[88]. Для первого абзаца, в котором введена пара з̣а̄хир-ба̄т̣ ин, я дам разные варианты перевода, поскольку это – исходный пункт логики дальнейшего смыслоразворачивания, та самая развилка, которую, как я покажу, неправильно проходят европейские переводчики. Весь остальной текст «Введения» я дам в своём переводе, останавливаясь время от времени для того, чтобы показать те самые метки, которые отмечают правильный путь и подсказывают новые повороты рассуждения. Но эти метки полезны только тому, кто правильно прошёл развилку; тот, кто свернул на другой путь, попросту не заметит их. Так мы дойдём до названия ибн-халдуновской «Истории» (с вариантов его перевода мы начали): я покажу, как закономерно выстраивается его значение.
Итак, переводы первого абзаца (ниже будут проанализированы выделенные словосочетания):
Envisageons l’histoire dans sa forme extérieure: elle sert à retracer les événements qui ont marqué le cours des siècles et des dynasties, et qui ont eu pour témoins les générations passées. C’est pour elle que l’on a cultivé le style orné et employé les expressions figurées; c’est elle qui fait le charme des assemblées littéraires, où les amateurs se pressent en foule; c’est elle qui nous apprend à connaître les révolutions subies par tous les êtres créés. Elle offre un vaste champ où l’on voit les empires fournir leur carrière; elle nous montre comment tous les divers peuples ont rempli la terre jusqu’à ce que l’heure du départ leur fût annoncée, et que le temps de quitter l’existence fût arrivé pour eux.
Regardons ensuite les caractères intérieurs de la science historiques: ce sont l’examen et la verification des fait, l’investigation attentive des causes qui les ont produits, la connaissance profonde de la manière dont les événements se sont passés et dont ils ont pris naissance. L’histoire forme donc une branche importante de la philosophie et mérite d’être comptée au nombre des sciences [де Слан 1858, 1: 3–4].
Both the learned and the ignorant are able to understand it. For on the surface history is no more than information about political events, dynasties, and occurrences of the remote past, elegantly presented and spiced with proverbs. It serves to entertain large, crowded gatherings and brings to us an understanding of human affairs. (It shows) how changing conditions affected (human affairs), how certain dynasties came to occupy an ever wider space in the world, and how they settled the earth until they heard the call and their time was up.
The inner meaning of history, on the other hand, involves speculation and an attempt to get at the truth, subtle explanation of the causes and origins of existing things, and deep knowledge of the how and why of events. (History,) therefore, is firmly rooted in philosophy. It deserves to be accounted a branch of (philosophy) [Розенталь 1980, 1: 6].
Les ignorants peuvent aussi bien la comprendre que les gens instruits. En effet, l’histoire n’est, en apparence, que le récit des événements politiques, des dynasties (duwal) et des circonstances du lointain passé, présenté avec élégance et relevé par des citations. Elle permet de distraire de vastes publics et de nous faire une idée des affaires humaines. Elle fait voir les effets des changements, elle montre comment telle dynastie vient conquérir tel vaste pan de terre, jusqu’au jour où retentit l’Appel, lorsque son temps fut révolu.
Cependant, vue de l’intérieur, l’histoire a un autre sens. Elle consiste à méditer, à s’efforcer d’accéder à la vérité, à expliquer avec finesse les causes et les origines des faits, à connaître à fond le pour- quoi et le comment des événements. L’histoire prend donc racine dans la philosophie, dont elle doit être comptée comme une des branches [Монтей 1967: 5].
Внешне история – это сообщения о событиях, государствах, прошлых поколениях, о которых записываются предания и складываются пословицы. Они занимают людей, когда те собираются вместе и повествуют нам о людских деяниях, о том, как изменялись условия (жизни людей), как расширялись границы держав и поле деятельности последних, как (люди) заселяли землю, пока не звучал для них призыв к переселению (в другой мир) и не наступал их конец.
Что же касается её внутренней сущности, то история – это исследование, установление достоверного, точное выяснение основ и начал всего сущего, глубокое знание того, как и почему происходили события. Поэтому история – одна из основ философии, и она может и достойна быть причисленной к философским наукам [Бациева 1961: 559].
Внешняя сторона истории такова, что она есть не более чем сообщение о событиях, династиях, о случившемся в далёкие времена, украшенное словами и поговорками. Она занимает переполненные собрания [людей], сообщает нам о делах всего тварного, об изменениях его состояний, о расширениях границ и территорий [владений] династий, о том, как люди заселяли землю, пока не охватывало их стремление покинуть её или не настигала смерть.
