В то время я еще не вышел за рамки психоанализа. В 1924 г. по рекомендации Фрейда в его «Международном журнале психоанализа» (Internationale Zeitschrift für Psychoanalyse) была опубликована моя статья (4). Пожалуй, именно в это время он потребовал от меня, чтобы я обсудил с Эрнстом Федерном, занимавшим в тот период должность секретаря психоаналитического общества, детали моего возможного вступления в его ряды. Эта беседа стала для меня ключевым переживанием. Пелена упала у меня с глаз. Я утратил всякое желание даже пытаться получить место среди членов этого общества.
Поэтому я с особым энтузиазмом и рвением занялся индивидуальной психологией. Уго Лукач пригласил меня поприсутствовать на его воспитательных консультациях – один из кабинетов, где проводились такие консультации, находился прямо в Рабочей палате[129]. Затем он представил меня Альфреду Адлеру в том самом кафе «Зиллер» (а где же еще!). Наконец, он без всяких сомнений принял рукопись моей статьи «Психотерапия и мировоззрение», которая спустя поразительно краткий срок была опубликована в его «Международном журнале индивидуальной психологии» (Internationale Zeitschrift für Individualpsychologie) – всего через год после выхода моей психоаналитической публикации (5)! Наш пострел везде поспел…
Выражаясь не на физиологическом, а, скорее на биологическом языке, позволю себе сказать, что на мне подтвердился «основной биогенетический закон» Эрнста Геккеля, согласно которому онтогенез представляет собой краткое повторение филогенеза. Действительно, моя биография вкратце дублирует историческое развитие классической психотерапии.
Итак, все началось с того, что я – уже на индивидуально-психологическом этапе моего развития – «выдвинул возражения» против адлеровского учения о неврозах, заключавшиеся в ограничении его применимости. Это было в 1926 г. В 1927 г. я, кроме того, выступил за расширение индивидуально-психологической концепции, причем за расширение принципиальное, я бы даже уточнил: в новое смысловое измерение. Мне казалось, что вплоть до описываемого периода индивидуальной психологии не удавалось вполне преодолеть искушение психологизма, то есть противостоять определенному редукционизму. Редукционизм же, на мой взгляд, приводит к пренебрежению многомерной структурой человеческого бытия-в-мире. Напротив, удается устранить нестыковки между взаимно противоречивыми результатами научных исследований, стоит только нам осознать, что их противоречия связаны с проекциями – из более высокого в более низкое измерение.
Рассмотрим пример столь противоречивых представлений о человеке как психоаналитическое с одной стороны и индивидуально-психологическое – с другой и представим их как изображения открытой книги. Далее допустим, что на левой стороне разворота изображен квадрат, а на правой – скажем, круг. Как известно, никакой «квадратуры круга» не существует, обе фигуры остаются в известном смысле несоизмеримыми – то есть они противоречат друг другу. Однако это противоречие существует лишь постольку-поскольку, ведь обе эти фигуры находятся в пределах горизонтальной (двухмерной) плоскости и не выступают в вышестоящее (трехмерное) пространство. Однако стоит нам лишь приподнять левую страницу и удерживать ее вертикально – и вот две двухмерные фигуры уже находятся в разных (двухмерных) проекциях трехмерного цилиндра, расположенного в (трехмерном) пространстве и покоящегося на (двухмерной) плоскости, представляющей собой, соответственно, горизонтальную или вертикальную проекцию цилиндра.
Аналогичные противоречия возникают и между указанными представлениями о человеке. Нам нужно всего лишь проникнуть сквозь эти проекции в вышестоящее измерение, и мы убедимся, что такие противоречия ни в коем случае не соответствуют единой человеческой сущности, поскольку мы можем рассматривать эти представления как обычные проекции. Это, в свою очередь, означает, что именно вышеупомянутое единство человеческой сущности, а значит и человечность как таковая, может быть объективно представлено лишь в вышестоящем измерении, и оно является сугубо человеческим – включает феномены, специфичные именно для человека.
К сожалению, мне не удалось соблюсти собственное требование и включить это измерение во всем его своеобразии и в полном методическом осознании в антропологическую базу индивидуальной психологии. Да, когда Рудольф Аллерс (кстати, мне доводилось ставить эксперименты в его лаборатории по физиологии ощущений) и Освальд Шварц (написавший предисловие к одной моей книге, которая так и осталась неопубликованной) в 1927 г. покинули Общество индивидуальной психологии, о чем сообщили в рамках собственных выступлений, а я, последовав предельно четкому указанию Адлера, взял слово как первый участник дискуссии, чтобы изложить и свои возражения, но при этом однозначно подчеркнуть, что не вижу причин также отказаться от членства в обществе, мне все-таки не удалось убедить Адлера. Напротив, он приказал мне подготовиться к повторному выступлению, а когда я не подчинился этому унизительному требованию, меня исключили из общества.
