— Я тоже с ним! — вызвался Сергей.
— Ну хорошо, — согласился Агаев. — Только будьте осторожны!
Через час Салман вернулся один.
— А Сережа где? — заволновался Ахундов. После гибели Морсина, в которой он считал повинным отчасти себя: не уберег друга, не подоспел вовремя на помощь, — он с отцовской нежностью относился к Сергею и с согласия Марии держал его при себе, не спускал с него глаз.
— На Сару пошел, к тете Марии, попрощаться с ней, — ответил Салман. — В Ханском дворце никого, кроме политкомиссара Лидака. Вот, он передал. — И Салман протянул Агаеву записку.
Лидак писал: "Тов. Агаев, на основании договоренности с Хошевым мы освободили Ленкорань. Муганцы будут утром. Возьмите нескольких надежных товарищей, отправляйтесь на Сару и уезжайте".
Ай дад-бндад Ардебиль! — воскликнул Агаев и передал записку Ахундову и Гусейнали. — Что вы скажете на это?
— Что я скажу? — помедлил Ахундов. — Есть такие баяты:
Край родной в крови, в огне,
Не видать конца войне.
Где игит в кровавый день?
Иль в земле, иль на коне![28]
Я останусь в отряде Гусейнали. А тебе надо уходить, Бахрам.
— Обязательно уходить! — поддержал Гусейнали. — А я остаюсь здесь, ленкоранская земля — моя колыбель. На своем пепелище и петух храбрится. А ты уходи, по твоей шее английская веревка плачет.
Тем временем на острове Сара шли последние приготовления к отплытию — эвакуации. Одни перетаскивали на лодки бочонки с водой, вещи и более чем скромные съестные припасы, другие топили орудийные замки, третьи ставили паруса…
Коломийцев и руководители республики пришли в госпиталь проститься с тяжело раненными красноармейцами, которых нельзя было транспортировать. Трудно им было смотреть в глаза людям, оставляемым на милость врагу.
В укромном уголке госпиталя сидели Мария и Сергей. Мария плакала. Тщетно пыталась она уговорить сына уехать с ней, вместе со всеми остальными на рыбницах. С юношеским упрямством, забыв о недавнем обещании не оставлять мать одну, Сергей твердил, что он останется — не все же эвакуируются! — чтобы отомстить за гибель отца, а ей надо ехать.
— Зря ты вчера на "Милютине" в Баку не уехала! — упрекнул он мать.
— Да как же без тебя-то, сынок?
— Мама, ну пойми же ты, я партизан, все равно что красноармеец. Как я могу бросить отряд, товарищей?..
— Понимаю, сынок, понимаю… Ну тогда и я останусь.
Доктора уехали — им опасно было оставаться. А меня не тронут, я сестра милосердия…
— Ты же большевичка! Тебе нельзя оставаться в Ленкорани!.. Ну тогда пойдем к нам, в отряд.
— Нет, Сережа, я останусь при раненых…
Блэк пришел на баржу, велел часовому открыть кубрик, в котором находился под арестом полковник Ильяшевич. Заросший, нечесаный, в одном нижнем белье, полковник сидел на койке, подобрав под себя ноги. При появлении Блэка он обернулся в его сторону, и в его потухших, водянистых глазах мелькнул страх, но он остался неподвижно сидеть.
— Одевайтесь, — начал Блэк, и Ильяшевич покорно поднялся, взял галифе, но так и замер на месте, когда Блэк сказал: — Вы свободны, так что выметайтесь! Мы пока уходим… Но можете не радоваться, все равно вернемся! А вы запомните: если тронете кого из наших товарищей, которые остаются, — головой ответите! Сам расстреляю! Лично! — Он повернулся и вышел.
Ильяшевич постоял с галифе в руках, потом швырнул их в сторону и, снова с ногами забравшись на койку, уставился мутным взглядом в открытую дверь, скрипевшую под ветром на ржавых петлях…
Катер "Перебойня" с Коломийцевым и членами Реввоенсовета на борту, взяв на буксир парусную лодку, первым вышел в неспокойное море. За ним потянулись баркасы "Кура", "Чайка", "Святая Нина" и вереница рыбниц с поднятыми парусами.
Поздно вечером на утлой лодчонке последними уходили Лидак с женой, Агаев и еще несколько человек. Когда их лодка отчалила с южной стороны острова, на северной култучной стороне уже показались всадники в белых чохах.
Это было 25 июля 1919 года, ровно через три месяца после рождения Муганской Советской Республики.
В утренних сумерках на все четыре стороны простиралось вспученное штормом море. В этом бушующем просторе "Милютин" казался детской люлькой, раскачиваемой крутыми волнами. Пароход дрожал всем корпусом, тяжело плюхался в провалы между волн.
На мокрой палубе, под мокрым тентом, среди чемоданов и узлов, пластом лежали вконец измотанные качкой женщины и дети. "О господи, есть ли на свете пытка страшнее морской болезни?" — стонали люди.
В еще худшем положении оказались пассажиры рыбницы Исаева, следовавшей на буксире за "Милютиным". Седые валы швыряли ее то вверх, то вниз, словно ореховую скорлупу, и всякий раз казалось, что очередная волна отправит рыбницу на дно кипящей пучины. На траверзе Баку с парохода отдали конец буксирного троса, и лодка, подняв паруса, понеслась к апшеронским берегам, а "Милютин" продолжал идти своим курсом.
