Широко распахнута взору земля в степи. И не горизонтом, а старым русским словом «окоем» так и хочется назвать эту видимую здесь с любой точки черту слияния зеленой степи с голубой вогнутой чашей неба. В детстве всем хочется достигнуть ее, но скоро понимаешь несбыточность этой грезы. Только орлы недосягаемо высоко парят над тобой в выси и улетают туда, за окоем, беспрепятственно, на зависть людям. Не эта ли жгучая зависть к птицам заставила мечтать человека о крыльях? Вселила неудержимое желание обозреть бескрайнюю степь?
В десять лет, еще до поступления в кадетский корпус, сбежав от уроков гувернантки-француженки, строил Александр Николаевич в заброшенной бане крылья «по патенту» Дедала и Икара. Ранним утром, пока еще все спали, поднял он младшую сестренку Юлю, и они на цыпочках, стараясь никого не разбудить, выбрались через анфиладу комнат во двор. Взобравшись по шаткой лестнице на крышу бани, привязали крылья. Юля в последний момент струхнула. Юный изобретатель, еще раз проинструктировав: «Главное, маши бойчее и лети!», столкнул ее с крыши и храбро кинулся вслед.
Шум в ушах от разрываемых ветром крыльев… Испуганный вскрик сестренки, вывихнувшей ногу… Собственное стремительное падение вместо полета…
А орлы по-прежнему парили в выси и, казалось, издевательски посматривали на бескрылых людей. Неужто навсегда бескрылых?
Но в ближайшие годы проверить это не удалось. «Отец их отнесся к этой попытке летать так, — пишет историк воздухоплавания России А. А. Родных, узнавший об этой детской истории от Александра Николаевича много позже, в 1913 году, — что надолго отбил охоту к практическому летанию».
К практическому, но не к теоретическому! Никогда уже он не расстанется с мечтой о летающей машине и дважды попытается ее построить — в 1870 и 1914 годах.
Его увлечением становится кузница. Она помещалась рядом с двухэтажным лодыгинским домом — у отца, как и у деда, как и у многих тамбовских помещиков, был небольшой конный завод орловских рысаков.
Чуть забрезжит рассвет, раздаются над Стеньшином мерные удары молота по наковальне — будят Сашу, зовут.
Мечется огонь в печи, тяжело и размеренно дышит горн, а сметливый подручный кузнеца Агафона ловко подсовывает под молот красное, пышущее жаром железо. Красиво! И уж совсем удивительно, когда потом из этого светящегося комочка получается изящная подковка. Она еще долго светится малиновым, алым, потом розовым. Синеет вдруг. Агафон держит ее на ветру, чтоб охолонула, — нельзя горячее железо к копыту прикладывать: сохнет оно тогда и болеет. Целую науку кузнечного дела преподает Агафон любопытному барчуку. И что неверно подогнанная подкова, как плохо сшитый сапог, заставит лошадь хромать, потому нужно лучинкой измерить копыто перед ковкой. Если подкова выступает из-под копыта так, что можно обвести ее ногтем вокруг, значит, она «по размеру». И гвозди для ковки должны быть из хорошего мягкого железа, чтоб гнулись в руках, да не ломались, и обязательно средней величины. И еще целая премудрость в том, как эти гвозди вбивать: первый гвоздь — в среднюю дыру подковы с внутренней стороны, второй — в среднюю же, но с наружной стороны, оба — почти прямо, с чуть заметным уклоном кнаружи, а уж затем по очереди — другие гвозди, и каждый вбивается по-особому.
Перековывать нужно лошадь через полтора-два месяца, но зимой, когда мягкая дорога, и летом вовсе ковать не нужно. Обо всех этих кузнечных секретах расскажет позже троюродный брат Александра — Петр Николаевич Лодыгин в книге «Дедушкины рассказы о лошади-кормилице и об уходе за нею в сельском быту».
Отец смотрел на любовь Саши к кузнице с одобрением — это пригодится и дома, и на службе, а никем другим, как офицером, Николай Иванович сына не видел. (Кто мог тогда предполагать, что кузнечное рукомесло поможет Александру Лодыгину сделать решительный шаг — уйти из офицеров в молотобойцы?)
Но что жизнь у сына не будет легкой и беспечной — это отец знал. С года его рождения он первым из помещиков стал служить: посредником полюбовного земского размежевания по Липецкому и Лебедянскому уездам, должность которого позже была переименована в мирового посредника. И эти хлопотливые обязанности арбитра во всевозможных спорах и раздорах помещиков между собой и крестьянами исполнял он вплоть до 1867 года: причем с 1855 по 1867 год — по Липецкому, Усманскому и Борисоглебскому уездам.
Заложенные имения выкупать было все труднее, а выжимка соков из крепостных и добывание денег спекуляциями были чужды честной натуре Николая Ивановича. Выход виделся один — продажа земель. Через два года после рождения первенца Александра он продал земли близ Стеньшина Лебедянскому купцу Шатилову, оставив за собой приусадебные дом, сад и церковь, рядом с которой похоронены предки.
Разразившаяся в 1853 году Крымская война заставляет его продать и часть других земель (близ сел Никольского и Ивановского), чтоб «прилично» выглядеть в ополчении, куда поручик Лодыгин записался одним из первых.
