А вот Пушкин по Ю. М. Лотману. Маленькая книжечка «Роман в стихах А. С. Пушкина „Евгений Онегин“: Пособие для слушателей спецкурса» (Тарту, 1976 (я был одним из этих слушателей), тираж 100 экз. (сейчас она, конечно, переиздана):
И публикация текста частями, и то, что по ходу создания романа менялся автор, менялся читатель, менялась эпоха, были в значительной мере обстоятельствами, внешними по отношению к первоначальному замыслу Пушкина. Определенные особенности романа сложились стихийно и только впоследствии были осмыслены поэтом как сознательный принцип. Однако очень скоро то, что порой появлялось случайно, сделалось осознанной конструктивной идеей. Тем более это стало справедливо для тех поколений читателей, которые знакомились с «Евгением Онегиным» уже не по отдельным выпускам и сразу же смотрели на него как на оконченный текст. В ходе растянувшейся на семь лет работы в текст романа вкрадывались противоречия и несогласованности. Так, в XXXI строфе третьей главы Пушкин писал: «Письмо Татьяны предо мною; / Его я свято берегу…». Но в восьмой главе письмо Татьяны находится в архиве Онегина, а не Пушкина: «Та, от которой он хранит / Письмо, где сердце говорит…». Но есть и более значимые противоречия. В третьей главе (XXVI строфа) о Татьяне говорится: «Она по-русски плохо знала <…> И выражалася с трудом / На языке своем родном…». А в IV строфе пятой главы – хрестоматийно известная характеристика: «Татьяна (русская душою…)». <…> Количество таких противоречий настолько велико, что трудно отнести их на счет случайных недосмотров. Более того, сам автор категорически высказался против такого понимания. <…> Противоречия в тексте главы не укрылись от взора автора. Однако здесь произошла весьма странная вещь: Пушкин не только не принял мер к устранению их, но, как бы опасаясь, что читатели пройдут мимо этой особенности текста, специально обратил на нее внимание: «…Я кончил первую главу: / Пересмотрел всё это строго; / Противоречий очень много, / Но их исправить не хочу…» (VI, 30). Заключительный стих способен вызвать истинное недоумение: почему же все-таки автор, видя противоречия, не только не хочет исправить их, но даже специально обращает на них внимание читателей? Это можно объяснить только одним: каково бы ни было происхождение тех или иных противоречий в тексте, они уже перестали рассматриваться Пушкиным как оплошности и недостатки, а сделались конструктивным элементом, структурным показателем художественного мира романа в стихах».
Если бы противоречия в тексте «Онегина» сводились только к последствиям быстрой эволюции автора, Пушкин, вероятно, не усомнился бы в необходимости переработать текст романа, придав ему единство, соответствующее его окончательной позиции.
Однако в ходе работы над «Евгением Онегиным» у автора сложилась творческая концепция, с точки зрения которой противоречие в тексте представляло ценность как таковое. Только внутренне противоречивый текст воспринимался как адекватный действительности.
Такой подход подразумевал не только подчеркивание черт литературной организации в отдельных частях текста, но и контрастное противопоставление взаимно несовместимых принципов[62].
Говоря на языке психиатрии, в пушкинском «Онегине» заложен схизис как момент построения художественного текста:
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил.
До сих пор, рассуждая о согласованном и подлинном бреде, мы неявно исходили из предпосылки, в соответствии с которой согласованный бред может быть только хроническим, а подлинный бред – по преимуществу острым. Мы должны подчеркнуть, что оба этих концепта (согласованный и подлинный бред) мы употребляем не в клиническом психиатрическом смысле (там таких понятий и нет), а в культурно-философском. Согласованный бред и подлинный бред – это языковые игры, осуществляющиеся по определенным правилам, но правила согласованного бреда формируются традицией, а правила подлинного бреда – самим бредящим. Подобно тому как возможен острый невроз и невроз характера, растянутый на всю жизнь, согласованный бред может быть и острым, и хроническим.
Что, в сущности, такое согласованный бред? Это жизнь по правилам жизни. Это любая языковая игра, например, игра в шахматы. Почему мы называем игру в шахматы согласованным бредом? Потому что это совокупность искусственных правил, система означающих без означаемых. Но утренний завтрак – это тоже согласованный бред. Человек завтракает не потому, что он голоден, а потому что по утрам принято завтракать. Основатель лечебного голодания Поль Брегг полагал, что завтрак надо сначала заработать физическим трудом. Брегг пытался рассогласовать бред о слишком обильном и калорийном питании. Он рассказывал историю о том, как богатые люди путешествовали на корабле, употребляя слишком много пищи и спиртных напитков, и концу круиза многие из них просто умерли.
