подведение. Если оно должно употребляться в строгом смысле, то оно предполагает не связанное с популярными словами общее представление, а логически фиксированное родовое понятие, под которое подводится нечто единичное, или же какое-либо более специальное понятие.
18. Ср. Wundt, Logik 1,136 и сл. (2-е изд. 1,154 и сл.) и мои рассуждения в Vierteljahrsschr. f. Wiss. Philos. 1880, IV, 458 и сл.
Benno Erdmann (Logik I § 36 и сл. и «Umrisse zur Psychologie des Denkens» в Philos. Abh. Zu Sigwartsjo. Geburtstag) пытается свести грамматическое выражение суждений восприятия с его расчленением на субъект и предикат к простому воспроизведению ассоциированных с содержанием восприятия словесных представлений, т. е. представлений, выражающих слова, так что суждение лишь «являет собой течение словесных представлений, которому не соответствует никакое течение значений». Эту попытку я не могу признать убедительной. Рассуждения Эрдманна вообще действуют довольно возбуждающим образом, ибо часто противоречат обычному пониманию. И все же я никак не могу решиться усматривать хотя бы в одном из его предложений простое течение словесных представлений. Да и невозможно установить определенной границы между предложениями, вытекающими из различающей и связывающей деятельности мышления, и простыми суждениями восприятия. Если бы такая вытекающая из простых словесных ассоциаций речь действительно когда-либо могла иметь место, то ведь для объяснения возникновения привычной ассоциации нужно было бы предположить первоначальную связь, проистекающую из какого-либо иного источника, именно из связи представлений.
19. Ср. к этому § F. Miklosich, Subjectlose Sätze, 2-е изд. Wien, 1883; W. Schuppe в Zeitschrift für Völkerpsychologie und Sprachwissensch. Bd. XVI, 3.1886; мою статью: die Impersonalien, Freiburg 1888, и рецензию Steintha Vn в Z. f. Völkerps. XVIII, 170.
Статья M. Jovanovich’di (Die Impersonalien, Belgrad, 1896) хотя и содержит, в частности, особенно в своих историко-филологических рассуждениях кое-какие достойные внимания мысли, все же не кажется мне убедительной. Он непомерно преувеличивает неразложимость связи между представлением о деятельности и представлением о вещи, каковая связь, конечно, в общем, лежит в основе различения словесных форм. Но ее разложимость становится возможной именно благодаря этому самому различению. В своих возражениях он упускает из виду приведенные мною существенные основания, и возражения эти отчасти покоятся на недоразумении.
Его толкование безличных предложений, выражающих чувствования (с. 129), стоит в полном противоречии с остальными предложениями – каким образом в «ему холодно» дательный падеж может иметь значение субъекта?
В общем, он стоит к Шуппе и ко мне ближе, нежели думает. Я не могу согласиться с тем, чтобы объяснение безличных предложений как «неопределенных суждений», высказывающих деятельность о «неопределенном субъекте», могло содействовать разрешению вопроса. Этой «неопределенностью» проблема скорее затемняется, нежели выясняется. В конце концов, пришлось бы ведь признать, что «бьют в набат» значит то же, что «нечто бьет в набат».
20. Можно было бы попытаться провести тот взгляд, что-то, что в сознании появляется первым, необходимо всегда рассматривать в качестве логического субъекта, так как оно служит данной опорной точкой для дальнейшего элемента. Однако было бы рискованно обосновывать различие субъекта и предиката на случайном приоритете в индивидуальной последовательности отдельных элементов суждения, а не на содержании самих представлений. В отношении между представлениями, какие мы, с одной стороны, обозначаем глаголами и именами прилагательными, с другой – именами существительными, необходимо содержится та мысль, что выраженное в глагольной форме объективно имеет своей основой и предпосылкой то, что обозначено именем существительным. То, что мы понимаем как движение и т. д., мы с самого начала мыслим по другой аналогии, как нечто несамостоятельное, что предполагает вещь и требует отношения к таковой. В выборе прилагательной или глагольной формы заключается уже указание на субъект, определениями которого необходимо мыслить глагол и имя прилагательное. Поэтому грамматика вправе признавать имя существительное субъектом даже тогда, когда в психологической последовательности глагольное понятие впервые доходит до определенного сознания. Предицировать вещь относительно свойства или деятельности – это противоречит основным предпосылкам нашего мышления. Насколько правило это терпит кажущиеся исключения – об этом речь будет ниже.
21. Brentano (Psychologie vom empirischen Standpunkte. Bd. 1,1874, c. 266 и сл.) оспаривает обычное учение, что в каждом суждении имеет место соединение или разделение двух элементов. Существенным в акте суждения является-де признание или отвержение, которые имеют в виду предмет представления. Признание и отвержение есть-де совершенно иное отношение сознания к предмету, нежели акт представления. Но признание и отвержение касаются-де отчасти соединений представлений, отчасти отдельных предметов. В предложении «А есть» заключается-де не соединение признака существование с А, но само А есть тот предмет, который мы признаем.
