Но все же мне могут возразить, что согласованный бред – это не настоящий бред, что мы все отличаем внутреннее от внешнего и подлинное от вымышленного. Так ли это? Я нахожусь внутри своего дома. Мой дом находится внутри Москвы. Москва находится внутри России. Очень хорошо. Значит, Москва находится снаружи меня. А разве мой дом не внутри Москвы? Значит находясь в своем доме, я тем самым нахожусь внутри Москвы? Но если выхожу из дома, то оказываюсь снаружи дома, но опять-таки внутри Москвы. Вот я и запутался. Как-то мы были в Ялте и видели там памятник – кому бы вы думали? – даме с собачкой. Это почище разговора кошек. Нам только кажется, что мы можем отличать внутреннее от внешнего и подлинное от вымышленного. Эта иллюзия – часть нашего согласованного бреда. Во времена Брежнева, чтобы сажать диссидентов в сумасшедшие дома, специально придумали диагноз «вялотекущая шизофрения», который можно поставить каждому человеку.
Каковы же параметры согласованного бреда? Прежде всего то, что он носит социальный характер. Когда заключили пакт Молотова – Риббентропа, Гитлер стал «хорошим». Но «самым хорошим» был Сталин. Потом его разоблачил Хрущев. И Сталин стал «плохим, но не очень». Когда стал править Брежнев, все над ним смеялись, рассказывали про него много анекдотов и совсем его не боялись. Перестройку тоже восприняли как нечто комическое, как некий каприз маразмирующей власти.
Что еще характерно для согласованного бреда? То, что он – неизлечим! Нет таких нейролептиков, которые позволили бы людям смотреть правде в глаза и называть вещи своими именами.
На самом деле мир полон загадок. И возможно, мой приятель действительно слышал разговор двух кошек на кошачьем языке. Одна из важнейших целей этой книги – попытка вывести самого себя из согласованного бреда. Подумываю начать с изучения кошачьего языка.
Теперь необходимо выяснить, как связан согласованный бред с бессознательной наррацией. Представим себе, что социум, порождающий согласованный бред, – это такая огромная психика, которая – в духе Биона – ненавидит себя и окружающую реальность. Эта гигантская психика галлюцинирует, создавая вокруг себя огромные странные объекты. Например, города, линии высоковольтных передач, сеть автомобильных и железных дорог. И в этом согласованном бреду живут маленькие странные объектики – люди в городах, машины, снующие по дорогам, и поезда, идущие туда-сюда строго по расписанию. Что же такое с этой точки зрения согласованная бессознательная наррация? Это наррация о странных объектах. Как же она выглядит? Да обыкновенно. Вот едет поезд Москва – Магадан, набитый пассажирами. Они едят курицу, рассказывают друг другу анекдоты. Или спят, или курят. И вот весь мир едет в поезде и есть курицу. А если не едут в поезде, то смотрят по телевизору сериалы и пьют пиво. Вот это вот и есть бессознательная наррация. И это уже не безобидная шизофрения. Это другой – социальный – психоз под названием «Норма» (возможно, в смысле Владимира Сорокина). Бессознательная наррация согласованного бреда – это как вид на мир с высоты скоростного самолета. Внизу все крошечное, отдельных людей не видать. Но и внутри самолета тоже согласованный бред. «Пристегните ремни». «Курить запрещено в течение всего полета». Вроде бы все это логично. Но логика эта почему-то страшна. Наверное потому, что самолет может разбиться. Поэтому спустимся лучше на грешную землю, попьем пивка, посмотрим телевизор. Но заблуждением было бы думать, что согласованный миф – это удел быдла. Даже самая интеллектуальная книга навязывает свой согласованный бред. Кто бредит Хайдеггером, кто Делёзом, кто Витгенштейном.
Как же вырваться из согласованного бреда? Для этого надо придумать свой индивидуальный бред, т. е. стать шизофреником. Именно не притвориться неумело сумасшедшим, как бухгалтер Берлага, а стать им на самом деле, как титулярный советник Поприщин. Надо изо дня в день, неделя за неделей воспитывать в себе шизофрению. Чтобы стать единственным нормальным человеком на Земле. Для этого надо отказаться от речевых штампов, от демагогического вранья и обыденных ритуалов, не ходить на работу, не пить пива, не смотреть телевизор. Надо перестать различать внутреннее и внешнее, подлинное и вымышленное. Одним словом, жить в режиме новой модели реальности. Надо пожертвовать нормой, надо стать сознательным сумасшедшим, каким был, например, Гурджиев. Никого не узнавать, ни с кем не здороваться, рыдать на свадьбах и смеяться на похоронах. Посвятить себя построению своей осознанной бессознательной наррации. Стать одновременно субъектом и объектом своего индивидуального бреда воздействия. Быть своим собственным черным монахом. На первых порах будет трудно: жена уйдет к другому, дети откажутся от тебя, друзья и знакомые отвернутся.
I
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»
II
И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —
Сказал я, – ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
III
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны и кому суровый нужен врач.
IV
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик – влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор – и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».
«Коль жребий твой таков, —
Он возразил, – и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»
И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь?» —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», – сказал я наконец.
«Иди ж, – он продолжал, – держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!» – И я бежать пустился в тот же миг.
V
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть – оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
Шизофреник противопоставляет свой индивидуальный бред социальному согласованному бреду, свою индивидуальную бессознательную наррацию – согласованной бессознательной наррации, свои индивидуальные странные объекты – социальным странным объектам. Шизофреник пишет свою книгу на никому не понятном языке. Ее никто никогда не прочитает. И он сам тоже не может ее прочитать. Он думает, что это не книга, а что это он жизнью живет. А он живет против жизни, исчерпывает социальную энтропию и накапливает никому не ведомую информацию. Непонятно при этом, что он ест, спит ли он вообще, где и с кем живет. Но это не важно. Он может внешне жить, как все, – пить пиво, смотреть телевизор и спать с женой. Он может быть академиком, иметь много учеников и регулярно читать публичные лекции. И никто-никто не догадывается, что на самом деле он сумасшедший и что все это его совершенно не касается. Но через много лет ему может надоесть быть сумасшедшим, он захочет вновь отведать согласованного бреда – построить капитализм в отдельно взятой стране, позвать всех своих друзей и рассказать им, как долго он их разыгрывал, и т. п. Но так можно придумывать и придумывать без конца. Все равно всё идет, как идет. Из одного согласованного бреда можно попасть только в другой согласованный бред. Шизофрении не существует.
Одна из самых легких форм психопатологии – это так называемые идеи отношения. Это еще не бред. Просто человек слишком озабочен тем, как он выглядит, что о нем думают другие. Ему от этого очень неуютно. В учении Гурджиева это называется «внутренним учитыванием». Оно происходит от обыкновенного эгоизма. Человек слишком много носится с собой, поэтому ему так важно, как к нему относятся другие. Чтобы от этого избавиться, надо постараться забыть о себе и думать о других, т. е. практиковать внешнее учитывание