4. Можно признавать это обоснование и отсюда все же выводить учение, что в области суждений, обладающих временной значимостью, с законом исключенного третьего многого не поделаешь. Ведь не о том идет речь, что Сократ вообще не существует (иначе из обоих суждений – «Пегас крылат» и «Пегас не крылат», последнее должно было бы быть истинным), но предпосылкой служит его существование, только существование в прежнее время; и трудность касается настоящего времени. Действительно, так как обладающие временной значимостью суждения разумеют свое утверждение только для определенного момента времени, то остается неясным, касается отрицание утверждения только этого момента времени или оно касается вообще субъекта в течение всей его продолжительности; является, следовательно, ложным только настоящее время или прошедшее, или будущее, или предикат вообще. Из обоих суждений – «он умрет»-«он не умрет»-одно необходимо истинно, другое ложно. Но потому ли истинно это «он не умрет», что он уже умер, или потому, что во время грозы он поднимется на небо, как Илья, – об этом суждение не говорит53. Следовательно, там, где при помощи закона исключенного третьего можно придти к истинности утверждения, – там закон этот обладает ценностью также и при просто временных суждениях, ибо утверждения носят однозначный характер, но добывать простые отрицания – на это не стоит затрачивать труда.
5. Лучше обстоит дело в отношении безусловно значимых суждений. Действительно, так как последние касаются содержания служащего субъектом представления, то, по-видимому, и отрицание должно носить однозначный характер. Из обоих суждений – «материя обладает тяжестью» и «материя не обладает тяжестью», «пространство бесконечно» и «пространство не бесконечно» – по-видимому, как утверждение, так и отрицание носят однозначный характер. Однако, здесь обнаруживается трудность иного рода, которой мы уже касались выше (§ 22, 3–4). Она коренится во всеобщности субъектов, которая неустанно побуждает распространить суждение вместе с тем и на всякое более определенное единичное, объемлемое под ними. В то время как предикаты утвердительных суждений, само собою разумеется, имеют значение как по отношению к общему представлению, так и по отношению к отдельным объектам, подпадающим под него, – в то же время по отношению к ним нельзя уже отрицать того, что не мыслится вместе с тем в общем представлении. В общем представлении о треугольнике не заключается того, что он равносторонний; в общем представлении о человеке не содержится того, что он должен быть белым. Однако на этом основании нельзя отрицать относительно всех треугольников, что они могут быть равносторонними, ни относительно людей белый цвет. Поэтому противоположные суждения «треугольник равносторонний» – «треугольник неравносторонний» содержат в себе нечто двусмысленное; и отрицание снова становится двусмысленным, ибо теперь оно должно уничтожить только всеобщность и должно допустить соединимость предиката. Здесь оказывается пробел, который должно заполнить прежде всего частичное разделительное (das divisive Urteil) и затем основанное на нем просто разделительное (das disjunctive Urteil) суждение – одно, чтобы высказать совместимость различных предикатов с общим представлением, другое, чтобы высказать их несовместимость между собой.
6. Обыкновенная формула principium exclusi teitii понимает положение, что из двух противоречащих друг другу суждений одно необходимо должно быть истинным, следующим образом: «всякому мыслимому субъекту А должен принадлежать один из двух противоречиво противоположных предикатов (А есть или В, или non-В)». Она переносит, следовательно, отрицание на предикаты и получает, таким образом, строго говоря, два утвердительных суждения, между которыми не может быть никакого третьего. После того как вольфовская логика совершила этот переход, Кант использовал его для своих целей: он показывает, как основоположение, что всякой вещи из всех возможных предикатов, поскольку они сравниваются со своими противоположностями, должен принадлежать один, – как основоположение это выходит за пределы просто логического и в качестве принципа обыкновенного определения предполагает совокупность всех предикатов как целокупную возможность. Не кроется ли в этом переходе quaternio terminorum, в этом «все», поскольку один раз оно применяется по отношению к совершенно неопределенной всеобщности, в другой раз – по отношению к определенному числу, – этого мы можем здесь не исследовать. Во всяком случае, он указывает тот смысл, в каком Кант понимает основоположение, именно что дело идет при этом о том, чтобы известный субъект поставить в отношение ко всем возможным положительным и отрицательным предикатам, дабы посмотреть, при помощи каких предикатов следует его определять. И суждение «А есть или В, или non-В» служит, следовательно, поводом к тому, чтобы для В брать один за другим все мыслимые предикаты. Но это – если даже совсем не касаться правомерности формулы non-В – является совершенно пустым занятием, так как в этом случае мы ведь не приобретаем никакого определения, но всегда остается нерешенным, принадлежит ли субъекту В или non-В, X или non-Х. И если бы даже мы могли решить этот вопрос, то для значительного большинства таких предикатов никакая мыслимая комбинация не давала бы возможности попытаться утверждать предикат и тем вызвать отрицание. Что же касается общих понятий, то по отношению к ним оставалась бы та же самая беда, что с ними совместимо как В, так и non-В. Так что, следовательно, и с этой стороны ценность суждения значительно падает.
