем поднялась пальба, частая, повсеместная.
Друзья удивленно переглянулись, кинулись к окну. Орудийный залп должен был грянуть в семь, а сейчас не было и четырех, к тому же и на залп не похоже.
Зазвонил телефон. Лукьяненко торопливо сообщал, что во дворе тюрьмы случайно, по неосторожности взорвалась бомба. Хошевцы всполошились и пошли в наступление.
Ульянцев и Морсин вскочили на коней и помчались на передовую. Она начиналась сразу за "Садом начальника" и тянулась через весь город, влево — до Большого базара, вправо — до маяка. По решению штаба красноармейские части шли в бой тремя колоннами: правую возглавляли Ульянцев, Лидак и Блэк, центральную — Горлин, Канделаки и Сурнин, левую — Орлов, Агаев и Ломакин.
Случайный ночной взрыв поднял с земли утомленных людей. Они вскочили на коней, схватились за сабли и винтовки. Во мраке душной ночи все двигалось, сталкивалось, крушилось, ревело, кричало, горело и умирало. Такою сражения не помнила Ленкорань, пожалуй, с января 1813 года, когда генерал Котляревский штурмовал крепость, занятую войском персидского принца Аббас-Мирзы. Бой начали хошевцы. Поручик был взбешен. Прилегши вздремнуть, он долго лежал с открытыми глазами и воображал, как утром встретит полковника Ильяшевича, торжественно передаст ему правление вооруженными муганцами, как Ильяшевич будет благодарить его, своего избавителя, как отряд отгонит прочь от Ленкорани банду Мамедхана, а потом арестует всех ревкомовцев. Виделось ему, как он выступает на заседании трибунала в качестве обвинителя и требует смертной казни матросу и другим комиссарам. С такими радужными видениями он уснул наконец. Взрыв вернул его к действительности, грубой и беспощадной. Он понял, что жестоко обманут. Жулик не прощает, если его перехитрят. Хошев понял, что Ульянцев "провел" его, что все эти переговоры были спектаклем для оттяжки времени. Зачем она понадобилась ему, Ульянцеву, он пока не знал, но понимал, что неспроста. И в бешенстве приказал штурмовать тюрьму, Реввоенсовет, бить по ним прямой наводкой, и черт с ним, если даже погибнет Ильяшевич. В конце концов, что он такое, этот жалкий, опустившийся старик? "Не сотвори себе кумира".
Хошевцы яростно бросились на "краснопузых", рассчитывая в два счета смять и сбросить их в море — оно виднелось в просветах улиц. Но неожиданно напоролись на такой, сильный огонь, что, побросав убитых, стали дом за домом сдавать позиции. Вот тут-то Хошев понял: "Боже! Какой я глупец! Он вызвал подкрепление! Он опередил меня!"
Ульянцев в черной матроске с синим воротником, в бескозырке с тисненным золотом словом "Россия" выглядел моложе своих лет. Он был красив и одухотворен в то последнее утро своей жизни! Его скуластое лицо с запавшими щеками, большим ртом, широким носом и глубокими темными глазами не было искажено ожесточением, оно светилось торжеством победителя, выигрывающего трудную битву. Он появлялся на самых опасных участках, его ладная фигура в черном, с маузером в воздетой руке мелькала перед цепью атакующих.
Когда в тыл хошевцев врезались конники Агаева, Гусейнали и Балы Мамеда, они, эти обманутые крестьяне, стали откатываться в сторону Маячной площади.
Хошевцы превратили маяк в надежную огневую точку: установили на башне пулеметы, державшие под огнем всю площадь с треугольным сквером и зданиями морагентства и ремесленного училища на противоположной стороне. Перед высокой каменной стеной ограды маяка устроили завалы из старых лодок, бочек и ящиков; дровяной склад в конце двора опутали колючей проволокой.
Сюда, под прикрытие маяка, на Малый базар, отходили хошевцы. Сам Хошев ускакал на Форштадт, в свой штаб в доме Иванова, чтобы остановить наступление красных войск, создав там надежную оборону.
Из окна морагентства Ульянцев смотрел на маяк, откуда беспрерывно строчили пулеметы.
— Штурмом не взять, — словно прочел его мысли Орлов.
— Возьмем, Иван Николаевич. Надо взять…
Ударили орудийные залпы по укрепленному маяку.
С треском разлетелись ящики и бочки, рухнула часть стены. С маяка снова застучал пулемет.
— Будем штурмовать, Иван Николаевич! — поднялся Ульянцев.
— С богом! — последовал за ним Орлов.
Они вышли во двор, запруженный красноармейцами.
— Ну, братишки, полундра! Отворяй ворота! — громко скомандовал Ульянцев и первым выбежал на площадь.
— Ура-а-а! — Лавина красноармейцев ринулась за ним.
Ульянцев бежал, спиной чувствуя, как надвигается, догоняет его грозная лавина единомышленников. Вот уже кто-то помоложе и пошустрее обогнал его. Есть в атаке лихой азарт, захватывающий дух и тело без остатка. Вот и Ульянцев сейчас был охвачен таким огненным азартом наступающего.