Когда шахматная партия протекает ровно, это согласованный хронический бред. Когда противник неожиданно ставит вам мат в три хода, это острый согласованный бред. Но когда вы в ярости сметаете шахматные фигуры с доски, это уже проявление подлинного острого бреда.
Когда завтрак протекает нормально, то это согласованный хронический бред, но если человек поперхнулся яблоком и чуть не умер, это острый согласованный бред.
Я знал одного ученого, которого пригласили в престижный университет на почетное место профессора. Но оказалось, что у него не хватает ваковских публикаций, и тогда ему предложили временно место доцента. Этот человек был такого высокого мнения о себе, что с возмущением отказался. Это был случай острого согласованного нарциссического бреда с элементами величия.
В литературе часто изображаются случаи острого согласованного бреда. Когда чиновник Червяков чихнул на лысину генералу, а потом стал каждый день стал приходить просить у него прощения и, когда генералу это надоело, он его выгнал, и Червяков от ужаса умер, то это был острый компульсивный согласованный бред.
А бывает ли в человеческой жизни небред? Ученик учит урок. Профессор читает лекцию. Обыватель смотрит телевизор. Все эти языковые игры представляют собой согласованный бред. Почему? Кальдерон писал в драме «Жизнь есть сон»:
В мире, где мы обитаем,
Жизнь до того странна,
Что сну подобна она.
И, если верно рассудим,
Жизнь только снится людям,
Пока не проснутся от сна.
Снится, что он король, королю,
И живет он, повелевая,
Разрешая и управляя,
Думая: «Славу не разделю»,
Но славу вручает он ветру-вралю.
И славу его потом проверьте,
В пепле смерти ее измерьте!
Кто ж захочет взойти на трон,
Зная, что должен проснуться он
Только во сне смерти?
Снится богатому, что богатеет,
Хитростью наживая злато,
Снится бедному, что всегда-то
Он и бедствует и потеет;
Снится кому-то, что все умеет,
Снится кому-то, что всех превышает,
Снится кому-то, что всех унижает.
И каждый в мире собой обольщен,
И каждый только лишь видит сон,
И никто об этом не знает.
Мне же снится, что много лет
Я в железные цепи закован,
А раньше снилось, что, очарован,
Видел я свободу и свет.
Что это жизнь? Это только бред.
Что это жизнь? Это только стон,
Это бешенство, это циклон,
И лучшие дни страшны,
Потому что сны – это только сны,
И вся жизнь – это сон.
Шекспир писал, что жизнь – это история, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, но лишенная всякого смыла. Человек, сознательно созидающий смысл, самосовершенствующийся, живущий против жизни, не думающий о себе, встречается крайне редко, потому что такая жизнь обычно превращается в хронический подлинный бред. Например, «Четвертый путь», учение Гурджиева и его последователей, представляет собой типичный хронический подлинный бред с фантастическими космогоническими представлениями о Луче Творения или о том, что Земля является пищей для Луны. Многие произведения философии представляют собой не что иное, как хронический подлинный нарративный бред. Например, когда участники Венского кружка логического позитивизма прочитали в 1927 г. «Бытие и время» Хайдеггера, они оценили это текст как бред. Только Витгенштейн осадил их, сказав, что нельзя называть бредом произведение только потому, что человек в нем совершенно по-иному мыслит. Многие страницы «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари воспринимаются как подлинный хронический бред:
Оно [ça][63]функционирует повсюду, иногда без остановок, иногда с перерывами. Оно дышит, оно греет, оно ест. Оно испражняется, оно целует. Но какое заблуждение говорить о нем как о чем-то одном и определенном [le ça]. Повсюду – машины, и вовсе не метафорически: машины машин, с их стыковками, соединениями. Одна машина-орган подключена к другой машине-источнику: одна испускает поток, другая его срезает. Грудь – это машина, которая производит молоко, а рот – машина, состыкованная с ней. Рот больного анорексией колеблется между машиной для еды, анальной машиной, машиной для говорения, машиной для дыхания (приступ астмы). Вот так мы все оказываемся бриколерами; у каждого свои маленькие машины. Машина-орган для машины-энергии, и повсюду – потоки и их срезы. У судьи Шребера солнечные лучи в заднице. Солнечный анус. И будьте уверены в том, что это работает. <…> Продолжение прогулки шизика [le schizo], когда герои Беккета решают выйти на улицу. Вначале нужно увидеть, что их изменчивая походка сама является сложнейшей машиной. А затем велосипед – в каком отношении машина велосипед-рожок находится к машине мать-анус? «Говорить о велосипедах и рожках – какое отдохновение. К несчастью, речь не об этом, а о той, что произвела меня на свет, посредством дыры в своем заду, если память мне не изменяет». Часто думают, что Эдип – это просто, это данность. Но ничего подобного: Эдип предполагает фантаст