Тем не менее это все-таки не из области интеллекта – это из области фундаментальной экзистенции, которая ставит себе интеллект на службу. Вы знаете, что решение вашей проблемы только в том, что вы полагаете нечто, утверждающее все на финише вашей веры, а вы знаете это, потому что вы испытали шок встречи с другим, который, опять же повторю, внутри вас самих.
…Мы находимся в очень специфическом постсоветском пространстве российского мегаполиса. Мы находимся в очень специфических условиях западной цивилизации, которые имеют целый ряд «заглушек» и «отвлекалок» для того, чтобы не допустить людей к стрессовому мышлению, к постановке главных и личных проблем. Потому что это приведет к тому, что эти люди могут стать неуправляемыми, среди них поднимутся политические фигуры, которые бросят вызов власть имущим, и так далее. Потом существует целая система. С одной стороны – поп-культура, дискотеки, с другой – обычные «культуры» всяких цивилизационных «заглушек», готовых ответов. Есть медийное пространство. Все это работает на то, чтобы вам не дать подойти к главной проблеме жизни.
…Надо сказать, что ислам существует в реальном человечестве, которое, мягко говоря, не блещет. Люди заслуживают всех наиболее негативных эпитетов, поэтому они всегда стремятся сделать все по-своему. К счастью, в исламе есть такие механизмы, которые не дают окончательно все растоптать, забыть, снять, устранить жало, которое жалит и не дает уснуть сладким сном. И вновь и вновь вся история ислама – это непрерывное возвращение к «первому исламу», к тому, который имелся в виду при жизни Пророка (да благословит его Аллах и приветствует). Это постоянный поиск и преодоление встречающейся среды, потому что, когда очередная группа поднимается, она говорит: мы хотим «чистый ислам», который имелся в виду Пророком. Их сразу начинают бить по голове со всех сторон, потому что все хотят комфорта, согласия, выстроенных отношений и так далее. Естественно, и между ними не бывает согласия: споры «что такое чистый ислам, первый ислам?»
Это площадка живой конфронтации и борьбы, которую часто используют, чтобы показать: видите, ситуация беспомощна, смотрите – «72 пути», и все спорят между собой. Я считаю, что это показатель жизнеспособности, потому что он означает, что это является предметом постоянного жизненного дискурса на предельных нотах, причем люди конкретно, ежедневно, в тот момент, когда мы об этом говорим, жертвуют своей жизнью за это в бесчисленных точках.
Они в этой борьбе могут делать ошибки, что угодно, но не это главное. Главное – это воля к «чистому исламу» и к пониманию «а все-таки что же имелось в виду в начале?». Но рано или поздно это пробьет пелену блуждания и недоумения, и борьба выйдет на ту оптимальную позицию, которая методологически будет совершенной или близкой к совершенству и которая на самом деле даст возможность собраться той «критической массе», которая и будет решать вопрос. Сегодня все это находится, как и 14 веков подряд, в состоянии жесткого отбора, примерок, прикидок, отрицаний, то есть это живая жизнь, это кипение постоянного диспута, который не дает никому уснуть.
Но формы его со временем меняются, хотя суть, если посмотреть на разногласия спорщиков в III веке исламской эры, а сейчас уже идет XV век исламской эры, – в III веке можно вычислить те же основные тенденции, которые не умерли и сегодня. Они действуют уже более сложным языком, с более сложной аргументацией, люди с другим образовательным цензом, но пассионарность противостояний и жажда истины осталась той же.
…Что значит «человек, который не принимает Бога»? Он может не принять мир исторически сложившейся конфессии, управляемой, скажем, сложившейся корпорацией мулл или раввинов, которых он отказывается признать за идентичных выразителей истины. Это одно.
Другое дело, если он отказывается признать существование того Бога, в которого верят большинство язычников, – например, физически существующего «сверхчеловека», который является конкретным, физическим, человекоподобным существом, которое распоряжается судьбами, мирами и тому подобное. То есть является отрицателем антропоморфной версии. Это на самом деле нормально и позитивно. Если он отрицает идолов и пытается расчистить площадку для чего-то иного, то это атеизм, который носит пассионарный и подготовительный к такому уверованию, о котором я говорю.
Другое дело, если он является просто унылым агностиком, который говорит: что-то есть, но к нам это отношения не имеет. Или, например, страстно верит в материю и говорит: да, я верю в материю, которая сама себя развивает, в силу заложенных в нее свойств, разрабатывает сама из себя законы, которым сама же подчиняется, выводит наружу из личинки человека, из пыли галактики. Если он во все это верит, то его положение безнадежно. А если он отрицает всех идолов и там ему говорят: «Ты атеист», – то он просто отрицает идолов и жаждет прихода на место этого расчищенного пространства некой альтернативы, «неведомого Бога», которому был посвящен пустой постамент в Афинах.