И вдруг что-то сильно и тупо толкнуло его в спину. Ульянцев споткнулся обо что-то невидимое, но удержался на ногах. Он обернулся, удивленно посмотрел на бегущих мимо красноармейцев. На высокие деревья, которые качались. На дома. Они тоже качались. Как корабли на штормовой волне. Потом он, как якорь, стал быстро погружаться на темное морское дно. Откуда-то издали донеслись непонятные слова: "Братцы, комиссара убили!" Потом в сознании вспыхнули слова: "Добрый день, дорогая любовь моя, Танюша…"
И все погасло и смолкло…
— Братцы, комиссара убили! — крикнул Сергей, увидев падающего Ульянцева, и бросился к нему.
Ульянцев лежал ничком, раскинув руки, будто пытался обнять землю. Сведенные пальцы крепко сжимали рукоять маузера. На спине по фланелевке все шире растекалось темное пятно.
Подбежали Мария, техническая работница ЧК Нина Николаева, Салман, несколько матросов и красноармейцев. Расталкивая их, протиснулся Рябинин:
— Ну-ка, пусти! Посторонись! Наповал? Ай-яй-яй!
Мария и Салман осторожно повернули отяжелевшее тело Ульянцева на спину, и все увидели, как от боли на его лице дернулся мускул.
— Скорей, в госпиталь надо!
— Живой, — не то растерянно, не то удивленно пробормотал Рябинин. — Эй, ландо сюда!
Сергей уже бежал к ремесленному училищу и через минуту подкатил на подножке большой, шестиместной кареты. Ульянцева перенесли в ландо. Мария и Нина сели сзади, поддерживая его, Салман и Сергей напротив, двое матросов с наганами вскочили на подножки, и ландо, покачиваясь на мягких шинах, понеслось в госпиталь.
Бой близился к концу, и весть о ранении матроса Тимофея, политкомиссара Отраднова, мигом облетела город. Разгоряченные боем красноармейцы и матросы, бойцы партизанских отрядов из окрестных сел, горожане с близлежащих улиц — все устремились к госпиталю. Толпа запрудила двор, волновалась, встревоженно гудела. "Матрой Тимофей", "матрос Тимофей" — то и дело слышалось во всех уголках двора. Сергей и Салман, сопровождавшие политкомиссара, оказались в центре внимания. Они снова и снова рассказывали, как увидели падающего комиссара и бросились к нему, как привезли его сюда. "Кто стрелял? Куда ранен? Тяжело ли?" — спрашивали люди и были недовольны неопределенными ответами парней, но тут же пересказывали услышанное другим, только что пришедшим, строили догадки и предположения.
К укромном уголке двора, обхватив колени и положив на них подбородок, сидела девушка, вчерашний подросток Нина Николаева из ЧК. Мокрыми от слез глазами смотрела она на встревоженных людей и с удивлением думала, что, оказывается, не только она, но и все эти чужие, незнакомые ей люди любили Тимофея Ивановича, всем им он был дорог и близок.
У ворот спешились всадники. Люди узнали их, расступились, и по живому коридору к госпиталю торопливо прошли председатель Реввоенсовета Илларион Горлин (Та-лахадзе), секретарь горкома партии Отто Лидак, председатель Ревтрибунала Анатолий Лукьяненко и начальник оперативного отдела штаба войск Владимир Морсин, отец Сергея. Увидев его, Сергей устремился за ними. Санитар, поставленный в дверях, чтобы никого не впускать, пропустил все-таки "больших начальников", но преградил путь Сергею:
— Куды? Не велено!
Сергей пригнулся, юркнул мимо него, взбежал на второй этаж я присоединился к старшим перед дверью операционной. Там его мать, медсестра Мария, упрашивала их:
— Уходите, прошу вас, уходите…
Горлин с сильным грузинским акцентом темпераментно настаивал:
— Надо поговорить с ним, понимаешь, поговорить!
— Да без сознания он! — В голосе Марии слышалось отчаяние.
— Маша, а как он… ну, вообще?.. Как думаешь? — спросил муж.
— Не знаю, Володя, ничего не знаю.
— Маша, если кровь потребуется…
— Да, да, и мою возьмите, — вызвался Лукьяненко.
— Хорошо, хорошо, только уходите…
Стеклянная матовая дверь распахнулась, на пороге появился главный хирург госпиталя Талышинский.
— Агахан, дорогой, ты должен спасти его, понимаешь, непременно спасти! — шагнул к нему Горлин.
Талышинский ответил сухо и строго:
— Я сам знаю, что я должен! Попрошу всех немедленно удалиться! Сестра, идемте!
Сергей успел разглядеть в глубине операционной стол, на котором ничком лежал обнаженный по пояс Ульянцев, и людей в белых халатах вокруг него.
Дверь захлопнулась. Все спустились вниз. Горлин и Лидак поскакали в Ханский дворец, а Лукьяненко и Морсин остались, чтобы быть рядом, если понадобится дать кровь. Да и не могли они уехать, не дождавшись конца операция. Многие партийные и военные работники, присланные Кавкрайкомом, знали Ульянцева или по Балтике, или по Ставрополью, или по Астрахани. А Лукьяненко и Морсин не просто знали его — они были его близкими друзьями, хотя и не были знакомы друг с другом. Со времени приезда Лукьяненко в Ленкорань прошло всего несколько дней, Морсин встречался с ним один-два раза на собраниях, а наедине не приходилось. И вот общая беда свела и сблизила их. Сидя в приемном покое, они разговорились, вспоминали об Ульянцеве.