В отличие от этого, логико-смысловой подход одинаково успешно справляется и с тем и с другим, фиксируя, с одной стороны, ясный ответ на вопрос «где тот предел, за которым культура перестаёт быть самой собой?» (это – границы того конкретного варианта, или типа, смыслополагания, который конституирует культуру), а с другой – никогда не ограничивая себя конкретным содержательно зафиксированным временны́м срезом культуры (любой такой срез возводится к продуцирующим его механизмам смыслополагания, но не наоборот).
Логико-смысловой подход может послужить выработке успешного и эффективного подхода к построению проекта многоцивилизационного мира. Ведь не приходится доказывать, что и свободный рынок, и демократия как основные отличительные черты западного глобализационно-цивилизационного проекта имеют глубокую культурную обоснованность и коренятся в особенностях мировидения и мироощущения, выраженных и философски-духовно зафиксированных в ходе многовекового развития греко-латино-европейской культуры, а в конечном счёте – в коллективном когнитивном бессознательном, которое характерно для этого пучка культур и которое определяет их родство. Исследование логики незападных культур в данном ключе составляет первейшую задачу теоретической разработки проекта много- цивилизационного мира. Существенные шаги в этом направлении уже сделаны, в том числе в этой книге.
Важнейшим ресурсом в этой работе служит концепция всечеловеческого как преодолевающая ограниченность концепции обще‐ человеческого. Концепция общечеловеческого предполагает моно-, а не многологичность культуры и объявляет логику одной, определённой локальной культуры безальтернативной и подлежащей воплощению в глобальном цивилизационном проекте. Концепция всечеловеческого предполагает самоценность и нередуцируемость логик локальных культур, составляя важнейшее обоснование многоцивилизационного проекта. Концепция всечеловеческого была развита в русской мысли XIX–XX вв. (где предикат «русский» следует понимать в том смысле, какой он имел до Беловежского расщепления 1991 г.): Н.Я. Данилевский, Ф.М. Достоевский, классическое евразийство составляют основные вехи развития этой концепции.
В качестве предварительной гипотезы, подлежащей продумыванию и проверке, я предложу следующее: концепция всечеловеческого опирается на интуицию всесубъектности. Интуиция невозможности утратить многообразие субъектности, как и рассмотренные интуиции субстанциальной и процессуальной логик, является интуицией целостности. Она, однако, отличается тем, что вникает не в субъект-предикатную связность, задавая её варианты, а в межсубъектную связность. Это требует очень серьёзного продумывания, поскольку форма субъект-предикатной связи, будь то в С- или П-варианте, означает разворачивание целостности в форме дискурсивности, которая разрушает исходную целостность. Утверждение субъектности возможно только за счёт целостности, причём в обоих смыслах выражения «за счёт»: и в том смысле, что субъект-предикатная дискурсивная развёрнутость берёт начало в целостности и конституируется благодаря ей, и в том смысле, что она «съедает» целостность, разрушает её и возможна как таковая только на её останках. Интуиция всесубъектности – это тоска по целостности после субъектности; тоска по восстановлению целостности при неутрате субъектности. Вот в чём смысл всесубъектности; легко видеть, чем такая интуиция и соответствующее мировоззрение отличается от, скажем, теорий интерсубъективности или теорий коммуникации: в этих теориях делается попытка восстановить межсубъектную связность, но так, чтобы при этом избежать поворота к целостности, так, чтобы целиком оставаться в пределах С-логики и её понимания субъектности. Между тем всесубъектность требует выхода за пределы интуиций и С-, и П-логик при их сохранении – вот что важно и вот в чём трудность этой задачи. Преодолеть ограниченность каждой из логик (понятно, что каждая ограничена самой собою) так, чтобы каждую из них оставить в полном расцвете, в неприкосновенности: никакого «снятия» здесь быть не может.
