7. Обратим внимание на то, как ребенок приобретает – почти исключительно чувственные – представления, которые принадлежат к его первым словам и делают возможными его первые суждения. Представления ребенка относятся всегда к тому единичному наглядному представлению о вещи или о событии, которое называется ему. В отдельных случаях возникает первое понимание. Но чем менее искусно его понимание, чем менее подготовлено оно богатством уже имеющихся налицо представлений, тем менее наглядный образ, входящий в воспоминание и позднее воспроизводимый вместе со словом, может быть верной и исчерпывающей копией самой чувственно данной вещи, тем менее может он содержать все то, что могло бы быть воспринято в объекте. Даже то, что взрослый обыкновенно видит в действительности в данном ему объекте, что он включает в свое наглядное представление, а затем и в свое воспоминание, – даже это, если он не опытный наблюдатель, остается далеко позади самого объекта. Тем более то, что остается от отдельного увиденного объекта в начале изучения речи, может быть лишь грубой, неясной копией вещи, в которой, как в неотделанном рисунке, обозначаются лишь наиболее выпуклые черты. Так что в большинстве случаев мы не может даже знать, какой, собственно, образ связывает теперь ребенок с услышанным словом. Если появляется наглядное представление, сходное с тем, какое он действительно удержал, то тут вовсе нет тех условий, при которых можно было бы воспринять разницу между прежним и теперешним объектом; слияние происходит непосредственно и выражается в том, что новое наименовывается заученным именем. Привычка детей называть тем же самым именем даже отдаленно сходное, если только оно сходно в верно схваченных чертах или в той или другой из них, – этой привычкой объясняется их искусство обходиться немногими словами. Этим объясняются, с одной стороны, часто поразительное остроумие детского языка, с другой – те бесчисленные смешения, какие, по нашему мнению, постигают их. Совершаемый ими прогресс заключается не в том, что новое они подводят под уже знакомые представления, а в том, что они научаются более совершенному пониманию и более точному разграничению11.
8. Итак, для нашего индивидуального мышления в начале его развития значение всякого слова связывается с единичным наглядным представлением; тем более что между единичным представлением и общим представлением нет даже никакой разницы. Образ воспоминания, остающийся от первого несовершенного схватывания объекта, не лежит в душе, словно какой-то неизменный оттиск; его воспроизведение есть новая деятельность. И там, где мы говорим об образах и представлениях как о неизменных вещах, покоящихся в руднике нашей памяти, – там мы должны были бы, собственно, говорить о приобретенных и заученных привычках и навыках акта представления. И привычки, и навыки эти не исключают того, что при всяком воспроизведении могут происходить более легкие или более глубокие изменения деятельности, а следовательно, и ее продукта. Как часто случается нам убеждаться на опыте, когда после сравнительно долгого времени мы вновь видим знакомый предмет, дом или пейзаж и т. д., что все это выглядит совершенно иначе, чем это было у нас в памяти. Эта ненадежность образа воспоминаний наряду с тем общим законом, который Бенеке удачно назвал законом притяжения однородного, достаточна для того, чтобы образ воспоминания соединялся с целым рядом новых образов и приобретал, таким путем, функцию общего представления. Процесс непрестанного наименования новых вещей – остановимся прежде всего на именах существительных – с одной стороны, укрепляет выдающиеся и общие черты, а с другой – самый образ в этом процессе становится текучим и подвижным. Так что на первый план может выступать то одна, то другая его черта, которая и определяет новые ассоциации. Поэтому в естественном течении мышления все слова стремятся расширить свою область; их границы неопределенны, и всегда они готовы распахнуться для новых родственных представлений. И расширению этому непрестанно благоприятствует то обстоятельство, что в новых предметах всегда легче всего наблюдается и схватывается то, что оказывается сходным с какой-либо уже знакомой схемой. Мы всегда, так сказать, как бы накладываем на вещи свои готовые образы и тем закрываем для себя в них новое и отличное.
Но наряду с этим процессом совершается другой процесс. С возрастающей практикой понимания мы начинаем обращать внимание не только на разительные черты, но также и на менее выдающиеся. Благодаря этому образы становятся более определенными, более богатыми содержанием – и в той же мере, с одной стороны, ограничивается область их применения к новому, а с другой – вместе с возрастающей способностью различать их увеличивается их число. Различение это сравнивает целое с целым. Тут нет того, чтобы сперва мы давали себе отчет в том, к чему сводится в единичном различие, и мы не отделяем сознательно особо сходные, особо отличные признаки. Напротив, мы непрестанно совершенно точно различаем незнакомых людей от знакомых, и в то же время мы не сознаем, чем, собственно, они отличаются друг от друга. Именно благодаря такому не проанализированному сложному впечатлению, обладающему характером непосредственности чувствования, мы получаем возможность признавать знакомое как таковое и о незнакомом высказывать суждение, что оно не есть-де что-либо знакомое.