Это другой «атеизм», это «атеизм», который одной ногой просто в исламе, потому что ислам начинается с утверждения «нет Бога», а дальше – «кроме того, который имеет имя Аллах», то есть абсолютно определенного, уникального Субъекта, но при этом Мухаммед – его раб и посланник, ибо мы принимаем знания только через Мухаммеда, мир ему и благословение Аллаха!
Анатомия молчания[32]
17 января 2011
Во имя Бога Милостивого и Милосердного!
Прежде всего я хотел бы в двух словах сказать, почему вообще нужна политическая теология, и что такое «политическая теология» и что она рассматривает. Политическая теология рассматривает общество и человека сугубо в «провиденциалистском» ключе, то есть рассматривает все это как некий материал, который задан в Провиденциальном Замысле Всевышнего для того, чтобы реализовать некую сверхзадачу, по отношению к которой человек выступает инструментом.
Причем в данном случае речь не идет об оценочном аспекте каких бы то ни было элементов этой большой картины. С точки зрения теологии чистого монотеизма, авраамического, проблема добра и зла рассматривается не так, как рассматривалась эллинами, – в плоскости естественного «органического» блага. Она рассматривается с точки зрения, опять-таки, Замысла, потому что сам автор этого Замысла – Творец – трансцендентен аспектам добра и зла, и для него и то и другое есть инструменты реализации его собственной задачи, подлинный центр которого лежит за пределами человеческого понимания. Но тем не менее, благодаря мышлению (а мысль тесно связана с концептом Откровения, с самим Откровением, мысль и язык – это механизмы проявления Откровения) есть возможность сконструировать то зеркало, в котором, в определенном аспекте, отражается Провиденциальный Замысел. Таким образом, носители этого мышления могут в определенной мере стать соучастниками (пассивными, но, тем не менее, присутствующими в «инсайде») Провиденциального Замысла Всевышнего о творении.
Поэтому, если рассматривать сущее, в том числе социум, человека, мир, в котором это проявляется, как материал для реализации Провиденциального Замысла, то мы не можем удовлетвориться классическими инструментами западной мысли, южноазиатской мысли, дальневосточной мысли, которые дают нам метафизику и философию.
В последнем случае имеем западный вариант. Потому что это инструментарий, основанный на презумпции тождества между микрокосмом и макрокосмом. Он основан на презумпции тождества и, стало быть, опирается на соединяющую человека с большим Космосом вертикаль интеллектуальной интуиции. Поэтому интеллектуальная интуиция открывает для человека или для избранной части человечества картину того большого мира и тех оснований этого большого мира, которые этот человек находит внутри и вокруг себя. То есть «что внизу – то и вверху», согласно Изумрудной Скрижали.
Откровение предполагает разрыв этого тождества. Откровение предполагает, что нет этой вертикали. Откровение предполагает, что нет аналогического тождества между микрокосмом и макрокосмом. И вообще речь идет даже не о том. Откровение предполагает вторжение в «идиллию» микро– и макрокосмических отношений человека и Вселенной некоего принципа, который в опыте и интуиции вообще не открывается и, по определению, открываться не может. То есть это некий момент, который может только насильственно, условно говоря, открыть себя, вторгнуться в человеческое пространство, как, допустим, звонок будильника вторгается во внутреннее пространство спящего.
И если Провиденциальный Замысел исходит из того, что вообще не задано в опыте, не задано в интуиции, не открывается интеллектуальным созерцанием, то теология обслуживает мышление об этом. Мышление – как зеркало, которое пытается в определенном аспекте отразить этот момент. А, стало быть, общество и человек суть инструменты Провиденциального Замысла, исходящего, опять-таки, из этой внеопытной точки, откуда к нам приходит Откровение через цепь посланных пророков единобожия. Если общество и человек суть инструменты этого, то инструментарий, который достался нам в наследство от язычников, имевших монистическую картину вселенной, монистическую картину бытия, не годится. То есть мы не можем анализировать эти вещи под таким углом зрения – с точки зрения платонического или постплатонического, гегелевского понимания истории, общества и так далее. Нам нужен совершенно другой механизм.
Этим механизмом является теология, которая методологически основана на принципе нетождества, который вторгается в человеческое поле и презентует себя рациональным языком, но при этом дан вне опыта. Это внеопытная вещь, она не может быть пережита, но она дает себя рациональным языком и апеллирует к нашей способности мышления. В этом великий парадокс, в этом апория, одна из апорий Откровения. Теология, которая занимается провиденциальным аспектом истории, то есть проблематики социума, власти, смысла исторического движения, является, естественно,