7. В действительности закон исключенного третьего обязан значением, каким он пользуется, скорее тому, что он представляет собой более специальный случай, несомненно, очень важного и богатого последствиями отношения, именно разделительного отношения. Сама природа наших представлений приводит к тому, что весьма часто выбор между различными утверждениями относительного того же самого субъекта мы можем ограничить немногими, часто всего лишь двумя. Так что на основании нашего знания и на основании определенного содержания наших субъектов и предикатов мы можем установить два положительных утверждения, о которых мы знаем, что они постольку относятся друг к другу как противоречиво противоположные суждения, поскольку они не могут быть оба вместе истинными, но не могут быть также оба и ложными. И в этом случае путем отрицания каждого члена мы получаем определенное, однозначное утверждение. Закон исключенного третьего легко пробуждает ту видимость, что очень просто и безо всяких усилий можно будто бы придти к таким плодотворным разделениям. Стоит только высказать, что всякое суждение истинно или ложно, – и мы всегда будем иметь неоспоримую истину и надежную основу для строго исследования. Однако в этом случае простое отрицание незаметно подменивается противоположностью предикатов и отрицательное утверждение, по-видимому, говорит больше, нежели оно говорит на самом деле, так как мы понимаем его в применении к тому, на чем оно, конечно, как правило, покоится, в применении к истинности суждения с противоположным предикатом. Если бы мы могли пронестись через все трудные вопросы, на скорую руку начиная их так: или оно есть так-то или так-то – что было бы настоящим trancher la question, как это называют французы, – или он душевно здоров, или душевно болен, число или четное, или нечетное – тогда, конечно, закон исключенного третьего был бы неодолимым оружием. Но как таковой он всегда в состоянии противопоставить утверждению отрицание в его наиболее бедной, ничего не выражающей роли. И как ни ценно для смысла самого отрицания уразумение того, что нет ничего среднего между утверждением и отрицанием, однако положение это не заслуживает звания особого принципа.
8. Точно так же и апагогическое доказательство лишь по видимости получает свою силу от закона исключенного третьего54. Оно заканчивает, конечно, тем, что от ложности отрицания умозаключает к утверждению. Но ложность этого отрицания может быть доказана лишь тогда, когда на место чисто отрицательного – и тем самым неопределенного – противоречия вступает определенное противоречие, покоящееся на разделении, и разделение это само по себе является достаточным для того, чтобы послужить опорой для доказательства.
Отдел пятыйМНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ
Под множественными суждениями мы понимаем такие, которые в одном предложении высказывают предикат о нескольких субъектах.
I. ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЕ МНОЖЕСТВЕННЫЕ СУЖДЕНИЯ
§ 26. Положительные союзные (копулятивные) и множественные суждения
Когда простые суждения повторяют один и тот же предикат относительно целого ряда субъектов и совершающий акт суждения дает выражение сознанию этого согласия в том, что предицирование он совершает грамматически в одном акте относительно нескольких субъектов, тогда прежде всего возникают суждения вида «А и В и С суть Р» (союзные суждения – copulative Urteile).
Если А и В и С подходят под одно и то же наименование N, которое позволяет или требует, чтобы их считали как несколько N, то возникает множественное суждение в тесном смысле, которое, указывая определенное или неопределенное число, объединяет им в одном грамматическом выражении несколько субъектов (некоторые N суть Р).
1. В то время как наша склонность судить находит себе удовлетворение и психологические поводы дают ей материал, в это же время возникает прежде всего целая цепь актов суждения, которые связаны лишь тем, что следуют друг за другом в совершающем акте суждения субъекте и объемлются тем же самым сознанием, которое от одного переходит к другому, не утрачивая тотчас же прежних актов. Грамматическая связь предложений посредством «и», самая первоначальная и самая безразличная из всех, прежде всего не высказывает ничего иного, кроме этого субъективного факта сосуществования в одном сознании, и поэтому она не обладает никаким объективным значением. Самое разнородное одинаково может связываться при помощи «и», как и самое родственное. Но уже психологические законы приводят к тому, что легко нанизываются одно на другое такие суждения, которые или относительно одного и того же субъекта высказывают один за другим различные предикаты, или тот же самый предикат высказывают относительно различных субъектов. Те суждения, которые предполагают остановку внимания на одном и том же выражающем субъект представлении, сами собой охватываются в союзную форму (conjunctive Form) «А есть В и С и D» и т. д. Эта последняя не только содержит в себе то, что предикаты один за другим принадлежит субъекту, но и выражает также сознание этого сосуществования различных определений. Союзное суждение постольку высказывает больше, нежели его отдельные частичные суждения. Но нет никакого повода рассматривать здесь подробнее эту форму. Она становится важной лишь там, где, будучи применяема с сознанием логических требований к описательным суждениям, она служит для описания, а будучи применена к суждениям объяснительным, служит для дефиниции.
