нсформация, проявившаяся в XXI веке, сопоставима с тем, что происходило в веке предшествующем, – и, возможно, даже более значительна.
В 1945 году в глобальном масштабе восторжествовал Либеральный клуб. Либерализм как политическое явление существовал по меньшей мере с XVIII столетия. Это был интеллектуальный и политический процесс, шедший в тени тихо разлагающегося традиционного истеблишмента. Политические партии возникали, парламенты образовывались, масонские ложи превращались в место встреч амбициозных профанов, и к началу XX века традиционный истеблишмент, структурированный в виде сословного монархического общества, казался разночинному большинству населения тогдашних мегаполисов «анахронизмом».
Первая мировая война нанесла тяжелейший удар по этому «анахронизму». Исчезли с политической карты четыре империи: германская Гогенцоллернов, австро-венгерская Габсбургов, российская Романовых и Османский халифат. К тому же в мире возник СССР как новый политический полюс воинствующего левого либерализма с радикальной риторикой, который самим фактом своего появления в одночасье изменил расстановку сил в мире в большей степени, чем предыдущие столетия вялотекущей деградации. Достаточно сказать, что этот зажегшийся на просторах Евразии «красный маяк» стал центром притяжения для всех антитрадиционалистских сил Большого Востока, которые объединились на антиколониальной основе именно под леволиберальным, более или менее марксистским, флагом.
Таким образом, приветствуемые Геноном «остаточные» традиционалисты в странах Третьего мира де-факто оказались в лагере компрадоров, поддерживающих колониальное господство Запада, – что, естественно, не укрепляло их политической позиции в широких массах и отрывало от влияния традиционалистского вектора городскую буржуазию Востока.
Вторая мировая война привела к установлению господства либералов в практически глобальном масштабе. Биполярность реально свелась к противостоянию левого либерализма, ориентирующегося на Москву, и правого либерализма (провинциальных национал-диктатур), мировой столицей которого стал Вашингтон. Европа же, как пристанище наиболее артикулированного традиционалистского Логоса, была вообще оккупирована и поделена между либералами справа и слева – американской плутократией и сталинским «термидорианским» необонапартизмом.
Разумеется, традиционалистский истеблишмент не исчез. Он лишь скрылся под маской политической и социальной «антикварности», которая должна была надёжно вводить в заблуждение либерально-прогрессистское общественное мнение. Церковь, монархия, аристократия – все эти страшные пугала предыдущих столетий, все эти драконы, на битву с которыми «в чисто поле» выходило столько витязей либеральной идеи, – утратили статус реальных противников, превратились в безобидные пережитки, в предмет светской хроники или скандальной жёлтой прессы. В течение послевоенного полувека этот камуфляж помог Традиционалистскому клубу перегруппироваться и восстановить силы – по крайней мере частично.
Крах левого либерализма в виде советского проекта оставил без стратегического прикрытия и правый либерализм, штаб-квартирой которого до сих пор являются США. Политэкономическая трансформация глобальной системы, в которой мир оказался поделённым на бедных производителей и богатых потребителей – при полном господстве финансового капитала над промышленным, – ставит вопрос о конце капитализма гораздо более жёстко, чем это могли в своё время сделать конники Будённого. Либеральный клуб в наши дни получил несколько сильнейших ударов, и хотя ни один из них не оказался до сих пор смертельным, мировой либерализм перешёл к обороне, к арьергардным боям.
«Оборона», «бой» в данном случае – это не метафоры. Полмира сегодня охвачено сетью горячих точек. Это зоны, в которых национальная бюрократия, своими коренными интересами связанная именно с правым либерализмом, пытается отстоять от посягательств мирового правительства эксклюзивное право на кормление с «суверенных» территорий.
Нет никаких сомнений в том, что бюрократические корпорации, стоящие за национальными суверенитетами, в конечном счёте проиграют мировому правительству, которое находится сейчас в процессе оформления прямо на наших глазах. У нацбюрократии просто нет ни экзистенциального, ни организационного ресурса, чтобы противостоять стратегической интриге международной бюрократии, за спиной которой стоит Традиционалистский клуб, – всё тот же старый классический консенсус клерикализма и родовой знати, но уже на новом этапе. Именно возврат Традиционалистского клуба на авансцену истории в качестве «души» мирового правительства станет выходом из капиталистической потребительской общественно-экономической формации. Традиционалистский клуб возглавит последний в истории политэкономический строй, который сейчас многие называют «умной экономикой», «экономикой знаний», «постиндустриальной эпохой» и тому подобное.