Поздно ночью пароход миновал остров Наргин и вошел в Бакинскую бухту. Здесь штормило слабее. Люди немного ожили, приободрились: еще час-два, и они ступят наконец на твердую землю.
Капитан связался по рации с диспетчером порта:
— Я — "Дмитрий Милютин", иду из Ленкорани с беженцами. Разрешите швартовку.
— "Милютин"? — переспросил диспетчер. — Подождите. — Немного погодя добавил: — Швартуйтесь у двадцать второй.
"Милютин" на малых оборотах вошел в капал бухты, обозначенный светящимися буями. Полоса огней, не очень яркая в этот поздний час, протянулась от рабочего пригорода Баку-Баилова к мысу Султан. Капитан всматривался в этот светящийся пояс, пытаясь отличить портовые и навигационные огни, отыскать среди многочисленных пристаней, ощетинившихся причалами вдоль всего побережья, пристань № 22. Три месяца "Милютин" не заходил в Бакинский порт, и нынешнее возвращение очень сильно тревожило и настораживало капитана. К тому же 22-я пристань была пассажирской и находилась в районе Петровской площади, а сухогруз "Милютин" никогда не швартовался там.
Вдруг из порта навстречу "Милютину" выскочил катер береговой охраны и просигналил фонарем: "Застопорить машину!"
Капитан перевел ручку семафора на "стоп".
Полицейский катер поравнялся с бортом "Милютина", и мегафон усилил властный голос:
— Капитан, ночная швартовка запрещена! Станьте на рейде, швартуйтесь в семь утра. Как поняли?
— Вас понял, — ответил капитан, — иду на рейд, — и перевел ручку семафора на "задний ход". Капитан не знал того, что диспетчер, приняв радио с "Милютина" и разрешив швартовку, немедленно известил об этом пристава Бакинского порта.
— "Милютин"? — Пристава будто ветром сбросило с дивана, сон сняло как рукой.
Всего пять дней назад здесь, в его кабинете, сидел капитан "Ленкоранца" и рассказывал о том, как на него внезапно напал "Милютин".
— Черт бы побрал этих большевиков! — проворчал пристав. — Совсем жизни от них не стало. А этот "Милютин"; до того обнаглел, что теперь в Баку пришел. С беженцами? А может, с десантом? Высадят под покровом ночи… — И пристав приказал береговой охране не впускать "Милютина" в порт и тут же позвонил заведующему транспортным отделом Великобританского военного управления капитану Янгу.
Капитан Янг был дисциплинированным офицером флота его величества и службу знал хорошо. Хотя в его практике такого еще не случалось, он помнил, как поступили его соотечественники в подобной ситуации год назад в Красноводске, когда туда прибыл пароход "Туркмен" с беженцами из Баку, среди которых оказались бакинские комиссары. Он поступит точно так же! Может статься, что и на "Милютине" среди беженцев окажутся комиссары…
Утром, когда "Милютин" медленно пришвартовался к причалу, здесь его ожидали капитан Янг, чины полиции и сотрудники контрразведки. Вся пристань была оцеплена полицейскими, аскерами и английскими солдатами.
— Тщательно осмотреть весь пароход! — приказал капитан Янг. — Разбирайте все подозрительные места палубы и полов. Не забудьте осмотреть дно и пространство между стенками.
Полицейские сыщики поднялись на пароход и приступили к осмотру — искали оружие и боеприпасы.
Пассажиров выпускали с парохода по одному. Здесь же, на пристани, агенты контрразведки бегло опрашивали людей, отбирали документы, ощупывали карманы, обыскивали даже женщин и детей, тщательно рылись в багаже, раскидывая вещи по пристани. Потом всех под конвоем отправили в контрразведку для дальнейшего допроса, а наиболее подозрительных — около шестидесяти красноармейцев — препроводили в баиловскую тюрьму.
В тот же день сторожевое судно привело в военный порт схваченную в море рыбницу Исаева. Когда ее взяли на буксир, Отто Герман, Орлов и другие ленкоранцы выбросили за борт оружие и все компрометирующие документы.
В порту Исаев предъявил судовую квитанцию, выписанную в Энзели, куда якобы возил бензин для англичан и за взятку выкупил лодку и команду.
Отличный лондонский костюм и произношение настоящего британца помогли Герману убедить дежурного офицера, что он пробирается из Персии в Батум, чтобы скорее отплыть на родину. Офицер был итальянцем, из тех, кому англичане намеревались передать Баку, и, не захотев обострять отношений с союзниками, освободил высокомерного англичанина. Через несколько дней Герман легализировался, устроился на работу в одном из британских учреждений и, связавшись с Бакинским комитетом, приступил к нелегальной работе.
Орлова и других ленкоранцев отправили в тюрьму до выяснения их личности. Там они встретились с Илларионом Горлиным (Талахадзе), отбывавшим трехмесячное административное заключение, рассказали ему о падении Муганской республики.
Орлову удалось доказать, что он — бывший полковник русской армии. Мусаватское правительство не возражало против выезда русских военнослужащих за пределы республики, и Орлова освободили с условием покинуть Азербайджан. Прощаясь в Горлиным, Орлов попросил его дать адрес явки в Тифлисе, куда решил ехать.