2. Соединение суждений, приписывающих тот же самый предикат различным субъектам, предполагает наличность внимания к предикату – этому внутренне данному общему фактору суждения, а тем самым и деятельность сравнивающего и соотносящего мышления, которое стремится объединить единичное, познать согласующееся в различном. Суждение вида «А и В и С суть Р» лежит, следовательно, в том же самом направлении, в каком вообще движется акт суждения, дабы присвоить себе с помощью уже имеющихся налицо и неизменных представлений нечто многообразное и новое. Поэтому оно представляет собой более высокое развитие мышления по сравнению с простым суждением.
3. Наипростейшим случаем, в котором обнаруживается повторение предикатов, является наглядное представление о множестве одинаковых или подобных вещей, которые наименовываются тем же самым словом. Безразлично, восприняты они раздельно и образуют пространственный или временный ряд или же, как обособляющиеся части целого, они познаются как члены некоторой группы. Повторение того же самого наглядного представления и того же самого наименования доходит до сознания в различении многих А от одного А, грамматически – в образовании множественного числа. Там, где интерес направлен только на то, что есть увиденное, – там суждение наименования совершается во множественном числе («это овцы», «это буквы»). Но всякое множество однородного требует затем исчисления и сравнения по количеству, и ответ на вопрос «сколько?» дается в неопределенном или определенном числовом выражении. В одном случае сперва может происходить и легче совершаться схватывание предметов и их наименование, а число их замечается лишь на втором плане; и благодаря лишь этому наглядное представление получает полное выражение. В другом же случае сперва замечается число и спрашивается, что есть то, что мы видели или слышали несколько раз. От этого зависит, является ли в суждениях «это три тополя», «это были три выстрела» собственным предикатом, который оттеняется говорящим, имя числительное или имя существительное.
4. Насколько быстро и бессознательно обыкновенно совершается акт наименования, так что отсюда мы не образуем никаких особенных суждений, а наименование отлагается лишь в виде словесного обозначения субъекта, – настолько же быстро в большинстве случаев протекает и различение единства и множества, исчисление небольших количеств и оценка различных ступеней множества: «немногие», «некоторые», «несколько», «многие» и т. д. Затем схватывание субъектов и их числа происходит, так сказать, одним ударом, сразу, так что мы не можем сознавать раздельных последовательных актов наименования и исчисления. Представление о многократном субъекте входит в суждение уже в виде готового результата, и дело идет о том, что следует высказать относительно стольких-то и стольких-то субъектов: «две лошади трогаются с места», «многие птицы летят туда». Лишь в том случае, когда дело идет о том, сколько их, или когда имеет значение установить сомнительное или оспариваемое число, – лишь тогда делаем мы из имени числительного особый предикат. Синтез суждения происходит тогда между данным, теперь исчисленным или оцененным множеством и определенным или неопределенным числовым представлением55.
5. Когда, таким образом, возникают суждения, как «градины падают», «некоторые звезды становятся видимыми», «многие деревья вырваны с корнем», «пятьдесят человек ранено», то какой характер носит здесь функция суждения?
Прежде всего напрашивается то понимание, которое множественное число глагола – следовательно, также и связки – рассматривает как знак множества актов суждения, которые суммируются в общем выражении. Чтобы сказать: «некоторые звезды становятся видимыми», – я должен был здесь увидеть одну, там одну, снова там одну. Каждой единичной звезде принадлежит предикат. Но я не знаю их имен или не хочу их знать; вместо того чтобы сказать: «а Лиры и а Лебедя и а Тельца становятся видимыми», – я обозначаю эти определенные звезды их общим именем. Но я имею в виду эти определенные единичные звезды. Однако таково происхождение множественного суждения только в одной части случаев. В другой части субъект воспринимается как множество, так сказать, с одного взгляда и предикат высказывается лишь относительного этого множества. Синтез является, следовательно, на самом деле простым. Особенно ясно обнаруживается это в тех суждениях, в которых предикат даже не может принадлежать единичному. «Бесчисленные птицы оживляют лес», «деревья стоят скученно» – это не суждения, возникшие из суммирования многих суждений.
Иначе обстоит дело тогда, когда имя числительное является собственным предикатом. «Многие люди близоруки»-тут не имеется в виду сообщить мне, что А и В и С и т. д. близоруки, и это высказывание вовсе не имеет также в виду определенных людей. Но то, что должно быть сообщено, – это прискорбный факт, что близоруких много-много сравнительно, в отношении ко всему числу. Когда приходит весть о битве, то само собой разумеется, что там были убитые или по крайней мере раненые. Дело идет только о том, сколько; и формулировка телеграммы «убитых ю, раненых 50» логически является наиболее правильной.
