И здесь возникает вопрос, связанный с картезианским подходом к сознанию, потому что Декарт впервые поставил вопрос об онтологии ошибки. До картезианства вопрос был сосредоточен на том, как получить в размышлении о реальности безошибочное видение реальности, как приблизиться к тому, что является не иллюзией, не заблуждением, не фантазией, а подлинностью. Как это сделать с помощью сознания? Но, говорил Декарт, если наше сознание есть результат чего-то, если оно сформировано обстоятельствами, то чем периферийнее и маргинальнее эти обстоятельства, тем ошибочнее и беспомощнее наше сознание. Если сознание создано причинно-следственной цепью на выходе некоего химического процесса, создано не Богом, а какими-то обстоятельствами, – то на что оно тогда может претендовать?
Это интереснейший вопрос: как может быть сознание создано чем-то второстепенным, если это сознание – точка, которая не является ничем из того, что ее окружает, и противостоит всему, то есть является точкой оппозиции всему. Эта точка уже центральна: факт того, что это перцепционный субъект, делает сознание абсолютно центральным и снимает вопросы о его происхождении, о его причине. Вот представьте себе Всё и некую точку, которая этим Всем не является, но это все в ней отражается.
Вопрос о том, почему эта точка появилась, может быть, и интересен, хотя он и не определяет масштаб и важность этой точки. Это первый момент. А второй момент – ведь если существует некая целостная бесконечность в начале и мы согласились, что духовный инстинкт требует полагать, что вначале есть некая нерушимая бесконечность, то тот факт, что внутри этой бесконечности появляется точка, которая эту бесконечность ограничивает, является неким сбоем, ошибкой. То есть этого не должно быть.
Сознания вообще-то не должно было бы быть. Потому что должна быть ровная серая пелена тотального Бытия или ничто, как говорит Хайдеггер. Почему есть нечто, а не ничто? Нечто – это какая-то конкретная феноменология, а ничто – есть безотносительная, безусловная, ничем не ограниченная, которая должна существовать прежде всего. Но почему вдруг возникает нечто? Сознание, как точка, которая нарушает тотальность ничто как всеобъемлющего целого, – это сбой, ошибка. И эта ошибка концентрирована в феномене сознания, которое по своей идее требует истины, полагает себя как истину, ищет истину. Эта ошибка, которая возражает против самой себя. Безусловно, это апория в чистом виде, и тут даже Ахилл с черепахой рядом не стоят, потому что динамика этой апории сносит все.
Представьте себе: должно быть бесконечное целое, ничем не нарушенное, а вместо этого бесконечное целое концентрируется в точке оппозиции, которая это бесконечное проявляет как нечто, – бесконечное целое нарушено и это есть ошибка, но само это нарушение есть критерий истины. И есть более того – есть инструмент установления истины. Если мы посмотрим на суть этой точки, которая противостоит бесконечному, то суть этой точки в том, что пока она противостоит, она есть центр, оппозиция. Но в тот момент, когда носитель в виде существа, тела, монады, живущей в этом мире, умирает, сознание, которое в нем работало как точка оппозиции, как зеркало, как антитеза Всему, – оно оборачивается тем, чем должно было быть тотальное целое, если бы ошибки не было, – то есть смертью, внеположностью, отсутствием, бездонной ночью без единого огонька света.
То есть оборотная сторона сознания, его внутренняя перспектива – это смерть, которая есть не что иное, как «фотография» той реальности, которая могла бы быть, не существуй мы вообще. Та самая бесконечность, которая ограничена нашим сознанием, проявляется в момент смерти как оборотная сторона этой ограничивающей бесконечной точки. Это сложная конструкция, но как-то она интуитивно ухватывается.
Итак, сознание теснейшим образом связано с концепцией ошибки, с интуицией ошибки, с тем фактом, что само наше существование как перцептивных субъектов, вброшенных в этот мир, свидетельствующих об этом мире, есть результат нарушения очень важного, фундаментального логического принципа – что бесконечность не может быть нарушена, она предшествует всему. Но она нарушена. И мы есть, и мы своим бытием свидетельствуем о «нарушенности» этой бесконечности, об ошибке.
Но далее. Поскольку сознание есть свет, который противостоит в этой точке оппозиции бесконечной тьме вне нас, то это сознание есть инструмент преодоления ошибки, восстановления некоей истины, которая лежит за пределами этой апории. Собственно, здесь мы подходим к радикальному определению цели, которое фундаментально отличается от гегелевского представления. По Гегелю, внутри абсолютной Идеи есть некая перспектива от всеобщего к конкретизации, от Бытия к его воплощению в виде человеческого существа. А в радикальном сознании существует иная перспектива: нарушение бесконечности в виде индивидуального свидетельствующего сознания есть залог того, что, во-первых, эта бесконечность, раз она нарушена, является обусловленной и, стало быть, ложной, а во-вторых, в самом нарушении есть залог той будущей бесконечности, восстановление которой даст нам подлинную, безошибочную полноту и решение, то есть преодоление этой апории. Можно сказать, пользуясь средневековым образом, что будет создан тот камень, который так тяжел, что Господь не может его поднять, но вместе с тем он его создает и поднимает одновременно. И залог этого задан в нашем сознании – фундаментальной искре оппозиции всему остальному.
