Это вполне выясняется при обсуждении отличительных черт классического евразийства. Рассматривая Россию-Евразию как особое образование, сплавившее составившие его народы в нечто единое, но при этом не расплавившее их, классическое евразийство отнюдь не ставило акцента на этничности. Напротив, этот сплав, характер которого нам предстоит уточнить, если и выражался в этническом плане как славяно-тюркский, по сущности своей был сплавом культурным —
византийско-монгольским. Акцент на культуре, а не этносе, вывод этничности на второй, если не на третий план, в область теоретической тени (почти слепого пятна теории) – характерная черта классического евразийства. У Л.Н. Гумилёва же, напротив, этнический момент выходит на первый план. Пусть это и объясняется в значительной мере характером его теории, в центре которой стоит этногенез, – сам факт акцента на этничности имеет свои неизбежные последствия и уж во всяком случае остаётся фактом.
«Этнический синтез» Л.Н. Гумилёва и культурный сплав классических евразийцев – совершенно разные вещи. Первое имеет биологический характер и сегодня может быть проверено и удостоверено естественно-научными методами. Второе носит характер культурно-духовный и должно исследоваться методами гуманитарных наук и философии. Наконец (и это для меня – самое главное), культурный сплав, создавший, согласно классическому евразийству, евразийскую культуру как культуроличность, основан, с начала до конца, на особой логике. Именно это – самое ценное в наследии классического евразийства, то, на что сегодня стоит обратить первостепенное внимание. Разговор о том, что представляет собой эта логика, которую я называю логикой всесубъектной целостности, и составляет преимущественное содержание данного Размышления.
Логика всесубъектной целостности предполагает сохранение полноценной субъектности при удержании целостности и погашении несовместимости и антагонизма. Её поэтому можно называть кратко логикой всесубъектности. Что это такое и как это возможно, мы будем говорить ниже. Сейчас я лишь хочу сказать, что само движение классического евразийства выстраивалось в соответствии с этой логикой: оно жило так, как учило. С.Н. Трубецкой играл, безусловно, основную, стержневую роль. Как и другие, он сформулировал конкретные, частнонаучные идеи в соответствии со своей научной специальностью – языкознанием и филологией. Но только и именно он выдвинул также стержневые философские идеи относительно культуры, которые и задали для классического евразийства импульс выстраивания не только своих теорий, но и самого себя в логике всесубъектной целостности. Я хочу сказать, что учение классического евразийства рефлективно: то, как здесь рассматривается история и культура, полностью приложимо и к самому классическому евразийству, так что и оно представляет собой, особенно в период своего расцвета (до т. н. кламарского раскола), симфоническую личность. Это была симфония личностей, но также и симфония областей знания, которые они представляли, —
философии и многих частных наук, гуманитарных и естественных. Об этом ещё пойдёт речь ниже.
Почему надо говорить о классическом евразийстве сегодня? Потому что классическое евразийство – единственное идейное течение, которое сумело пережить революцию. Пережить не в хронологическом, а в логическом смысле. Именно поэтому классическое евразийство, с моей точки зрения, действительно может называться постреволюционным движением. На этом стоит остановиться подробнее.
Классическое евразийство оставляет позади то противостояние, которое известно с XIX в. как противостояние западничества и славянофильства. Было бы ошибкой думать, будто это противостояние – дело прошлого. Сегодня, в постсоветской России, состояние идейного поля таково, что мы как будто вернулись вспять, в дореволюционное время. Сегодня мы вновь имеем дело с противостоянием, даже непримиримым антагонизмом либерального европеизма-западничества и почвеннического патриотизма. Вопрос о том, как может быть осмыслено и как может быть преодолено это противостояние, сегодня, спустя век после революции, характеризуется ничуть не меньшей остротой, чем сто лет назад. Опасность, которой чревато такое противостояние, это прежде всего опасность отсутствия понимания самого себя, отсутствия самоопределения и самоотождествления.
Классическое евразийство даёт на это простой и вместе с тем единственно возможный ответ: необходима длительная, спокойная и взвешенная, кропотливая работа по осознанию самого себя. Ответ на вопрос «кто мы?» не может быть дан путём скороспелого отождествления себя с Европой, с Западом, с Востоком или с чем-либо ещё. Ответ на этот вопрос возможен только как неспешное выслушивание тех интуиций, что заявляют о себе «в толще народной жизни», как выражались евразийцы, во всём ходе русской истории. Взять в скобки все заклинания о каком-либо «выборе» – европейском или ином (теперь у нас их целый набор, включая социалистический), и вместо этого понять, о чём говорит история и культура России, перевести эти интуиции в теоретический дискурс, а затем проверить полученные выводы на материале истории и культуры. Вот путь, который предлагают классические евразийцы, и прежде всего С.Н. Трубецкой.