Излишне говорить о том, что, подобно вещам, повторяющиеся деятельности дают повод к множественным суждениям.
Разумеется, каждому такому указанию числа должен предшествовать ряд единичных суждений «А близорук», «В близорук» и т. д.; наблюдение должно быть установлено по отношению к каждому отдельному человеку, и лишь тогда можно производить их исчисление. Но когда я произвожу счет, я тем самым отвлекаюсь от всего, что различает их, забывая о том, кто близорук; я знаю только, что свои наблюдения я сделал над людьми; я утверждаю лишь определенное число повторений того же самого наблюдения над однородными индивидуумами и определяю его относительную величину. Я поступаю так, как поступает статистик, который лишь заполняет свои рубрики числами и для которого безразлично, кто такие исчисленные им родившиеся, умершие, самоубийцы и т. д. Предикатами его суждений точно так же являются числа.
Необходимо изложить здесь подробнее эти само собою разумеющиеся вещи, чтобы внести некоторые свет в неясности традиционного учения об общем и частном суждении.
§ 27. Общее утвердительное суждение
«Всё», с которым связан субъект так называемого общего суждения («все А суть В»), имеет в виду первоначально определенное число, и суждение с этим «всё» предполагает ограниченное количество исчисленных единичных объектов. «Все А суть В» в своем первоначальном значении может быть поэтому высказываемо лишь по отношению к определенному единичному. При этом «всё», с логической точки зрения, является предикатом («те А, которые суть В суть все А»).
От этого эмпирического общего суждения необходимо точно различать безусловно общее суждение. Это последнее хочет выразить необходимую сопринадлежность предиката В с выражающим субъект представлением А неадекватным образом, путем нисхождения к неограниченному количеству единичного. («Если нечто есть А, оно необходимо есть также В».)
1. «Всё» по своему первоначальному значению предполагает определенное число. Ибо оно выражает, что два определенных числа равны друг другу. Чтобы высказать суждение вида «все А суть В», я должен произвести двойной счет: во-первых, сосчитать те вещи, которые суть А, а затем сосчитать те А, которые суть В. Если оба числа одинаковы, то я выражаю это в суждении «все А суть В» («все трое», «все четверо», «все девятеро» прямо напоминают об этом). Если «все налицо» – например, приглашенные гости, – то я знаю, скольких я пригласил, считаю присутствующих, и одинаковое число дает мне «всё». Если я предполагаю, что в игре недостает одной карты, то я пересчитываю карты, и если число тех, которые я имею в руках, равно числу тех, которые принадлежат к игре, то «все налицо».
При этом не необходимо, чтобы определенное число было прямо известно и было названо, дабы высказать суждение со «всё». Если зал стал пустым и я говорю: «все вышли», – то мне незачем знать их число; достаточно того, что никто там не остался, что я пробегаю, следовательно, в мыслях ряд тех, кто там был, и теперь я знаю, что всякий отдельный человек, который был там, должен был также удалиться; что предикат, следовательно, не отсутствует ни в одном из них.
При помощи этого двойного отрицания вообще всегда пробегается это «всё». Оно исходит из допущения возможной разницы между одним и другим числом, т. е. из вопроса: имеется ли какое исключение? «Всё» отрицает исключение. И каким бы образом я ни удостоверялся теперь, что исключения нет, – путем прямого пересчитывания или так, что я перебираю одно за другим и удостоверяюсь, что ничто не ускользает от меня, – я одинаково уверен в своем «всё». Поэтому формула nemo non, nullus non и т. д. является вполне первоначальной, а не есть какое-либо описание. Она вполне точно выражает тот процесс, какой я проделываю; a «omnes», напротив, является вторичным выражением.
2. Собственное утверждение, строго говоря, направляется теперь на «всё». Это последнее, с логической точки зрения, есть предикат, хотя грамматически оно и не является таковым. Суждение гласит: «те А, которые суть В суть все А». Что есть много А, – это заключается уже во множественном числе; что вообще имеются А, которые суть В, равным образом сополагается implicite. Но о чем должна идти речь, относительно чего поставлен вопрос, ответить на который должно суждение, – это есть «суть ли те А, которым принадлежат В все А, нет ли здесь какого-либо исключения?» (Там, где дело идет не о вещах, которые исчисляются в пространстве одновременно, а о состояниях или деятельностях, происходящих в различные моменты времени, – там то же самое имеет значение относительно «всегда» и «всякий раз».)
3. Отсюда ясно, что в суждении со «всё» по точному смыслу первоначально дело идет о единичных вещах, что эти единичные вещи должны быть налицо в определенном, ограниченном, исчислимом количестве и что только при этой предпосылке суждение со «всё» является адекватным выражением моей мысли.