То, что акт суждения заключается не просто в субъективном соединении представлений, – это, несомненно, верно, и ниже, в § 14, мы подробнее остановимся на этом. Но что существует будто бы такой акт суждения, который вообще не содержит в себе никакого соединения представления; что наряду с двучленными суждениями имеются также одночленные и что эти одночленные суждения также суть будто бы суждения существования – со всем этим согласиться я не могу. Ибо если я представляю некоторый «предмет» А, то для моего сознания он прежде всего дан как представляемый, мыслимый. Прежде всего отношение его ко мне таково, чтобы быть объектом моего процесса представления. Постольку я не могу его отвергнуть, так как я действительно представляю его. И если бы я хотел его признавать, то я мог бы признавать лишь то, что я его действительно представляю. Но это признание не было бы утверждением, что он существует. Ибо речь ведь идет именно о том, имеет ли он, помимо того, что я представляю его, еще дальнейшее значение, в том смысле, что он образует часть окружающего меня действительного мира, что он может быть мною воспринят, может оказывать действия на меня и на другое. Эту последнюю мысль я должен связать с простым представлением, если я хочу утверждать его существование. Когда я начинаю суждение «Вавилонская башня», то слова эти прежде всего являются знаком того, что я имею представление о Вавилонской башне, как оно вызывается библейским рассказом, и у слушателя точно так же возникает это внутреннее представление. Представление это просто имеется налицо и как таковое оно не может быть ни отвергнуто, ни оно нуждается в каком-либо признании. Но теперь спрашивается, какое значение имеет это представление. Если я заканчиваю суждение «Вавилонская башня существует», то я выхожу за пределы простого представления и утверждаю, что обозначенное словами может быть воспринято в каком-либо месте. Если я говорю «не существует», то я отверг не представление о Вавилонской башне, а мысль, что представление это есть представление о видимой и ощутимой вещи. То, что я признаю или отвергаю, есть, следовательно, та мысль, что данное представление есть представление о действительной вещи, следовательно, известную связь. Ср. ко всему этому вопросу мое сочинение «Die Impersonalien», с.50 и сл.
22. Ср. мои Impersonalien, с. 65 и сл.
23. В этом отношении правильно дефинирует, например Ибервег, § 67: «суждение есть сознание относительно объективной значимости субъективного соединения представлений». Подобным же образом Риль, ор. с.
24. Защитник объективной логики мог бы возразить, что суждение «это снег» хочет ведь высказать нечто о природе и свойствах вещи и что при его объективной значимости все сводится-де к тому, есть это действительно снег или нет. Это напоминало бы собой вопрос одного умного критика: откуда знают астрономы, что та звезда, которую они называют Ураном, есть действительно Уран? Предположим, (это вообще является условием употребления слов) что на известной стадии нашего познания «снег» с общего согласия обозначает нечто определенное и что наши наименования движутся в такой области, где они защищены от смешений, ибо различия данного не многочисленнее, чем различия наименованных представлений. В таком случае мы можем сколько угодно поворачивать и переворачивать утверждение, что это действительно снег: его объективная значимость будет сводиться к указанным выше моментам. Если же я вместо чувственно, достаточно охарактеризованного представления, как выше, возьму за основание строгое понятие с точно установленными признаками, тогда утверждение «это снег» будет означать следующее: это имеет все признаки снега, оно бело, состоит из кристаллов, которые расположены друг к другу под углом 60°, при 0° превращается в воду и т. д. Но ведь с объективной значимостью я не мог бы пойти дальше следующего утверждения: 1) что в настоящую минуту я воспринимаю правильно, мои чувства меня не обманывают и не дают мне иных впечатлений, помимо тех, которые вообще дает мне и другим тот же самый предмет; 2) что элементы этого образа, которые я различаю, вполне совпадают, в частности, с представлениями о белом, кристаллах, о таянии и т. д., которые я имею внутренне как прочное достояние, и подобно всем другим обозначаю этими словами; и следовательно, общий образ совершенно совпадает с тем, что я привык мыслить под словом «снег». И далее, я уверен, во-первых, в том, что я не забыл, что значит «белый» и т. д.; во-вторых, что я не отождествляю наглядно представляемого голубого или красного цвета с моим представлением о белом; что я, наоборот, необходимо должен полагать виденное и представленное как одно и то же. Иной объективной истинности и субъективной достоверности этого суждения нет и быть не может, пока общее как таковое существует лишь в моей голове и реально существует лишь единичное.