Внутренняя сущность истории – в рассуждении и исследовании, в тонком объяснении причин всего сущего и его основ, в глубоком изучении образа свершения событий и их причин. Именно поэтому история коренится в философии и достойна считаться одной из её наук [Алексеев и др. 2008: 16].
Нетрудно увидеть, что именно вносят европейские переводчики в переводимый текст Ибн Х̱алдӯна. Это – парадигматическое представление о модели «сущность – явление». «Внутренняя сущность» в двух русских переводах, inner meaning Ф. Розенталя, caractères intérieurs де Слана и l’intérieur В. Монтея выражают внутреннее, существенное в истории, противопоставленное внешним явлениям («внешнее», «внешняя сторона», surface, forme extérieure, apparence). Парадигма «сущность— явление» выскакивает в европейских переводах совершенно естественно: это – когнитивное бессознательное европейского переводчика, который, увидев в арабском тексте противопоставление чего-то «явного» (или «внешнего» – з̣а̄хир) чему-то «скрытому» (или «внутреннему» – ба̄т̣ ин), немедленно отыскивает в номенклатуре собственных мыслительных моделей пару «явление – сущность». Мнимая естественность такого отождествления (отождествления з̣а̄хир-ба̄т̣ ин ⇔ «явление – сущность») подтверждается, кажется, тем, что ба̄т̣ ин «скрытое, внутреннее» в переводимом тексте – это нахождение начал, основ, причин того, что «на поверхности» (з̣а̄хир). Разве это не соотношение существенного и являющегося? Конечно; европейский переводчик и читатель только укрепляются в своей уверенности.
Теперь, выведя это когнитивное бессознательное на поверхность и взяв его в скобки, воздержавшись от того, чтобы пустить его в ход, вернёмся назад, к словам, взятым вне привычных мыслительных моделей. Попробуем разглядеть их наготу, без прикрывающих её одежд, сотканных привычными европейскому мышлению когнитивными моделями:
История относится к числу наук, имеющих хождение у разных народов в разные эпохи, к коим влечение испытывают и всадник и пеший, знакомство с которыми не заказано черни и глупцам, в которых соревнуются владыки и вожди и которые равно понятны учёным и невеждам. Ведь внешнее (з̣а̄хир) у истории – всего лишь сообщения (ах̱ба̄р) о примечательных событиях и государствах, а также о далёких веках, красиво поданные и сдобренные притчами, очаровывающие огромные собрания, доносящие до нас, как переменчива была жизнь людей, как ширились и росли их государства и как обустраивали они землю, пока не пробил их час и не исчезли они с её лика. А внутреннее (ба̄т̣ ин) у истории – это точное рассмотрение, разыскание истины и нахождение оснований всего случившегося и начал оного, глубокое познание того, как происходят события и каковы их причины. Вот почему история глубоко укоренена в мудрости и достойна быть одной из наук оной [Ибн Халдун 2005, 1: 5–6] (выделено мной. – А.С.).
В чём же разница? Термин ба̄т̣ ин, который в арабском тексте не является предикатом, европейские переводчики передают как «внутренние свойства» (les caractères intérieurs – де Слан), «внутренний смысл» (inner meaning – Ф. Розенталь) и «внутренняя сущность» (С.М. Бациева; И.Л. Алексеев и соавторы), превращая ба̄т̣ ин «внутреннее» (или «скрытое» – второй возможный перевод для ба̄т̣ ин) в предикат[89]. Предикат, конечно, важен, но в той конструкции, в которой он употреблён, он фактически превращается в тавтологию, поскольку и свойства, и смысл, и уже тем более сущность по самой своей сути являются внутренними, а не внешними. Так европейские переводчики фактически выводят из поля зрения термин ба̄т̣ ин, подставляя вместо него то, что подсказано их коллективным когнитивным бессознательным.
Дело, конечно, не в переводе как таковом и не в «точном» слове, которое (якобы) можно было бы найти и снять тем самым все проблемы понимания. Ведь любой перевод, в том числе и мой, в котором я воздержался от вчитывания привычной модели «явление – сущность», будет прочитан читателем. А над тем, как он будет прочитан, автор перевода уже не волен (здесь стоит согласиться с модными теориями «смерти автора», с тем уточнением, что он умирает только здесь, на этой стадии; главное же, что не умирают и не могут умереть закономерности смыслополагания), и европейский читатель в своём прочтении наверняка восстановит то самое когнитивное бессознательное, которое я опустил в переводе. Восстановит просто потому, что иначе он не сможет встроить текст в своё понимание.
Попробуем представить, как действуют априорные герменевтические ожидания в данном случае, как они формируют в сознании европейского исследователя то понимание арабского текста, которое затем воплощается в переводе.