Как в далекие годы его предки-ратники, идущие на войну «конны, людны и оружны», он берет с собой крестьян, обмундировав их и вооружив. Маленькая дружина выезжает в Тамбов, провожаемая слезами жен и детей. Николай Иванович оставлял на Варвару Александровну четверых Лодыгиных мал мала меньше — кроме Александра и Юли, трехлетнюю Наденьку и грудного Ивана.
Но не получилось повторение ратных подвигов дедов — тамбовское ополчение не дошло до Крыма. Союзники — Турция, Франция и Англия — строили широкие планы разгрома России, отторжения от нее Польши, Литвы, Финляндии, Белоруссии, части Украины, Кавказа и Крыма. Однако прежде всего было решено захватить Крым, потому эта война и вошла в историю под названием Крымской, о которой В.И.Ленин сказал: «Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России».
С первых же дней вторжения русские почувствовали превосходство нового нарезного оружия противника по дальнобойности и меткости стрельбы. Наша пехота понесла большие потери от него, а от рукопашного боя, который пытались навязать русские, неприятель уклонялся. Численность русской армии в октябре 1854 года вместе с подкреплениями достигла 65 тысяч, из которых 30 (позже около 45 тысяч!) обороняли горящий Севастополь — против 67 тысяч французов, англичан, турок. Русские ждали подхода свежих сил, и хотя нерешительный Меншиков на посту главнокомандующего был заменен энергичным князем Горчаковым, пополнение не подходило… Снаряды кончились, артиллерийские заряды изготовляли из пороха ружейных патронов… А от щедрой бомбардировки врага русские теряли в иные дни 2,5–3 тысячи человек. Ополчение тамбовцев в это время, расквартированное где-то под Ростовом, заброшенное начальством, было предоставлено самому себе. Люди недоедали, мерзли, болели, ждали каждый миг приказа о выступлении туда, где они были так нужны, — в осажденный Севастополь, под начало адмирала Корнилова и его преемника Нахимова, но приказа все не было.
Но когда кончилась война, слава героев-севастопольцев пала и на ополченцев — ведь сами-то они были готовы сражаться и, если надо, умереть за родину.
«Они были просто неузнаваемы, — описывает их возвращение С. Н. Терпигорев в знаменитом романе «Оскудение». — Все они… коротко, по-военному пострижены, усы были у всех длинные, вислые. Говорили уверенно, громко, речь их так и гудела разными «флангами», «траншеями» и прочее. И странное дело! Хотя все мы отлично знали, что они не только ни в одном сражении не были, но даже и близко к тем местам не подходили, а между тем их все слушали, точно очевидцев и участников-всего того, о чем они рассказывали. Один из таких рассказов их о предстоящем освобождении крестьян разошелся по всей России.
…Услав лакеев, чтоб не слышали, по привычке говорили «во всю глотку», так, что лакеи совершенно свободно и легко могли слышать:
— Это мы в тот день узнали, как приехал адъютант из штаба.
— Это вы про пятый пункт говорите?
И вслед за тем рассказывалось, что якобы при заключении предварительного мира маршал Пелисье от имени Наполеона и Пальмерстона включил в пятый пункт этого договора обязательство уничтожить дворянство по всей империи, а земли раздать мужикам».
Как ни странно, привыкшие к привилегированному положению дворяне в это поверили: покупались новые ружья и сабли, приносились из кладовых старые, заржавленные дедовские и прадедовские шпаги, мушкетоны и пищали — ждали повторения пугачевщины.
«В ту пору перемерло с перепугу пропасть народу, большей частью совсем добродушного, — с присущим ему юмором пишет Терпигорев. — Пишущий эти строки лишился в ту пору обоих своих дедов, покинувших этот свет только с перепугу».
Николаю Ивановичу Лодыгину едва ли нужно было бояться бунта в своем имении, но и он призадумался над будущим своим и своей семьи.
Сын его крепостного крестьянина, Василий Иванович Шальнов, пересказал стеныпанским учителям, создавшим школьный музей А. Н. Лодыгина, мнение своего отца: «Помещик у нас был умный, понимал, что крепостное право отменят, вот и решил продать землю, людей распустить и переехать в город. Уезжал он на бричке, заплакал, говорит: «Не поминайте лихом, ребята».
Он же, Василий Иванович, утверждал, что Лодыгин «знал, что революция будет и все станет общее».
По этой ли дальновидности переехал в город Николай Иванович, или его, как и многих помещиков, нужда после реформы 1861 года прижала, «которая ударила одним концом по барину, другим по мужику…». Только переехали Лодыгины в город Тамбов, где определили в местный кадетский корпус Александра, а сам Николай Иванович продолжал служить по гражданской части — мировым посредником. Ему приходилось разбирать тяжбы между помещиками и крестьянами, между соседями по меже, приводить к порядку собратьев по сословию, которые не хотели понять, что их беспредельная власть над крестьянами кончилась. С. Н. Терпигорев в рассказе «Тамбовские семирамидины сады» рассказывает об одном из дел, которое пришлось разбирать мировому посреднику в Усманском уезде, то есть Николаю Ивановичу Лодыгину: ведь именно один он исполнял эти обязанности по Липецкому, Усманскому и Борисоглебскому уездам в 60— 70-х годах.