Другими словами: «все А суть В» первоначально по точному смыслу есть лишь выражение эмпирической, т. е. путем фактического исчисления достижимой, всеобщности, и может высказываться лишь в отношении субъектов, которые даны в определенном исчислимом количестве и относительно которых в отдельности утверждается предикат. Оно есть выражение определенного, ограниченного сравнения данных случаев и предполагает, что прежде чем я могу утверждать суждение по отношению ко всем, я приобретаю относительного него уверенность по отношению к каждому единичному.
4. Как относятся теперь к этому суждения «все люди смертны», «все тела протяженны» и т. д.? Их смысл не тот, что совершающий акт суждения должен будто бы пробежать в отдельности и пересчитать всех людей и все тела, но тот, что все, что только ни есть «человек», что только ни есть «тело», имеет предикат «смертный» или «протяженный».
Но тот смысл, в каком они действительно имеют значение, может быть двояким. Именно или они суть объяснительные суждения (аналитические в кантовском смысле), так как покоятся на признанном значении служащего субъектом слова. «Все животные ощущают»-я могут утверждать это с полной уверенностью, не пересчитав предварительно единичных животных, в том случае, если в моем представлении о животном уже содержится акт ощущения; и нечто, что не ощущало бы, я именно на этом основании, следовательно, не назвал бы даже животным. В этом случае выражение мысли через «всё» является вторичным; оно есть простое следствие анализа представления, какое я связываю со словом «животное». Значение слова определять тот объем, в каком оно применимо, и на этом основании из значения я могу предсказать, что в том же самом объеме, в каком оправдывается наименование «животное», должен обнаруживаться также и предикат «ощущать». Так как вообще животное ощущает, то ощущают все животные. Аналитическое суждение, выражающее то значение слов, какое они имеют в мыслях, переводится на более привычный язык описательных суждений о единичном и становится нагляднее благодаря тому, что от общей мысли я перехожу к индивидуумам. Поэтому выражение со «всё» приобрело права гражданства даже там, где оно не является первоначальным, где пробегающий все единичное опыт лишь антиципируется, даже там антиципируется, где по природе вещей он не может быть завершенным.
В другом случае предикат не содержится аналитически в значении слова. Слово «человек», например, может содержать в себе только определенную форму тела, жизнь, способность речи и т. д.; определенная продолжительность жизни не включена здесь необходимо. Для всякого имеется известное время, когда он безошибочно различает человека от всего другого и никогда не спрашивает, как долго они живут и умирают ли они все. Суждение «все люди смертны» при этом предположении не является аналитическим. Столь же мало является оно опытным суждением в том смысле, что «все люди» означало бы лишь тех, которых я знаю и в которых я опытным путем нашел предикат. Но с тем большей несомненностью является оно результатом умозаключения, и притом или умозаключения от всех наблюденных случаев ко всем остальным, число которых неопределенно и неисчислимо, или умозаключения от тех определений, которые понимаются вместе с тем в слове, к другим, которые необходимо связаны с этим. Тот, кто действительно образует суждение, а не просто повторяет его, может образовать его, лишь имея в виду такое умозаключение.
По грамматическому выражению суждения отнюдь нельзя судить, в каком смысле оно должно быть взято – в смысле эмпирически общего суждения, которое предполагает определенное число субъектов или в смысле безусловно общего суждения; и если это последнее, то в смысле аналитического или в смысле синтетического суждения. Но обычное учение обыкновенно без дальнейших рассуждений рассматривает всякое суждение, начинающееся со «все» как принадлежащее к одному и тому же виду.
5. Если суждение со «все» есть безусловно общее суждение, то ясно, что в нем прямо вовсе не говорится о действительном существовании субъектов, которое, конечно, предполагается эмпирическим суждением, когда оно вообще относится к реальным вещам. «Все А суть В» означает тогда только следующее: «то, что есть А, есть В» или «если нечто есть А, то оно есть В». Что нечто существующее единичное познается как А и наименовывается именем А, – это хотя предполагается неопределенно, но в этом суждении вовсе не утверждается. И именно поэтому множественное число и тем самым весь способ выражения, строго говоря, является неадекватным, βετάβασις είς άλλο γένος, возвратом назад, из области свободного и независимого, в наших неизменных представлениях движущегося мышления к привычкам наглядного представления, которое имеет дело с единичным. Адекватным выражением является просто «А есть В», «человек смертен», «квадрат равносторонен» и т. д.
6. Традиционное учение обыкновенно не усматривает никакой трудности во введении общего суждения. Если предикат В, говорят обыкновенно, утверждается относительно всего объема понятия субъекта А, то суждение является универсальным (universal); если же предикат утверждается относительно части объема субъекта, то суждение является частным. Если служащее субъектом слово есть собственное имя или какое-либо равноценное выражение, то его объем исчерпывается одним индивидуумом. Суждение «калий богат» постольку имеет, следовательно, характер универсального (universal) суждения.