Я думаю, что русская литература XIX и XX вв. во многом обязана этому умонастроению, равно как те черты русского характера, которые то там, то тут отмечают, не вникая в их взаимосвязь и в их обусловленность. Скажем, доброта и мягкость, терпеливость и взрывная реакция, когда перейдено пороговое значение: русские медленно запрягают, но быстро едут; жертвенность; склонность простить и отходчивость; неспособность покарать врага до конца, раздавить его, когда он беспомощен; сострадание к преступникам; уживчивость и способность отдать другому, забыв о собственных эгоистических интересах (способность быть «растяпой», с европейской точки зрения); возможность увлечься Другим и не проверять Другого постоянной подозрительностью – всё это, как и что-то не упомянутое, вызвано стремлением к всесубъектности и сохранению целостности после субъектности, в том числе и прежде всего – чужой субъектности. Отрицательные качества русского характера – оборотная сторона названных, и они также возможны именно в свете стремления к всесубъектности, но – переживающего сбой, и чем глубже и непоправимее этот сбой, тем отвратительнее качества русского характера, проявляющиеся как своего рода «протест» против такой вселенской несправедливости. Немецкая (можно сказать – любая европейская) деловитость всегда стояла и будет стоять в контрасте с русской неторопливостью и неспособностью приняться за дело – до тех пор, пока осмысленность этого дела не ясна (а вот когда станет ясна, тут русские не только запрягут, но и погонят); а осмысленность, конечно же, именно вселенская, именно – целостность без малейшего изъяна, без всякой жертвы, без утраты какой-либо субъектности. Штольц и Обломов не могут не прийти тут на ум. Европейская способность ограничить свою заботу собственным миром (вольтеровское «надо возделывать свой сад», хоть бы вокруг царили мерзость и хаос) стоит в неустранимом контрасте с русским желанием найти всеобщий смысл, способный оправдать любое частное и любое данное. Извращение этого стремления – пословица «лес рубят – щепки летят», особенно в её приложении к жертвам всеобщего стремления ко всеобщему счастью, которое обманом и самообманом обуяло нашу страну век назад. Русский язык сполна являет эту интуицию всесубъектности, служит её носителем и проводником. Именно в русском, а не в других европейских языках возможно перемещение субъектности, его переход с «я» – на любое другое (см. выше, с. 61). Для европейского «я»-центрированного сознания это уже непостижимо, представляется чем-то неверным (о «загадочная», с ноткой презрения и опасения одновременно в сторону этой «загадочности», русская душа!) и трактуется как пассивность, отсутствие активной позиции: австралийский русист и филолог польского происхождения Анна Вежбицкая именно так сурово оценивает бессубъектные предложения и предложения с пассивом в русском языке и нашу склонность к ним. Трудно яснее выразить контраст европейского и русского понимания субъектности и всю степень нежелания европейской «я»-центрированности что-то толковое замечать за пределами так очерченного «я»-мира. Думаю, что и русская философия XIX в. явила в значительной мере это стремление к всесубъектности, даже если питалась при этом европейской философской техникой: это и «Оправдание добра» В.С. Соловьёва, и «Смысл творчества» Н.А. Бердяева, и «Философия общего дела» Н. Фёдорова, и многое другое.
Вернёмся к сегодняшнему дню. Евразийский проект ни в коем случае не может рассматриваться как «антизападный» или «антиевропейский»: всечеловеческое не является анти- по отношению к чему бы то ни было в силу самой своей логики все-включения.
Развитие евразийской интеграции сегодня, хотя и происходит неравномерно и темпы его не могут радовать, тем не менее стихийно, неотрефлектированно воплощает идеологию именно всечеловеческого, а не общечеловеческого. Евразийская интеграция исключает внедрение единого общеобязательного шаблона (который в данном случае был бы объявлен «общеевразийским» по аналогии с «общечеловеческим»). Вместо этого практикуется, пусть и не без сложностей, принцип консенсуса и сохранения локального многообразия.
Евразийский процесс может оказаться успешным только при условии разработки его теоретического основания – проекта многоцивилизационного мира. Этот проект, в свою очередь, может быть масштабирован, будучи применяем в рамках современной России (где он будет означать опору на идеологию «всероссийского», а не «общероссийского» устройства – единственно возможную и гарантирующую от дезинтеграционных процессов), в масштабе евразийского мира или в масштабе многополярного, многоцивилизационного мира.
Евразийский проект должен быть цивилизационным проектом, построенным на логике всечеловеческого, осуществляемым внутри национальных границ и между ними (а не стирать эти границы и подменять национальный суверенитет международным, тем более что мы видим, как «работает» международное право) и предложенным всему миру (он не может быть навязанным по самой своей логике – в отличие от проекта, построенного как общечеловеческий, репрессивная, тоталитарная логика которого требует его силового навязывания всему миру).
Размышление IV.2Всечеловеческое и общечеловеческое: Европа, арабский мир, Россия[144]
Разрабатывая концепцию различных типов логики, вырастающих из различных базовых интуиций разворачивания эпистемной цепочки, таких как субстанциальная логика, лежащая в основе европейского мышления, процессуальная логика, развёрнутая арабской культурой, я не раз слышал вопрос: откуда это различие, в чём его причина? Не думаю, что при нынешнем уровне знаний мы способны на такой вопрос ответить. Однако можно ясно показать, как разные типы логики проявляются в тех или иных сферах жизни общества.
В только что вышедшей книге «Процессуальная логика» [Смирнов, Солондаев 2019] мы с моим коллегой-психологом из Ярославского госуниверситета В.К. Солондаевым показали, что человеческое сознание открыто к любой из логик, субстанциальной либо процессуальной. Это обосновано теоретически и подтверждено в ходе экспериментального психологического исследования у нас, в России. Оказалось, что рационализацию своего выбора (т. е. ответ на вопрос: «Почему в описываемой ситуации я поступил бы так, а не наоборот?») люди строят в половине случаев по схематике субстанциальной логики, а в половине – по схематике процессуальной логики. Субстанциальная логика основана на аристотелевском силлогизме, где доказательность обеспечивается возведением к классу, т. е. к общему утверждению, тогда как в процессуальной логике силлогизм выстраивается без общего утверждения