Вероятно, у Адлера были причины, чтобы настаивать на моем исключении. Я упоминаю об этом только потому, что конструктивные критики логотерапии не перестают говорить, что она представляет собой индивидуальную психологию в наилучшем ее проявлении, и регулярно спрашивают меня, почему для этой дисциплины до сих пор сохраняется отдельное название «логотерапия». Итак, что касается идентичности или хотя бы совместимости двух этих направлений, наиболее компетентное суждение об этом принадлежит, пожалуй, самому Адлеру. Я ни в коем случае не ставлю себя на один уровень с Фрейдом и Адлером – выражение «третье венское направление психотерапии» обо мне придумал не я, а Вольфганг Сучек (17); я всегда позиционировал логотерапию как дополнение к психотерапии, а не как ее эрзац. Я ввел неологизм лишь для того, чтобы не приходилось все время выступать от первого лица, а ученикам было сложнее возвести мою личность в культ.
Исключение из общества стало для меня тяжелым ударом. Еще в той «присяге», которую Хайнц Ансбахер попросил меня подготовить для своего «Международного журнала индивидуальной психологии» по поводу столетия со дня рождения Адлера, я писал (11): «Те, кто его знал, не могли не любить его как человека, а те, кто с ним работал, не могли не восхищаться им как ученым; ведь индивидуальная психология означает коперниканский переворот. Более того, Адлер – предтеча экзистенциальной психотерапии». Итак, я не забыл той пуповины, которая, как и прежде, связывает меня с индивидуальной психологией.
Я даже не сразу забросил индивидуально-психологический журнал «Человек в повседневности» (Der Mensch im Alltag), который издавал в течение года, а моя «любовь» к Адлеру была вознаграждена друзьями из его круга, которые остались верны мне – в первую очередь речь идет об Александре Адлер и Александре Нойере. Как раз в тот период я также решил основать ряд кабинетов для психологического консультирования молодежи, и на призыв поучаствовать в работе этих консультаций откликнулись Лукач, Вексберг, Рудольф Дрейкурс, Ида Лёви и Хильда Крампфлишек, принадлежавшие к числу адлерианцев. Мне вызвались помочь и некоторые представители других направлений психологии: известный фрейдист Август Айхорн, а также Шарлотта Бюлер.
Завершая на этом мои в основном автобиографические предварительные замечания, я хотел бы перейти к конструктивной критике индивидуальной психологии. Для начала повторю то, о чем уже говорилось в первом предложении моей первой книги – «Доктор и душа» (Ärztliche Seelsorge), написанной в 1941 г. и опубликованной в 1946-м (7), а именно: нельзя говорить о психотерапии, не исходя из учения Фрейда или Адлера. Также в первом же абзаце – опираясь на аналогию, предложенную Вильгельмом Штекелем, – я пользуюсь тем, что даже карлик, стоящий на плечах гиганта, может увидеть чуть дальше этого гиганта… Далее я перехожу к доказательству того, что психоанализ и индивидуальная психология не просто дополняют друг друга; индивидуальная психология – это прогресс по сравнению с психоанализом. Тем не менее индивидуальная психология еще не включает в свое представление о человеке полноценную гуманность как таковую, как специфику, как самостоятельное измерение.
Однако что касается «наигуманизма» – наивысшего гуманизма, если можно так выразиться, – логотерапия обладает радикальной самотрансцендентностью и в особенности мотивационно-теоретическим аспектом, а именно фундаментальной ориентацией человека на смысл. Поэтому логотерапия по определению (если не сказать – «по наименованию») используется в рамках смысло-центрированной психотерапии. Такая цель логотерапии «в нынешние времена» может быть тем более актуальна, поскольку современное состояние общества характеризуется господствующим «экзистенциальным вакуумом», как именуем его мы, логотерапевты. Речь идет о смысловой пустоте, преодолеть которую мы можем лишь с помощью учения о смысле, существующего в форме разработанной нами логотеории (10). Само собой разумеется, что экзистенциальный вакуум не всегда является пагубным – не всякий невроз в таком смысле можно считать «ноогенным». При этом речь не идет о том, чтобы объяснять любое самоубийство утратой ощущения смысла жизни. Даже если допустить, что самоубийство действительно было предпринято под влиянием чувства утраты смысла, тяга к такому поступку в определенных обстоятельствах довольно легко преодолевается, если потенциальному самоубийце удается увидеть смысл в своей дальнейшей жизни.
Описанное нами чувство утраты смысла на сегодняшний день является более пагубным, чем чувство неполноценности. Существует десять логотерапевтических тестов (9), при помощи которых это положение убедительно подтверждается эмпирически. Наконец, выясняется, что – вопреки чувству утраты смысла – жизни присуще практически безусловное чувство осмысленности, сохраняющееся буквально в любых ситуациях и обстоятельствах. Этот логотерапевтический тезис получен в результате феноменологического анализа так называемого «дорефлексивного онтологического самопонимания» (10), при этом он подтверждается и подкрепляется на материале как минимум 20 статистических исследований, на опыте тысяч участников экспериментов и сотен тысяч образцов оцифрованных данных.