Но если дело должно идти о собственном отрицании, то представляемое должно отрицаться относительно чего-либо; следовательно – явно или молча – входит в какое-либо суждение. Таково и есть в действительности мнение; non-А должно обозначать то, что не есть А, относительного чего А должно отрицаться. Оно предполагает, следовательно, отрицательное суждение или ряд отрицательных суждений о неназванных субъектах, которые лишь на основании этих отрицаний и весьма косвенно могут быть обозначены как то, что не есть А. Если, следовательно, под non-Α должно нечто представляться, то эти субъекты должны откуда-то явиться, одно простое требование отрицать А не дает еще их. Я должен мысленно пробежать все возможное, чтобы отрицать по отношению к нему А. Это положительное было бы тем содержанием, какое обозначалось бы non-Α. Но это не знающее конца занятие, если бы даже оно и имело какой-либо смысл; и совершенно правильно поэтому Аристотель называл это выражение όνομα αόριστον41.
Если обратиться к кантовской логике, то non-Α как предикат означает, что субъект не заключается под сферой предиката А, но находится вне его сферы, где-то в бесконечной сфере. Суждение «душа несмертна» включает душу в неограниченный объем несмертных существ, которые остаются от всего объема возможных существ, если я устраняю все смертное. Этим, по-видимому, дается простой рецепт, как можно уяснить себе, что принадлежит под non-Α. Однако рецепт этот применим лишь там, где дело идет о предикатах, которые могут приниматься как обозначение единичных существ. В этом случае я могу рассматривать мир как неограниченное число таких единичных существ, из которого я исключаю число существ А. Но как же быть с теми понятиями, которые носят абстрактный характер и объем которых никогда не может обозначать количества существ? Если «А = смертный» и если объем возможных существ я делю на смертных и посмертных, то где же имеют свое местопребывание добродетель, справедливость, закон, порядок, расстояние? Они не суть ни смертные существа, ни существа несмертные, так как они вовсе не являются существами. Они суть свойства и отношения существ, которые могут принадлежать как смертным, так и несмертным существам. Если мы не хотим причислять их под non-Α на том основании, что они могут принадлежать смертному существу, то их нельзя относить также и под А, и мы получаем, вопреки предположению, промежуточное царство между А и non-Α. Если А есть человек, то, по-видимому, легко выделить людей по ту сторону мира; то, что остается сверх того, – солнце, луна и звезды, минералы, растения, животные, – все это не человек. Но куда принадлежат черный, зеленый, мягкий, твердый, если их мыслить как понятия, выражающие свойства? к А или non-А? Такого рода деление возможных существ на А и non-А совершенно забывает, что имеются различные категории, что каждое понятие отчасти стоит в отношении к таковым одинаковой категории, отчасти оно стоит в отношении к таковым различной категории и что разделяющие их линии перекрещиваются самым прихотливым образом.
Но предположим даже, что было бы выполнимо подо всем тем, что не есть А, мыслить нечто могущее быть выраженным, что имело бы смысл предицировать, – то, от чего, в конце концов, могло бы зависеть, что относительно всего, что может означать non-А, я должен отрицать А? Это могло бы зависеть не от того, что оно есть non-А, ибо это высказывается относительно него лишь косвенным и производным образом; но причина этого заключалась бы в том, что оно есть и что препятствует приписывать ему в качестве предиката А. Напротив, та противоположность, которая должна была бы выражаться и стать понятной благодаря non-А, служит предпосылкой non-А, и это последнее есть только ее производный знак, а не ее сущность и основание.
Та же самая неопределенность, в которой растворяется противоречивая противоположность, присуща также и противной противоположности, как она соответствует обычному учению. Если представлению А должно быть противно противоположно все то, что может быть выражено формулой «non-А + В», – то «красный» и «добродетельный», «черный» и «несмертный» находились бы в противной противоположности, совершенно не касаясь уже тех удивительных смешений, какие возникают, если А и В брать из различных категорий, что не исключено формулой. Ибо формула эта обозначает все охваченное под non-А, и не только отрицательно, но и прямо обозначенное. Так, «имеющее травяной цвет» и «алгебра», «чувствительный» и «эллипс» оказываются в противной противоположности. Да простят нам эти примеры. Но иначе нельзя выразить ясно бессмысленность тех формул, которые перетаскиваются из одной логики в другую.