Внимание и точность схватывания у человека меньше определяются многочисленностью наблюдений, нежели его интересами. Образы того, что его радует или страшит, что связано с его потребностями и побуждениями, отпечатываются в его памяти со всеми своими деталями. То, что для него безразлично, – этого он не старается даже точно схватить, это оставляет в нем лишь неясное впечатление о наиболее выпуклых чертах, и впечатление это в самых широких пределах может сливаться с подобным ему.
Так объясняется то, каким образом человек может быть одновременно заполнен и более определенными, более богатыми содержанием образами, и образами менее определенными, сравнительно легко исчезающими; каким образом могут они сочетаться с его словами. Он дает имя, например, курице, которая несет ему яйца; воробью, который досаждает ему в его саду; аисту, который свивает себе гнездо на его крыше. Все остальное есть птица, и он не заботится о различиях отдельных видов. Но столь же мало сознает он, что представление «птица» в своей неопределенности охватывает также и специально известные виды. «Это не птица, это курица», – так говорят не одни только дети. Там, где нет никакого интереса различать вещи, – там оказывается достаточным менее определенный, более бедный образ, который заимствован лишь от главных черт формы и полета. Образ этот распространяется на летающего жука и на бабочку.
История языка показывает совершенно сходное с этим развитие. Его корни имеют очень общее значение. И причина этому не та, что наиболее общее фиксировалось будто бы тотчас же, с первых же шагов, путем объемлющего процесса абстракции. Причиной здесь служит то, что удерживаются и получают наименование только те явления, которые менее отличны, которые легко схватываются, в особенности выдающиеся явления. Отдельные вещи в большинстве случаев получают наименование от какого-либо из этих явлений: река – от ходьбы, петух – от кукарекания и т. д. Когда затем в вещах схватываются различные стороны и они наименовываются соответственно последним, тогда возникают многочисленные синонимы, благодаря которым вещи располагаются в различные ряды однородных явлений. Лишь дальнейшее развитие языка ведет за собой более детальную специализацию, благодаря тому что от первоначальных синонимов производятся новые и первоначальные в то же время употребляются для различных специальных классов вещей и событий. Но более общее продолжает существовать наряду с более специальным. Совершенно вопреки обычному учению об образовании общих представлений общее как в индивидууме, так и в языке является раньше, нежели специальное. Это так же достоверно, как то, что менее совершенное и менее определенное представление является раньше совершенного, которое предполагает более детальное различение.
Такой же процесс наблюдается и относительно представлений о свойствах и деятельностях. Также и здесь первоначальное понимание носит самый общий характер и касается лишь крупных, легко различимых черт. Мы видим, что как дитя, так и язык начинают с немногих неопределенных представлений о цветах. Лишь постепенно взор научается различать то, что раньше попросту признавалось как сходное. Самые обычные формы движения схватываются и без дальнейших рассуждений переносятся на все сходное. Лишь позднее привлекают к себе внимание и получают обозначение многообразные различия. Сколько различных движений должно обозначать такое слово, как «ходить» или «бегать»!
9. Итак, мы можем предположить, что связанное таким путем со словом представление возникает первоначально из наглядного представления об единичном предмете, несовершенный и подвижный образ которого образует первое значение слова. Отсюда ясно также, в каком смысле такому связанному со словом представлению может быть свойственна всеобщность.
Способность какого-либо представления становится общим, т. е. применимым к какому угодно числу единичных представлений, обусловлена уже его природой как воспроизводимого представления. Она отнюдь не зависит от того, что представление это уже произведено множеством таких единичных представлений. Как только оно отделилось от первоначального наглядного представления и от его пространственных и временных связей и стало внутренним образом, который может свободно воспроизводиться, – так вместе с тем оно получает способность сливаться с целым рядом новых наглядных представлений или просто представлений и служить предикатом последних в суждении. Если иметь в виду только содержание представления, то этого рода всеобщность без дальнейших рассуждений принадлежит не только образам солнца, луны и т. д., но также и образам определенных лиц. Всякий раз как на небе восходит солнце или показывается луна, имеется налицо новое единичное наглядное представление, которое объединяется в одно целое с оставшимся от прежнего представлением. Познание материального тождества всех этих солнц и лун есть нечто позднейшее и отнюдь не необходимое тем, где нет непрерывности наглядного представления. Точно так же зеркальное отражение человека или его портрет попросту отождествляются с образом воспоминания. И опять-таки познание того, что это простые образы, а название собственно принадлежит лишь одному, есть нечто привходящее вторично, и оно снова уничтожает начатую попытку рассматривать представление как в полном смысле общее. Для самого представления это случайность, что оно не становится действительно общим.