Этот путь нельзя не признать подлинно философским; и можно утверждать, что именно в трудах евразийцев начинает осознавать себя русская философия в собственном смысле этого слова. Это утверждение покажется многим неожиданным, и уж наверняка – спорным; и тем не менее это так. Философия работает всегда на границе между невысказанным и невысказываемым – и высказанным, обретшим дискурсивную форму, получившим форму теоретического утверждения, которое может быть сообщено другому, проверено, оспорено или принято в общезначимом виде. Это значит, что философия работает там, где пролегает граница между субъективным и интерсубъективным; между интуитивными основаниями логики – и логикой, предъявленной в отчётливой форме, более того, логикой, организовывающей материал и осуществлённой в этом материале. Философия как будто переводит первое во второе и этим отличается, с одной стороны, от всякого рода мистики, религии, а также литературы, поэзии и искусства в целом, всегда работающих по ту сторону этой границы, где интуиции только-только вытягиваются в сферу осознаваемого, но ещё не теоретического, и с другой стороны – науки, работающей по сю её сторону, в сфере исключительно общезначимого теоретического дискурса. Только философия способна переходить эту границу, показывая, как из неосознанного и неосознаваемого рождается теоретически оформленное и общезначимое. Но ведь именно об этом и идёт речь: понять, какие интуиции мировидения и мироосмысления пробиваются, настойчиво заявляют о себе в ходе русской истории, в строении русской культуры, в том словаре, которым она оперирует, в её вербальном и невербальном поведении. А схватив, выразить их понятийно и категориально. Эта работа начата в трудах классического евразийства, и ниже мы поговорим об этом, кратко рассмотрев центральные категории этого учения. Именно такая организация и именно такое понимание философской работы означает, что философия обретает свою твёрдую почву, очень прочную и естественную связь с культурой, её порождающей и питающей. Так она обретает свою устойчивость; тем самым, и только тем самым – свою общезначимость.
Классическое евразийство начинает эту работу, однако с его распадом она прекращается. Все прочие исторически существовавшие изводы евразийства – это идеология, наука, политика, но уже не философия. Необходимо продолжить там, где остановилось классическое евразийство, если русская философия действительно способна выполнить свою основную задачу – внести вклад в вызревание российского самосознания. Это не значит, что с классическим евразийством нельзя спорить: спорить можно и нужно, без этого не может быть движения вперёд. Само евразийство выступало всегда против готовых и застывших форм, считая только живое творчество залогом подлинности. И всё же спорить, продолжая и развивая, а не отбрасывая, поскольку классическим евразийством найдено главное: модус разговора о логике, задающей ритм и жизнь русской истории и русской культуры.
В наше время уже немало мыслителей и учёных положительно оценили классическое евразийство, подтвердили приверженность его идеям и стремятся их развивать. У классического евразийства были, несомненно, и предшественники. И речь вовсе не о славянофилах; речь о Н.Я. Данилевском и его концепции «всечеловеческого». Именно он совершил принципиальный шаг в том направлении, в котором затем пошло классическое евразийство: шаг от общечеловеческого ко всечеловеческому. Значение этого шага невозможно понять, не обратившись к логике, стоящей за этими двумя категориями.
Целостность. Ключевым в этом разговоре будет слово «целостность». До сих пор о целостности говорили слишком мало, и «целостность» остаётся едва ли не обычным словом. «Целостность» не стала ещё даже термином, не говоря о том, чтобы занять место ключевой категории, которое по праву должно ей принадлежать. Вместо разговора о целостности говорят о едином и многом, о части и целом. Это – важнейшие категории, но целостность нельзя свести к ним. Это значит, что целостность можно понять только из неё самой, и уже на её основе истолковать единое и многое, часть и целое. Эти категории могут быть сведены к целостности, но не наоборот.
Вот рабочее определение «целостности»: целостность – это то, в чём никакая часть и никакой элемент не может быть помыслен и не может осуществиться, не обосновывая и не требуя (т. е. не оправдывая) все прочие.
Из этого вытекает, что целостность может иметься – только целиком. «Целиком» и «целостность» – едва ли не синонимы. Малейший ущерб, нанесённый целостности, становится целостностным. Иногда это ухватывают, говоря об организме, что он болен целиком или здоров целиком, хотя это не соответствует умонастроению европейской медицины, которая берёт организм как целое, а не как целостность, редуцируя целостность к целому, и за счёт этого может рассекать его – и в теории, и на практике – на части, работая с каждой из них отдельно.