на-появилась», т. е. конкретным сознанием конкретного мыслителя. Война, революция, спектакль – это не одиночные процессы, а сложнейшие конгломераты, сгустки процессов, каждый из которых протекает между своим действователем и претерпевающим. Рассматривать их как один процесс, конечно, можно – но это всё равно что рассматривать самолёт как одиночную субстанцию, а не конгломерат сложно сочленённых деталей. Тогда «война» —
это «воевание», так сказать, «ведение войны» – процесс, протекающий между тем, кто ведёт войну (действователь), и ведущимися боевыми действиями (претерпевающее). Революция (̱савра) – это «коренное изменение политического и общественного строя, которое производит народ в государстве» [МВ 2014: 102], т. е. процесс, протекающий между изменяющими и изменяемым. Это объясняет, почему во многих современных арабских странах «революция» понимается как постоянный процесс, а не однократное событие: «революции» в общественном сознании этих стран нередко измеряются десятилетиями. Спектакль – в современном арабском языке там̱сӣлиййа или там̱сӣл. (В классическое время не было ни театра, ни пьес, ни спектаклей, театр – явление новейшего времени в арабских странах, заимствованное из арсенала европейской культуры.) Последнее – имя действия для глагола ма̱с̱сала «представлять» (не в смысле «воображать», а в смысле «давать чьё-то подобие»); следовательно, там̱сӣл – это «представление». А первое, там̱сӣлиййа – абстрактное имя, образованное от там̱сӣл, – то, что по-русски передаётся суффиксом – ение; но у нас в «представлении» уже задействован этот суффикс. «Представление», ясное дело, – это процесс, протекающий между «представляющим», т. е. труппой (мы же берём спектакль в целом), и «представляемой» пьесой. Кстати, почему бы нам спектакль не назвать представлением – тогда и языковая, и мыслительная форма стали бы прозрачными для нашего мышления и мы бы не сказали, будто здесь нет действующего и претерпевающего. Но то же самое со «спектаклем» как «зрелищем»: тогда у нас будут «зрящие» (действующие) зрители и «зримая» (претерпевающая) игра актёров. Так «спектакль», который представляется С-мышлению неким протекающим бессубъектным и лишённым претерпевающего процессом, для П-мышления предстаёт как сочленение двух полноценных процессов, первый из которых протекает между актёрами и пьесой (актёры играют пьесу), а второй – между смотрящими и воспринимающими зрителями и воспринимаемой игрой актёров (зрители смотрят пьесу).
Такова полная связность в её исходном представлении для Си П-вариантов ККБ, задающих способ субъект-предикатной связности соответственно для субстанциального и процессуального мышления. Если для С-мышления родо-видовая схема тривиальна, поскольку вошла в сознание носителей С-культуры благодаря многообразным культурным практикам, то такая же простая, исходная форма полной связности для П-мышления оказывается для С-культуры совсем не тривиальной, необычной и непривычной. Научиться мыслить процессуально, т. е. правильно вычленять процессы, их сочленять и избегать при этом ошибок, проистекающих из привычки к субъект-объектной парадигме, – задача далеко не простая, и «естественное» С-мышление будет долго совершать ошибки, пока не научится этому.
Зная С- и П-варианты полной связности, мы можем заранее, априори (т. е. до действительно совершившегося смыслополагания) вывести определённые закономерности, узнать, как будут «вести себя» значения, конфигурируемые согласно одному либо другому варианту. Эти закономерности – однозначно заданные и просчитываемые. Мы коснёмся этого на конкретных примерах в Разделе II этой книги, особенно в Размышлениях II.3 и II.4.
Обычная точка зрения европейской философии и науки заключается в том, что значение «психологично», как говорили век назад, что оно – «субъективная реальность» или – отчасти – «квалиа», как говорят сейчас. Всё это означает, что со значением нельзя работать «научно», что оно ведёт себя как захочет, неупорядоченно и, в общем-то, непонятно. Предметом научного познания оказывается форма – в ней видится прибежище твёрдости и спасение от зыбкости значения. Форма сегодняшней науки – наследница платоновской идеи и аристотелевской формы, математически высчитываемая и твёрдо схватываемая форма законов.
Точка зрения, развиваемая в этой книге, изначально другая. Я говорю не о «значении» и не о «знаках», которые «обозначают», а о связности. Связность – это прежде всего субъект-предикатная связность, благодаря которой возможно высказывание.