В этом ясном учении наряду с сомнительным применением собственного имени в качестве знака для понятия кроется, однако, неясность, последствия которой повсюду дают себя знать. С одной стороны, вообще учат, что объем понятия образуется-де через его видовые понятия, причем благодаря различиям, какие оно само по себе еще допускает, может образоваться множество более определенных общих представлений. В то же самое время в главе об общем суждении обыкновенно без обиняков принимается, что объем понятия состоит из единичных существующих вещей и что совсем нетрудно обозреть этот объем, установить его и познать – потому нетрудно, что предполагается, что понятия наши уже соответствуют тому, что они должны доставить, – именно быть выражением сущности вещей соответственно их неизменным видовым отличиям. Поэтому логика обыкновенно не различает даже между такого рода суждениями: теми, что покоятся только на понятии, т. е. на значении служащего субъектом слова; объясняя это значение, они наперед приписывают предикат каждой вещи, которая будет наименовываться посредством служащего субъектом слова и будет, следовательно, вместе с тем образовывать «объем понятия», – и теми, что, например, на основании согласующегося опыта высказывают предикат относительно всех известных вещей, которые, благодаря одинаковым свойствам, подпадают под одинаковое наименование. Тем самым логика скрывает самое важное, именно переход из эмпирически общего к безусловно общему суждению, образование понятия и суждения из опыта. «Все планеты движутся вокруг Солнца с запада на восток» – это прежде всего эмпирически общее суждение. Кто высказывал его до 1781 года, тот разумел под всеми планетами все шесть; кто высказывал его между 1781 и 1801 годами, тот причислял сюда и планету Уран и разумел под этим все семь; с 1807 до 1845 года подразумевали все одиннадцать; а в настоящее время разумеют все 400 или сколько их там появилось за это время. Но всегда при этом имеются в виду все известные, из которых относительно каждой единичной констатировано прямое движение в ее пути. Суждение гласит: «Все небесные тела, какие я называю планетами, имеют общее направление движения с запада на восток»; я не знаю ни одного исключения. Но если, например, на основании канто-лапласовской гипотезы я познал необходимость, что все плотные небесные тела, движущиеся вокруг нашего Солнца по постоянным путям, должны иметь то же самое направление движения, так как в пределах того пространства, в котором могут быть даны таковые, невозможно никакое обратное движение, – то движение с запада на восток я должен был бы включить в значение слова «планета», чтобы отличить их, например, от падающих звезд. И тогда мое суждение: «Все планеты движутся с запада на восток» – было бы аналитическим в кантовском смысле, на этом основании оно могло бы применяться к бесчисленному их количеству, которое лишь в будущем, возможно, будет открыто, а то и никогда не будет открыто. Оно имело бы такое значение: «То, что может называться планетой, движется с запада на восток»; и отсюда следует, что то, что имело бы обратное движение, не было бы планетой.
7. Трудно подвести так называемое единичное суждение под ту же самую классификацию, которая различает общие и частные суждения, легко уясняется согласно предыдущему из того, что единичное суждение совершенно несравнимо с этими последними. Ибо у общего и частного суждения дело идет о таком предикате, который имеет в виду указать абсолютное или относительное число; их родом являются не суждения вообще, но такие суждения, предикаты которых суть числовые представления. Но у так называемого единичного суждения дело идет о том, что принадлежит и не принадлежит определенному единичному субъекту, а не о том, в каком количестве даны наделенные известным предикатом субъекты.
Таким образом, во-первых, в качестве правильной исчерпывающей классификации нельзя рассматривать эти единичные, частные и общие суждения. А во-вторых, нет никакого основания из частных и общих суждений делать особые виды суждения вообще. Ибо если обычная логика превращает в особый вид те суждения, предикатом которых является «всё», то и математика должна была бы потребовать, чтобы особым видом были сделаны те суждения, предикатом которых являются «равный» или «бесконечный». Следовательно, это насилие со стороны традиционного учения, что от всякого суждения оно требует доказательства, частное оно или общее. Единичные суждения об индивидуальном, конкретном вынуждаются к тому, чтобы иметь вид общих суждений (хотя то, что обыкновенно именуется единичным, носит троякий характер: индивидуальный – «калий богат»; суждение о числе – «одна планета имеет кольцо»; частичное суждение следующего параграфа – «есть комета, которая разделилась»); множественные должны иметь вид частных суждений, хотя бы они и в отдаленной степени не имели в виду сравнения данного со «всем объемом понятия». И простые объяснительные суждения, даже дефиниции, равным образом оказывались бесприютными, пока они не соглашались для видимости стать общими. Всеобщность играет важную роль в человеческом мышлении; но в конце концов она заимствует свое значение все же от необходимости.