Однако как в своё время по поводу перспективного прихода капитализма и торжества молодой буржуазии было много розовых иллюзий и оптимистических ожиданий, которые обернулись страшным разочарованием практически для всех социальных слоёв (включая, в конце концов, и самих капиталистов!), так и сейчас относительно грядущей «умной экономики» доминирует фундаментальное заблуждение. Оно состоит в том, что новая политэкономическая формация якобы призвана решить все вызовы и проблемы глобального человечества – как те, о которых говорил марксизм, относя их решение к приходу коммунизма, так и те, о которых говорил Римский клуб, напирая больше на «озоновую дыру» и «всемирное потепление».
В действительности «умная экономика», которая возникает уже теперь в интересах грядущего господства Традиционалистского клуба, станет новым рабовладением и беспощадным геноцидом по отношению к лишним 90 % населения Земли. В принципе, эта формация должна стать последним экономическим укладом перед приходом Антихриста и тотальным коллапсом нынешнего «ветхого» человечества. Традиционалисты ориентированы на то, чтобы подготовиться к концу нашего «адамического» цикла – к паузе между эонами, – с тем чтобы войти в новый Золотой век.
Так и произойдёт, как и происходило бессчётное количество раз в прошлом, если внутри актуального человечества не сформируется ядро противостояния, которое бросит вызов этой онтологической рутине «вечного возвращения».
Таким ядром может стать Радикальный клуб, который базируется на психоидеологической органике пассионарных элементов, рассеянных в массе человечества. Вопрос состоит в том, что их необходимо собрать в достаточной («критической») массе на адекватной идеологической – точнее, даже методологической – платформе. Радикальный клуб должен образовать второй полюс, альтернативный Традиционалистскому клубу, выдвинуть свое альтернативное мировое правительство и таким образом дать циклу, внутри которого мы, живые и мёртвые, пребываем, шанс на то, чтобы стать последним в «дурной бесконечности» манвантар.
Что, собственно, делает человечество тем, что оно есть?
Мы полагаем, что человечество представляет собой некую особую коллективную сущность, экзистенция которой построена на остром перманентном переживании финальности. Этот парадокс является, пожалуй, наиболее взрывным и наименее понятным – постоянное (!) переживание финальности, то есть конца, разрыва, в этом неопределённом постоянстве.
Человечество является как бы уходящим в стороны и в глубину зеркалом – своего рода зеркальной поверхностью сферы, внутри которой есть маленький скол, незаметная чёрная точка, обнажающая непроницаемую для света амальгаму. В этой точке не отражается ничего, она является концом зеркальности. И она же есть то главное, что делает человечество особым коллективным феноменом среди всех мыслимых объединений существ, встречающихся в бытии. Человечество вынужденно смотрит в собственную смерть – как в случае каждой отдельной особи, так и в качестве коллективного целого. Оно, человечество, не видит смерть как таковую, но всё, что оно делает, – более того, всё, что оно производит, – является функцией от этого вглядывания в смерть.
Смерть и сознание связаны как две стороны одной монеты. Это практически одно и то же: без смерти, то есть разрыва в неопределённо безграничном здесь и теперь, нет ни сознания, ни смысла. Но это означает, что смерть теснейшим образом связана с языком, потому что язык является той могучей силой, которая вопреки инерции «глины» генерирует в «глиняном» человеке сознание. Иными словами, человечество как финалистский феномен, образовано и определяется языком.
Выбросим за борт нелепые рассуждения об эволюционном происхождении языка. Крайним пунктом специфического наукообразного абсурда является рассуждение Энгельса о том, как труд сделал из обезьяны человека. Понятно, что язык должен предшествовать любому согласованному действию, а не возникать как его результат. У обезьяны нет никакого шанса выйти из своей «обезьяньей юдоли» собственными силами подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя из болота за волосы. Язык обладает трансцендентностью, внеположностью по отношению к социуму и к любому индивидууму. Вся история языков есть история разрушения сложных избыточно-информативных систем и переход на более или менее дегенерировавшие формы «просторечья», которые становятся потом литературной нормой.
Именно поэтому Адам (мир ему) называется в исламской традиции первым великим пророком: он принёс язык, в сущности, тем самым «обезьянам», которые так дороги Дарвину, Энгельсу и иже с ними. Только эти обезьяны не были низколобыми коренастыми тварями, опирающимися на суковатые дубины, которых можно найти в экспозициях антропологических музеев. Согласно Традиции, это были физически совершенные существа, обладавшие телепатическими способностями, за счёт которых они находились в бессловесной коммуникации между собой. Вторжение языка в их экзистенцию означало коллапс их первозданной гармонической реальности и вступление в историю, которая есть, прежде всего, история страданий и травм.