— А выписываете часто?
— Ну, тоже где-то так.
— Я вот выписок не вижу в делах. Вы не подшиваете их, что ли?
— Почему, подшиваем. Только те дела, наверное, в архиве.
— Игорь Анатольевич, — произнес Рожнов с упреком, — я не про архивные дела вас спрашиваю. Когда вы в последний раз выписывали воспитанников?
— Ну, — сказал Штин, — разве так упомнишь? Месяц назад где-то.
— Сколько человек выписали?
— Это надо Марию Владимировну спросить.
— Подождите звонить, Игорь Анатольевич. Расскажите, что вы здесь делаете с воспитанниками?
Штин скрестил пальцы и замолчал.
— Вот вы молчите, — заметил Рожнов, — а время идет.
— У нас инструкция есть, — сказал Штин, — директором утвержденная.
— Понятно, как же без инструкции? А вот согласно инструкции этой что с воспитанниками тут делают?
— Наблюдают.
— И лечат как-то?
— Они не больны, лечить их незачем. Наблюдаем их. Они плохо ориентируются в пространстве, могут пораниться.
— А в инструкции об этом написано?
— Да.
— Вы сделайте мне копию этой инструкции. Просто интересно.
Рожнов перелистал еще несколько дел. Внесли чай, печенья.
— Чай у вас вкусный какой, — сказал Рожнов.
Штин напряженно молчал.
— А все-таки, Игорь Анатольевич, — произнес Рожнов, закрывая последнее дело. — Выписок я так и не вижу. Вы, похоже, совсем людей не выписываете?
Штин пошевелился.
— Это нужно подчиненных спрашивать, — упрямо произнес он.
— Спросим и подчиненных, — кивнул Рожнов.
В это время вошел один из его помощников.
— Юрий Петрович, — негромко сказал он, — идите взгляните.
На дворе толпились люди в желтых больничных халатах. Их было много: Рожнову показалось, что не меньше сотни. Толпа была странно молчалива. У тех, что стояли в переднем ряду, в руках был плакат: «Произвол!» Толпу малосильно теснил исправдомовский персонал, но при появлении Рожнова перестал.
— В чем дело, товарищи? — обратился Рожнов к толпе.
Вперед вышел мучнистого цвета, редковолосый человек. Он попытался что-то сказать, но, кроме отдельных звуков, ничего вымолвить не смог. По его лицу было, однако, видно, что ему много о чем есть рассказать.
— Не волнуйтесь, товарищ, — произнес Рожнов успокаивающе. — Сосредоточьтесь и расскажите все по порядку.
— Да он не может по порядку! — не выдержал вышедший с ними Штин. — Он речь потерял. Как вы не понимаете — они все тут такие!
— Игорь Анатольевич! — строго сказал ему Рожнов. — Речь не главное. У граждан накопилось. Видите плакат? Я такого сигнала пропустить не могу.
— Да они вечно жалуются! — закричал Штин.
— Попрошу не вмешиваться, — осадил его Рожнов. — Товарищи! Кто может говорить?
Из задних рядов протолкался худой пучеглазый человек со стоящими дыбом волосами.
— Па… па… па… — произнес он, помогая себе руками.
— Не спешите, — подбодрил Рожнов. — Излагайте по существу.
— Па… ра… из… — вытолкал из себя человек.
— Я понял вас, — кивнул Рожнов. — Произвол, так?
Человек закивал.
— Чей произвол?
— Ых, — сказал человек, уставляя палец в Штина.
— Понимаю вас, — сказал Рожнов, испепелив того взглядом. — Продолжайте.
— Са… са… са… ва…
— Свобода? Свободы нет?
Человек с жаром закивал.
— За… за… кы… кы…
— Закон?
Человек кивнул и тут же показал руками — нет.
— Закона такого нет — вас тут держать?
Тут закивала и замычала вся толпа. Вперед выступил еще один безъязыкий.
— Пы… сы…ты…
— Писать?
Человек закивал и продолжил:
— Бы… мы…
— Бумагу? Бумаги не дают — писать?
Толпа замычала в подтверждение так громко, что Рожнов невольно сделал шаг назад.
— Вот что, товарищи, — произнес он. — Я сейчас распоряжусь выдать вам бумагу. Времени у вас — до окончания рабочего дня. Пишите, пожалуйста.
Под наблюдением Рожнова в толпе раздали листы, ручки, и счастливые немтыри, мыча, разбежались по своим углам.
Со Штиным Рожнов уже не разговаривал. Он стал обходить дом. Все здесь было как в больнице: общие палаты, койки, прикрытые толстыми одеялами, прикроватные тумбочки. Все было новое, крашеное. Было и медицинское оборудование: какие-то аппараты, размеренно пикая, стояли в некоторых палатах. Рожнов не вдавался насчет них в детали. Их, этих деталей, было так много, что можно было поневоле отвлечься от главного. Он заходил в палаты и всюду видел: немтыри пишут. На него даже не оглядывались. Каждый воспитанник настолько ушел в рассказ о собственных бедах и в связанные с этим переживания, что Рожнова просто не замечал. На него поднимали невидящие глаза, что-то мычали, а потом снова опускали глаза к бумаге. А та терпела годами выстраданные рассказы немтырей.
Рожнов тихонько подозвал одного из своих помощников.