Связность задаёт логико-содержательную соотнесённость. Когда мы прикасаемся к значению – точнее, когда мы, как мы привыкли думать, «прикасаемся к значению», – мы на самом деле прикасаемся к логико-содержательной соотнесённости. В этом также суть логики смысла: напоминать, что мы всегда имеем дело не с неким «шариком» готового значения, которое можно зафиксировать – или расплывчато, в языке и языковых словарях, которые стараются перечислить все возможные «значения», либо, наоборот, максимально точно, задав определение, – и которое затем, зафиксировав таким образом, можно «обозначить» неким «языковым знаком». Знаковая теория подкупает, поскольку понимать знаки могут и животные; значит, знак универсален (вечная погоня С-мышления за универсальностью). Но знаковая теория имеет принципиальный изъян, от которого она никогда не сможет избавиться, поскольку он одновременно составляет её суть. Знаковая теория в принципе не может объяснить, как и почему знак связан с означаемым. Почему вообще имеется «означивание», почему мы воспринимаем «значение»? Если объяснять это запоминанием установленной связи между знаком и означаемым, то такое объяснение годится разве что для простых систем знаков вроде азбуки Морзе или дорожных знаков. Но оно перестаёт работать в случае сложных «знаковых систем» (как их называют) вроде человеческого языка, где каждый раз новое сочетание старых знаков порождает новое значение, знание которого не можеть проистекать из предшествующего установления.
Впрочем, всё это – вещи, хорошо известные. Суть логики смысла в том, чтобы отказаться от подобного отношения к значению, которое порождает неразрешимые трудности и превращает содержательную сторону в нечто загадочное, зыбкое, непостижимое и научно не схватываемое, оставляя для научного познания только сторону формы. На место этой дихотомии логика смысла ставит принцип логико-содержательной соотнесённости. «Значение» – это всегда соотнесённость логической и содержательной сторон, которые взаимно задают и определяют друг друга как то же иначе.
Такой подход делает содержательную сторону не менее определённой и закономерно просчитываемой, чем сторона формы. С другой стороны, он расколдовывает форму. Ведь любая форма – также содержание; а между тем форма должна быть формой для содержания. Выходит, на деле нет дихотомии форма – содержание, на деле – дихотомия содержание1 – содержание2: одно содержание для другого содержания. Но если содержание – это то, что содержится в форме, то где же форма, которая по определению должна быть свободна от содержания? И если мы не можем указать «настоящую» форму для содержания, то где же содержание? Так в этой неверной по существу оппозиции «форма – содержание» исчезает и то, и другое: эта оппозиция сама себя разрушает.
Серьёзная проработка этих вопросов – дело будущего. В Размышлениях Раздела II этой книги читатель найдёт краткую иллюстрацию положения о логико-содержательной соотнесённости. Это, как я сказал, только начало. Мы будем говорить об очень простых вещах, настолько простых, что они поначалу наверняка покажутся очевидными и едва ли заслуживающими внимания. Но читатель увидит, насколько неочевидные и далекоидущие выводы вытекают из этих как будто простых положений.
Таблица умножения, задавая правила счёта, не отнимает у нас свободы считать правильно или ошибаться в подсчётах. Точно так же самые простые закономерности логики смысла, о которых мы говорим, не отнимают у нас свободы связного или, напротив, бессвязного смыслополагания.
Что арабские, что русские слова, о которых мы говорили и о которых будем говорить дальше, как таковые ничего не говорят нам о связности – точно так же, как предметы на моём столе ничего не говорят о числах и действиях арифметики. Но воспринимать эти слова и работать с ними (соотносить с другими словами, строить выводы, т. д.) можно, только понимая их, – точно так же, как считать предметы на своём столе я могу, только зная законы счёта. Счёту учатся: никто не владеет счётом от природы, просто так. Но ведь точно так же и смыслополаганию учатся: все практики социализации и вхождения в культуру направлены на это. «Природный человек», искусственно изъятый из общества и лишённый культуры, если и сможет сохранить своё физическое существование, не разовьёт своё сознание до того уровня, который мы привыкли называть человеческим. Между правилами счёта, получившими форму законов арифметики, и правилами смыслополагания, которым только предстоит получить форму законов смыслополагания, есть, таким образом, существенная, а не просто поверхностная аналогия.
Итак, понимать слова значит включать их в логико-содержательную соотнесённость, или в ту систему связности, которая задана тем или иным вариантом ККБ (т. е. тем или иным вариантом интуиции субъект-предикатной связности). Закономерности смыслополагания, которые я хочу показать в этой книге, – это закономерности полной связности, и в этом своём качестве они подобны закономерностям счёта, задаваемым, например, таблицей умножения. Заметим, что тот путь понимания, о котором я говорю, изначально и в принципе не сопоставим и не совместим со знаковой теорией. Понимание – это смыслополагание, а значит, оно подчиняется тем же самым, единым законам смыслополагания. «Производство» и «потребление» смыслов не различаются с точки зрения законов, ими управляющих. Именно поэтому возможно