Здесь я хотел бы отметить, что существует дуализм различения между смертью и гибелью: гибель постигает любой предмет или существо, в котором нет этого священного огня или божественной искры оппозиции. Разбить стакан – и стакан «погиб», резко ударили морозы, замерз воробей – тоже «погиб». (Декарт, кстати, считал, что животные души не имеют, и они есть просто автоматы, механизмы.) А вот человек – умирает, потому что внутри него существует некая «лента Мёбиуса», в которой смерть смотрит на самое себя, смерть встречается с самой собой, и из факта этого «смотрения в себя» как в свое отрицание возникает сам феномен сознания как света, как противостояния всему окружающему. Это уникальным образом дано только человеку. Но мы не пускаемся в эту тему, потому что это выход за пределы философского дискурса в теологический, а мы теологического дискурса касаться не будем.
Но очень важно понять одно: подобно тому как есть гибель и смерть, существует точка сознания, точка оппозиции бесконечному, есть и разум – в смысле Логос, Нус, сфера архетипов, форм и идей, которые не есть это сознание. Это есть первичная организация этой среды – этого не-Я, которое противоположно нам, внеположно нам в форме некоей феноменологии, по отношению к которой мы, как странники, – просто в оппозиции.
Окружающее нас состоит просто из пятен и клякс, это «пятна Роршаха», которые мы, родившись, еще не знаем, как интерпретировать. Можно сказать, что это хаос, ничто, потому что движущиеся пятна равноценны ничто. Но тем не менее и кляксы имеют формы, и они каким-то образом структурированы; бывают черными или красными. Так вот, феноменологическая структурированность «мира Роршаха» – это есть Логос или Нус, первоначальная стихийная организация Бытия, и этому противостоит точка оппозиции, наше сознание. Исходя из этого можно сказать, что на человеческом уровне этот «первичный разум» создает феноменологию Логоса, – «мудрость», которая не нуждается в словах, понятиях, дискурсе, нуждается только в символах, постижениях, гармониях. Приведу пример. Музыка – это упорядоченный хаос, это Логос, движение звуков разной тональности, разного качества, которые можно расшифровывать, объяснять, пытаться понять, что ты при этом чувствуешь, но это будет чушь: это другое измерение, другая организация Бытия. И есть литература как проявление сознания, проявление присутствия оппозиции Я. Чем отличается контакт сознания с миром? Он необходимо проявляется только при наличии языка.
У каждого из нас задан перцептивный центр при рождении. Это дар Божий. Но если мы Маугли – попали к волкам и пробыли там два-три года, – то этот центр никогда не проснется, мы никогда не заговорим и будем погружены (как насильственно плененные мухи в янтаре) в мир «автоматов Декарта», то есть волков, обезьян, тигра Шер-Хана. А родившись в человеческом пространстве, мы попадаем в колыбель, и мать нам говорит, что вот «это – погремушка», «я – мама», «вот это – молочко» и так далее. Мы усваиваем этот язык, и этот язык помогает нам организовать «пятна Роршаха» в узнаваемую, постигаемую систему.
Уверяю вас, что если в какой-то момент из человека щелчком или ударом по голове выбить язык, то вокруг него мир обрушивается в бессмысленную разноголосицу пятен и объемов, которые являются пугающим выходом в космическую пустоту. Каждому, наверное, знакомы моменты, когда он просыпается в своей комнате, еще не вспомнив про язык, и он обнаруживает себя в чудовищном пугающем пространстве, в котором обычная лампа выглядит как нечто угрожающее, и все абсолютно перевернуто. Потом – клик – человек вспоминает, кто он такой, вспоминает язык, все становится на свое место: это лампа, это ковер, это окно; потому что язык является «организатором» хаоса. На самом деле практика подтверждает не опыт Платона, согласно которому «вещи являются отражением идей», а чистый номинализм: вещи существуют постольку, поскольку вещи для нас названы с «сопроводиловкой», объясняющей, что это такое.
Если верить Платону, получается, что этот стол – он и на небе «стол», и когда на него смотрит ангел из великих миров над нами, он тоже видит стол. Но это собачья чушь, потому что он только для нас существует как стол, а для любого, кто не знает, что это стол, – это «пятно Роршаха».