Кто-то скажет, что всё это более чем тривиально и что двойное отрицание означает утверждение, только и всего. Не надо придумывать никаких целостностей, надо остаться с доброй старой семиотикой и всего лишь добавить новое значение: двойное отрицание означает утверждение.
Так бы оно и было, если бы словесно то же самое предложение не могло быть понятно совсем по-другому. Если мы имеем не пространственную развёртку целостности, а развёртку протекания (между действующим и претерпевающим), то возведение к целостности и, следовательно, наделение тех же самых слов значением произойдёт по-другому.
Начнём со слова «незнающий». Если у нас нет пространственной развёртки целостности, что означает: наше сознание не привыкло придавать смысл словам через такое разворачивание целостности, – то придание значения отрицанию не может происходить так, как оно происходит при опоре на пространственную развёртку. Когда мы говорили, разбирая первый путь понимания, что «незнающий» – это отрицание атрибута «знающий» за субъектом, мы подразумевали – вслед за Эйлером, – что субъект не попадает в пространственную область предиката «знающий». Он попадает, следовательно, в противоположную.
И возможность, и необходимость этого следования обеспечены законом исключённого третьего, который – если трактовать его с опорой на интуицию пространственной развёртки целостности – требует от субъекта непременно оказаться в одной, и только в одной, из двух пространственных областей предиката (точнее, предиката и его отрицания). Поэтому, и только поэтому, возможно и необходимо понимание двойного отрицания как утверждения. Так мы объясняем то, что постулируется, но остаётся необъяснимым для семиотического подхода: мы показываем, какие когнитивные операции стоят за приданием значения «утверждение» языковому или логическому знаку «двойное отрицание».
Однако такой ход возможен, только если наше сознание опирается на пространственную развёртку целостности. А если смыслополагание задействует другую развёртку – развёртку протекания? Тогда атрибут, независимо от его словесного выражения, словесной формы (вот где морфология бессильна) должен быть понят как указывающий на некое реальное действие, которое, взятое как протекание, будет служить связью действующего и претерпевающего. В нашем случае «незнающий» обозначает действенность субъекта, который действием «незнать» связан с претерпевающим – «незнаемым». Чтобы избавиться от неуклюжести этих непривычных русских форм (а я намеренно ввожу их, чтобы остранить всю ситуацию понимания как растворения значения в целостности), можно было бы «незнающий» заменить на «неведающий» и, соответственно, иметь «неведение» как процесс связи неведающего с неведомым. Такое словесное оформление уже, вероятно, не будет вызывать отторжения и даже не будет автоматически задействовать пространственную развёртку целостности в акте понимания. Напротив, нетрудно будет задействовать альтернативную развёртку: услышав, что некто не является «неведающим», мы узнаём, что неверно, что этот некто связан с «неведомым» действием «неведание»: нет никакого неведомого и нет никакого неведания, а значит, и сам он не является неведающим. Мы будем иметь, иначе говоря, чистое отрицание без всякого утверждения: здесь двойное отрицание совершенно не означает утверждения.
Замена словесных форм была проведена только ради удобства, больше ни для чего. Мы видим, что слова как таковые не обозначают ничего: семиотическая парадигма неверна в принципе, она вводит в заблуждение и скрывает настоящий путь понимания как возведения значения к целостности. Нет никакого «обозначения», есть смыслополагание как движение от целостности к слову – движение, всегда сохраняющее возможность обратного хода. Мы видели, что одно и то же предложение может быть понято двумя ни в чём не совпадающими способами. Такое было бы невозможно, если бы семиотическая парадигма была бы хоть в чём-то верна и если бы значения действительно «придавались» знакам. Нет, они выплавляются из целостности. Следовательно, готовое значение можно расплавить в целостности и выплавить иначе – если опираться в этом процессе смыслополагания на альтернативные развёртки целостности.
Размышление I.3«большая культура» и cogito[3]
Cogito – отправная точка новоевропейской философии. Cogito задаёт ту перспективу, в которой располагается и Кант, и Гуссерль, и другие; и, конечно, без декартовского cogito новоевропейская философия не была бы такой, какой она сложилась. Cogito задаёт возможность исследования сознания как такового. Это – главный переворот, осуществлённый Декартом.
При этом, заметим: несмотря на то, что сознание оказывается отправной точкой и единственным надёжным предметом исследования, таким, которому можно доверять, – несмотря на это, традиционная противопоставленность бытию никуда не исчезает. Мы встречаем у Декарта всё тот же платоновский дуализм идеального и материального, знания и бытия. Это в конченом счёте приводит к дуализму сознания как res cogitans и материального как res extensa (протяжённого, разжатого): непреодолимый дуализм двух субстанций, с которым мы до сих пор не можем справиться, поскольку неспособны перепрыгнуть пропасть между ними. Это очевидно как в классической феноменологии, так и в современной аналитической философии сознания: фундаментальность бытия для европейской мысли. Зафиксируем это – чуть позже мы к этому вернёмся.