§ 28. Частное утвердительное суждение
Так называемое частное суждение, в качестве общей формулы которого указывается «некоторые А суть В», как эмпирическое суждение о единичных вещах лишь тогда оказывается отличным от чисто множественного суждения, когда оно предназначено для того, чтобы или в противоположность общему суждению констатировать исключение, или подготовить общее суждение.
Там, где субъект должен приниматься не в эмпирическом смысле, – там частное суждение оказывается совершенно неадекватным выражением для той мысли, какую оно должно обозначать, и оно вносит путаницу в глубокое различие между эмпирическими и безусловно значимыми суждениями.
1. Традиционная логика, правда, примыкая к Аристотелю, но не в его смысле, обыкновенно противопоставляет общему суждению частное суждение, формулой которого является-де «некоторые А суть В». Это частное суждение, как оно обычно употребляется, принадлежит к несчастнейшим и беспокойнейшим созданиям логики. Будучи совершенно неопределенным по своему точному смыслу, оно обыкновенно не совпадает с той мыслью, какую должно выражать, и скрывает ее. Обыкновенно различие между общим и частным суждением стараются, правда, выяснить при помощи того соображения, что в первом понятии субъекта берется соответственно всему своему объему, во втором – только соответственно части своего объема (έν μέρε1). Это различение – допуская отношение объема к совокупности отдельных индивидуумов – подходит там, где предполагается, что мы знаем весь объем и поэтому также все части объема действительно даны нам. И для аристотелевского рассмотрения природы, которое исходит из того, что в неизменных формах природы осуществлена и неустанно осуществляется целая система вполне определенных и неизменяющихся понятий и что наше эмпирическое познание обозревает эту реализацию во всех его существенных различиях, – для Аристотеля это различение общего и частного суждения было тем более рациональным, что в действительности он применял его лишь в тех направлениях, в каких оно является правомерным. Но когда позднейшая логика, которая движется только в отношениях между понятиями и совершенно отвлекается от реального осуществления понятия, все же принимает аристотелевское различение и пользуется его формулами, к тому еще в плохом переводе, то отсюда получается целая куча нелепостей, и обычное учение оказывается совершенно ложным, если понимать его в обычном, буквальном смысле.
2. Множественное число формулы «некоторые А суть В», которой обыкновенно переводят аристотелевской τινί ύπάρχειν μή παντί ύπάρχειν, имеет смысл лишь в том случае, если оно разумеет нечто единичное, определенное и поэтому исчислимое; если, следовательно, оно предполагает описательное суждение, которое трактует о действительно существующем (как ведь и у Канта частному суждению соответствует категория множества). И если частное суждение должно противостоять общему, то множественное число равным образом имеет смысл лишь тогда, когда предполагается, что всякая часть объема понятия все же содержит уже в себе множество индивидуумов, – тогда как нельзя все же понять, почему один индивидуум точно так же не должен уже образовать часть объема понятия.
Первое правильно во всех тех случаях, когда эмпирически общему суждению противостоит частное суждение – «все планеты движутся по эллипсам», «некоторые планеты имеют луны». Но там, где речь идет об абстрактных субъектах, объем которых состоит не во множестве вещей, – там формула эта покидает нас на произвол судьбы или следует говорить: «некоторые добродетели суть справедливость» или «некоторая добродетель есть справедливость?», «некоторая любовь есть безрассудная любовь», но тогда у нас нет даже множественного числа. Ведь уже в тех случаях, когда счет не является противным здравому смыслу, множественное число сдвигает ту почву, на какой стоит суждение. «Некоторые параллелограммы имеют равные диагонали», «некоторые конические сечения суть параболы» – это кажется уже странным с точки зрения геометрии. Ведь последняя не мыслит свои построения распространенными в мире во множестве экземпляров, чтобы говорить о них так же, как говорят о некоторых кошках, которые имеют голубые глаза, и о некоторых четвероногих, которые могут летать. Общее суждение «все параллелограммы делятся диагональю на совпадающие треугольники», «все конические сечения суть кривые второй степени» так еще можно сказать, ибо «все», употребленное в безусловном смысле, само собою выходит за пределы эмпирически известного. Но это преимущество не составляет удела частного суждения, которое необходимо замыкает мысль в круг единичного. Ή χατά μέρος εις αϊσθησιν τελευτά.
Но во втором отношении обыкновенное множественное число оказывается ложным и вводит в заблуждение: «человек безгрешен» в такой же степени является частным чуждением, как это было бы с суждением «некоторые люди безгрешны», как ведь и Аристотель все своего τις άνθρωπος λευχός включил вместе с тем единственное число. Гербарт (Einl. § 62) совершенно правильно исправляет в этом отношении обычное учение.