12. Уразумение того, что отрицать можно лишь там, где имеется разумная возможность спрашивать, соотносительно утверждать, побудило некоторых отказаться как от того совершенно зрящего non-А, так и от обыкновенного объяснения противной противоположности при помощи «non-А + В»: противоречивую, как и противную противоположность они ищут лишь там, где общее представление определяется дальше исключающими друг друга различиями, как линия определяется дальнейшим как прямая или кривая благодаря различиям в направлении, поведение тела в пространстве определяется в дальнейшем как покой или движение. Противоречивая противоположность находится там, где противостоят друг другу только два определения; следовательно, с отрицанием одного определения другое должно определенно иметься в виду; линия, которая не есть прямая, должна быть кривой; противная противоположность находится там, где одинаково выступают несколько определений, как в цветах. Тем самым под этим названием противоречивого и противного снова вводится то различие, какое Аристотель (Cat. 10. 11 b 33) делает между тем противоположным, которое не имеет ничего промежуточного, как четный и нечетный у (целых) чисел, болезнь и здоровье у живого существа, и тем противоположным, какое имеет нечто промежуточное, как черный и белый42.
Если в таком виде учение это и более рационально, так как оно, по крайней мере в более общем представлении, дает субъект для отрицания, то зато оно скрывает в себе другую опасность: именно тут можно было бы поверить, что путем простого отрицания можно создать противоположное, т. е. положительное, тем, что мы приписываем более общему определения а и non-а. Но более общее дано не раньше своих определений, а одновременно с ними. Нет сперва линии вообще, которая затем могла бы принять решение быть прямой или непрямой; но от природы пространства, в котором находится линия, зависит, что в нем возможны как прямые, так и кривые линии. Так, вообще от природы тех объектов, какие мы объединяем в более общем представлении, зависит, какие определения допускают они по отношению к себе, допустим ли наряду с предикатом, какой мы познаем как возможный, еще другой предикат. Равным образом от природы объектов зависит, как велик круг таких одновременно возможных определений. Точно так же отрицание и образованная при его посредстве формула может лишь истолковать нам, что кроется в природе представлений, но не определить впервые эту природу. Напротив, несовместимость известных представлений остается для нашего теперешнего рассмотрения фактическим отношением, и логика, строго говоря, нигде не вышла также за пределы его описания. Только в учении о понятии может быть исследовано значение этого приема – при помощи а и non-а выражать различие в более общем.
13. Однако в одном случае возникновение противоположности через отрицание, по-видимому, неоспоримо: именно тогда, когда один член действительно имеет просто отрицательное значение. «Прямой» и «кривой» суть два различных наглядных представления, каждое в себе определенное и положительное: при покое и движении можно, во всяком случае, спорить, есть ли одно просто отрицание другого43, и притом то и другое принимать как положительное. Но слепой, глухой, несчастный, безрассудный, неразумный, бессловесный, бесчувственный и как их там еще, эти бесчисленные не– и без-? Разве отношение между «видящий» и «слепой» может быть выражено иначе, нежели так, что «слепой» значит то же, что «невидящий», простое отсутствие или недостаток зрения? и разве не имеем мы здесь, следовательно, противоположности, которая возникла благодаря отрицанию и один член который означает не что иное, как небытие? не узаконил ли, следовательно, язык, сливая отрицание с предикатом, уже наперед этот non-А логической теории?
В таком случае должно было бы иметь совершенно одинаковое значение, отрицаю я один член противоположности или утверждаю другой; говорю ли я: «это не видит» или «это есть слепое», «А не счастлив» или «А несчастлив». Не требуется никакого доказательства, что это не так. Если только ложно суждение, что «А видит» – а по своему буквальному смыслу «А не видит» никогда не говорит большего, – то тут еще не высказано, почему он не видит. Но «слепой» обозначает определенное состояние субъекта, органическое изменение зрительного аппарата, вследствие чего зрение не имеет места. Кто, следовательно, отрицает зрение, тот этим не утверждает еще слепоты – как это должно было бы быть, если бы эти так называемые привативные[17] предикаты действительно не содержали в себе ничего, кроме выражения отрицания. Следовательно, и здесь недостаточно отрицания, чтобы объяснить противоположность. И только потому, что наши отрицания почти всегда покоятся на таких противоположностях, отрицание и вызывает первоначально по психологическим законам представление противоположности. А язык, который пользуется психологическими силами и имеет суверенную власть давать всякому слову более тесное значение, нежели это вытекает из его этимологии, может пользоваться этой привычкой, чтобы обозначать противоположности при помощи отрицаний. Но язык всегда имеет в виду больше, нежели высказывает; и на долю логического анализа выпадает задача различать то, что отрицание обозначает необходимо само по себе и что оно обозначает лишь привычно вследствие ассоциации на основании известных отношений между предикатами.