Это Размышление построено вокруг очень простого вопроса. Cogito ergo sum: «я мыслю, значит – я есть». Cogito – это любой акт сознания, любая его деятельность: мыслю, желаю, представляю и т. п. Так почему ergo sum, почему «аз есмь»? Конечно, ergo – не логическое следование, не вывод силлогизма. Но тем более: почему cogito в качестве чего-то неотъемлемого предполагает бытие?
Очевидно, потому, что для того, чтобы мыслить, сомневаться и т. д., я должен быть. Собственно, и Декарт на этот вопрос отвечает именно так. Очень хорошо, и с этим не поспоришь; но ведь Декарт ставит точку. И, как представляется, в общем и целом новоевропейская философия с этой точкой соглашается. «Я мыслю, значит – я есть». Вот оно, бытие самодовлеющего субъекта, открываемое как несомненное в автономной рефлексии, – то, без чего невозможно представить новоевропейскую философию.
Но тогда очень простой вопрос: а почему не «я действую»?
Ведь cogito раскрывается как действия, разве не так? Когда Декарт в «Рассуждении о первой философии» показывает, что такое cogito, всякий раз завершая формулой ergo sum «аз есмь», он описывает действия. Разве нет? Разве мышление – не действие? Разве сомнение – не действие? Это – акты сознания. Наше сознание всё время действует. Cogito и есть действие как таковое – разве нет?
Мне кажется, что это – очень простой вопрос, и совершенно очевидно, что на него трудно ответить отрицательно. В самом деле, на каком основании ответить отрицательно?
Но тогда получается так: cogito ergo sum – только одна сторона, или только один путь. Есть и другой путь: «я мыслю, значит – я действую».
Представим себе мир, в котором невозможны действия. Пусть вселенная будет устроена так, что действовать в ней невозможно. Этакая парменидовская вселенная абсолютного бытия. Там можно будет мыслить или нет? Cogito там возможно? Конечно, нет. Но это попросту показывает, что действие столь же неотъемлемо встроено в cogito, как и бытие.
И тогда получается, что следует сказать: cogito ergo sum et ago «я мыслю, значит – я есть и я действую». Бытие и действие надо было бы писать через дефис: бытие-и-действие, показывая их неотъемлемость друг от друга. Нельзя утверждать бытие как включённое в cogito и рефлективно открываемое в нём, не утверждая вместе с тем действие; и нельзя утверждать действие, не утверждая вместе с тем бытие. Они оказывается сторонами друг друга. Или даже не так: они оказываются друг другом.
Но если это верно, то для философии открывается совершенно другая перспектива, нежели та, в которой она располагала себя до сих пор.
Я вернусь к этому, но сперва надо спросить: если это столь очевидно, то почему раньше этого не видели? Ведь это действительно так: не видели. Имеется какой-то блок, своеобразный знак «стоп», который стоит на пути размышления европейской философии и который блокирует этот очевидный вывод о встроенности действия в cogito.
Что это за блок? Метафорически его можно назвать «недоверие к действию». Европейская философия, начиная, во всяком случае, с Платона, питала недоверие к действию. Ведь действие – это изменение, это временно́е течение: сегодня так, завтра – иначе, через секунду всё вокруг другое, всё течёт – всё изменяется; а как тогда можно знать? Ведь знать можно только то, что не меняется. Наше знание не может угнаться за постоянно изменяющимся. Здесь – развилка логики и содержательности: то, что мы знаем, неизменно, формально, сущностно; а то, что меняется, – это некое текучее содержание. Поэтому, как европейская философия питает недоверие к действию, точно так же она питает недоверие к содержательности, как бы это недоверие ни было выражено: то ли как утверждение Рассела о «психологичности» значения и невозможности его теоретического схватывания, то ли как непостижимость субъективной природы квалиа, то ли ещё как-то.
С текучестью содержательности, или, что то же самое, с текучестью действия, надо было научиться как-то справляться. Мы знаем решение Платона и решение Аристотеля. Если Платон питает крайнее недоверие к действию как к текучести и изменчивости, видя в этом иллюзию и кажимость, тогда как подлинность настоящего, идеального мира – в его неподвижности, то Аристотель усмиряет действие, накидывает на него узду. Однако действие у Аристотеля усмирено только и именно потому, что пристёгнуто к субстанции: «действовать» и «претерпевать», две категории, описывающие сферу действия и изменения, – атрибуты субстанции, предикаты субъекта. Действие берётся не само по себе – и не может быть так взято. В самом деле, из видов движения самое главное, философски значимое, – движение становления: потенциальность, относительное небытие, и переход к актуальности как полноте бытия. И здесь мы не обходимся без первоосновности бытия: через него, и только через него мы можем объяснить, что значит «движение».