3. Когда суждения вида «А есть В» или «некоторые А суть В» являются описательными, выросшими в эмпирической области, то, по-видимому, они не обладают никаким иным значением, кроме того, чтобы высказывать определенный предикат относительно одного или нескольких субъектов, которые названы только не по отдельности, а обозначены неопределенно, при помощи общего слова. Множественные суждения, по-видимому, могут играть лишь роль ряда единичных суждений, так как числовое определение здесь не подчеркнуто.
И все же в суждении «некоторые люди смешивают красное и зеленое» указано еще нечто иное, чем в союзном суждении «Иван и Петр и Павел смешивают красное и зеленое». В то время как «Иван и Петр и Павел» обозначаются как «некоторые люди», индивидуальная определенность высказывания, правда, утрачивается. Но благодаря обозначению посредством общего имени они ставятся ко всей совокупности людей в такое отношение, которое побуждает к сравнению, и суждение разумеет и указывает на это посредством неопределенного обозначения субъектов, что такие, которые в качестве людей сходны со всеми другими, в этом отношении отличны от других и имеют в себе нечто особенное; что вопреки предположенному сходству в ощущении цветов имеются различия.
Благодаря этому намерению подчеркнуть различия и исключения, множественное суждение становится частным. Но ясно, что цель эта одинаково хорошо достигается при помощи единичного суждения, раз его субъект обозначается не собственным именем, а общим именем. «Есть комета, которая разделилась надвое» есть уже частное суждение в этом смысле.
4. Но традиция учит теперь, что частное суждение не имеет в виду исключать общее. «Некоторые А суть В» не хочет-де сказать, что не все А суть В. Это служит новым доказательством многозначности формулы. Ибо по общему правилу здесь должно, конечно, высказываться именно это, что некоторые А отличаются от остальных А. Однако то определение указывает все же на нечто правильное: именно что множественное суждение одинаково может лежать на пути к общему и подготовлять это последнее, как и отграничиваться от общего в качестве исключения. Когда вопреки кажущейся неподвижности неба с неподвижными звездами впервые было доказано собственное движение некоторых неподвижных звезд; когда союзному суждению «α Центавра и δ1 Лебедя и Сириус имеют собственное движение» выражением «некоторые неподвижные звезды имеют собственное движение» не было придано того значения, что на этом основании эти три звезды не суть неподвижные звезды, но, причисляя их по-прежнему к неподвижным звездам, придали ему то значение, что вопреки старой вере движение воспринимается в отдельных неподвижных звездах, – то тем самым это суждение как исключение обратилось против положения «все неподвижные звезды абсолютно неподвижны»; оно было частным суждением, которое хотело выразить различие в пределах неподвижных звезд.
Но по мере того как увеличивалось число и прогрессировали наблюдения, то же самое суждение «некоторые неподвижные звезды имеют собственное движение» могло получить другой смысл: о некоторых это известно достоверно, относительно всех это вероятно. Тогда как первое суждение предполагает готовое познание, что некоторым А принадлежит предикат, недостающий другим, – последнее предполагает лишь возникающее познание, и частный характер является лишь временным.
5. Но школьная логика обыкновенно даже и не вступает в эту область прогресса познания путем опыта на единичном; ее частные суждения предполагают неизменные отношения между понятиями и предназначены лишь к тому, чтобы выражать эти отношения. Но она попадает в затруднение с требованием, что ее положения должны усматриваться как правильные, на основании закона тождества и закона противоречия. «Некоторые параллелограммы имеют равные диагонали» – откуда получается у меня это познание? Не из понятия параллелограмма, ибо это последнее не содержит ничего о прямых углах. И если я присоединяю к «параллелограмму»«некоторые», то тем самым я беру часть объема, но понятие не стало более определенным, и только на этом основании о части я не могу высказать ничего такого, чего не заключалось бы в понятии. Если, таким образом, из простого объяснения не может возникнуть никакое частное суждение, то из того, что содержит в себе представление о параллелограмме, должна проистечь возможность ближайшего определения, которое влечет за собой предикат и наряду с которым возможны другие ближайшие определения. Или определение это должно быть предположено в мыслях, дабы конституировать субъект моего суждения. Оно замалчивается лишь в обозначении субъекта, я разумею прямоугольные параллелограммы, но я обозначаю их просто как некоторые параллелограммы.
Но адекватным выражением является тогда, напротив, следующее: «параллелограмм может иметь равные диагонали» или «один вид параллелограмма имеет равные диагонали».
Конечно, нельзя было бы запрещать логике удерживать свою формулу «некоторые А суть В» в том смысле, что «некоторые А» обозначает часть возможных А, если бы не угрожала опасность, что вместо возможных всегда вновь будут незаметно предполагаться действительные А, на которые прежде всего указывает множественное число.