— Митя, скачи в минобраз и требуй допуска в другие дома. Завтра разобьемся по группам.
Сообразительный Митя кивнул и исчез. Рожнов медленно продолжал обход.
К вечеру помощники принесли Рожнову собранные по палатам заявления немтырей. Беглый его взгляд выхватил строчку: «А как я есть пррризванный нашей ррродной Паррртией, то всецело готов занять любые положенные должности, но, будучи схвачен пррреступными…», Рожнов, качая головой, аккуратно собрал листы в одну стопку и сунул в папку. На него отсутствующим взглядом смотрел Штин.
— Я буду жаловаться, — сообщил он равнодушно.
— Жалуйтесь, конечно, — разрешил Рожнов.
— Мы все зафиксировали. Вами допущены нарушения. Превышаете полномочия, — кинул Штин.
— Как же без этого? — не стал возражать Рожнов. — У нас ведь так: не превысишь полномочий — ничего не добьешься. Вот и приходится превышать.
— Вот вы и превысили.
— Допускаю. Но мы не со зла.
— За дверь кто будет платить?
— Вы направьте запрос в министерство.
— Образования?
— Образования.
Вошел помощник, сообщил:
— Все готово, Юрий Петрович.
— Все взяли?
— Все.
Рожнов повернулся к Штину:
— Ну, спасибо, Игорь Анатольевич, — попрощался он.
Штин промолчал.
Во дворе их окружили немтыри. Они что-то растроганно мычали, провожая их под сплошным холодным дождем.
Рожнов ездил по исправдомам всю неделю. Под конец этой трудной недели по телевидению неожиданно выступил Куприянов. Это было его первое телевыступление с момента избрания генерал-прокурором.
— Дорогие товарищи! — начал он, и вдруг стало заметно, что он немного гундосит. — Партия и правительство прилагают…
Рожнов речи не слышал: допоздна просидел за составлением отчета. Как потом ему рассказывали, речь Куприянова лилась плавно и привычно, перекатываясь на затверженных оборотах. Поведал он планах на будущее, о скором начале посевной. А потом стал рассказывать Куприянов о насущных задачах, и вся страна вдруг замолкла.
— Товарищи! Ни для кого не секрет, что наше недавнее прошлое канонизировано и идеализировано, возведено в ранг общих непреложных догм. Самое опасное — замалчивать историю, заглушать ее честный голос. В угоду политическому моменту конкретные исторические факты и события, плоды деятельности таких значительных исторических фигур, как, например, Василий Тарабрин, искажаются, а то и просто скрываются от общественности. Открытое и непредвзятое осмысление собственной истории — гарантия открытости нашей политической системы, ее демократического будущего.
И дальше в том же духе говорил Владимир Куприянов, тихий генерал-прокурор, и вся страна, замерев, слушала его. Упомянув запрещенное имя Тарабрина и его значительную историческую роль, Куприянов отметил преимущества демократического общества и подчеркнул необходимость перехода к многопартийной системе. К тому времени некоторая часть его аудитории находилась в обмороке, другая замерла от восторга, а остальные, ничего не понимая, внимательно слушали, чувствуя важность момента, и ждали, чем речь завершится.
Куприянов же закончил так:
— Наше общество, решительно двинувшееся по пути демократического обновления, остро нуждается в реформировании самого главного — языка, нашей с вами родной речи. Существующие правовые нормы окосняют язык, лишают его живительного истока — народной речи. Самые институты, призванные сохранять язык, превратились в застойные очаги, рассадники всяческих злоупотреблений и кастового мракобесия. Поэтому назрела необходимость в обновлении, а в некоторых случаях в решительной ломке этих отживших институтов. Будущее нашего свободного общества — в свободном языке.
Рожнову позвонил рассказать об этом один из его помощников. Выслушав все, Рожнов медленно положил трубку.
Он почувствовал, как там, за окном, в густой ночи, оживился, приподнялся, приблизился к нему и ко всем Язык.
— Ну, тепель не усидеть лечеисплавителям! — довольно пробормотал Рожнов, с новой силой набрасываясь на свой доклад.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
С первых же дней работы в «Правиле» Заблукаев понял одну простую вещь: читательская аудитория у газеты так мала, что сам редактор не знал, кто читает его издание. На этот счет у Горфинкеля были свои усмешливые догадки: он считал, что газету очень внимательно читает Тайный департамент и его агенты в Европе. Памятуя это, он в статьях не скупился на бранчливые эпитеты и оптовые обвинения. Выпустив очередной номер, он с неделю ходил, прислушиваясь к себе и к миру. «Молчат, — с каким-то ожесточенным удовлетворением заключал он. — Значит, нечего им сказать». О том, что газета не представляет никакого интереса даже для Тайного департамента, он не желал и думать.
Итак, массового читателя у газеты не было. Желчная публицистика Горфинкеля не интересовала рядового эмигранта. Рядовой эмигрант исправлять своего языка не желал. Более того, его уже не заставляли это делать. В этой не самой большой европейской стране существовали целых шестнадцать эмигрантских газет и четыре журнала, издававшихся на «народном» наречии. Самые крупные, «Совлеменные записки», «Вубеж», «Вевсты», «Возлоздение», выходили многотысячными тиражами. Своего читателя находили и издания помельче. Заблукаеву оставалось только признать, что это подлинный расцвет печатного «народного» слова.