Иногда над темным болотом памяти монстра, где покоилось все то, что он знал, когда был еще иным, вспыхивали искры. В последний раз такое случилось, когда существо впервые попало в эту огромную квартиру с полусгнившей мебелью и несколькими скелетами в шкафу (и это была не метафора). В самой большой комнате оно увидело на полу микрофон от караоке с обрывком провода, лежащий рядом с большим плазменным телевизором, разбитым вдребезги.
Оно обнюхало и поднесло ко рту странную вещь. А потом хрипло зарычало.
И тут из глубины памяти всплыла, словно раздутый утопленник, картинка – эпизод, суть которого существо уже перестало понимать. Вот он выходит на какое-то возвышение перед сидящей в зале толпой (сколько же тут мяса). Вот толстый господин в костюме и брюках, зачем-то нацепивший на нос стекляшки, трясет ему руку (жирный и старый, но сойдет). Девушка с длинными ногами в открытом платье выносит на подносе вещь, которую должны дать ему. Статуэтку из желтого металла (мяса на костях достаточно, и даже жировые прослойки есть).
«Присуждается»… «награждается» – звучали в его памяти звуки, но сейчас он их не понимал. Но помнил, что это было что-то хорошее. Хотя теперь он точно выбрал бы девушку, а не статуэтку. Статуэтку нельзя съесть.
Вроде бы он улыбался им. Растягивал губы, обнажая зубы, примерно как делал он сейчас, когда скалился. Улыбался, хотя думал в этот момент, какие они все дураки и ничтожества.
Вот статуэтку отдают ему. Он вспомнил, как кланялся и что-то говорил в штуку, как раз такую штуку… как там ее?
На этом искра погасла, «утопленник» снова нырнул в болото.
Он так и не вспомнил, что это была за статуэтка, и кто он сам такой. Но почему-то под стук капель дождя он начал открывать пасть, могильная вонь из которой свалила бы человека с ног, и издавать звуки, в которых можно было уловить мелодию и ритм.
– Все дело в воде, Фил, – проговорил Гарик и хлопнул его по плечу унизанной перстнями мясистой рукой. – Пей только бутилированную! Иначе – хана.
Сложно было поверить, что этот толстяк, похожий на бомжа, одетый в рваную форму охранника, явно с чужого плеча, был когда-то миллионером и звездой светских хроник.
Филипп брезгливо отвел от себя его руку и сплюнул. Но эту бесцеремонность он еще мог стерпеть. Хотя его раздражала запанибратская манера этого армянского хлыща.
А Филипп и так был на взводе.
Они были последними из тех, кого Катастрофа застала в высотном «курятнике» из стекла и бетона. Последними уцелевшими.
Их с самого начала было мало. Идея, что спастись высоко наверху можно точно так же, как под землей, мало кому пришла в голову. Поэтому в первые минуты, когда погас свет, остановились лифты, и было неясно, что же происходит, почти все, кто мог, покинули здание по лестницам.
Никто из них не вернулся, и никто больше не зашел в здание извне.
Правда была в том, что уровень радиации с удалением от поверхности земли, где оседала почти вся пыль и скапливалась вся дождевая влага, снижался обратно пропорционально высоте. Если держать закрытыми окна, то в сотне метров от уровня земли появлялись шансы выжить. А в кафетериях компаний, арендовавших офисы, можно было найти много запакованных продуктов.
Конкуренция была невелика. Ко второму дню их осталось человек пятьдесят – на все здание. Вскоре люди стали умирать от просочившейся все же радиации. И по другим причинам тоже. Еще несколько человек попытались уйти.
Ко второй неделе их осталось всего двадцать, и конкуренции не стало совсем.
Так прошло несколько месяцев. А потом появились твари. Сначала крысы. Потом упыри, которые иногда поднимались к ним по лестницам и утаскивали людей по ночам. А потом и летуны, которые разбивали окна и пожирали любого, кто не успевал выбежать из комнаты, куда эти крылатые монстры врывались.
Вскоре людей осталось всего пятеро. Они забрались почти под самую крышу и завалили лестницы мебелью. Прятались в помещениях, где не было окон.
Это была самая высокая из башен комплекса «Город столиц». Внизу, насколько хватало глаз, простирался мертвый город. Шахматные клетки улиц и проспектов да несколько проплешин совсем голых пепелищ.
Разумеется, визави Филиппа был не бомжем, а бывшим продюсером (не его продюсером – Филипп был сам себе директор – а продюсером для маленьких неоперившихся цыпочек, из которых тот всегда извлекал максимум прибыли).
Их деловая встреча в тот памятный день внезапно была прервана вспышкой, отключением света, а потом странной темнотой, которая начала медленно сгущаться за окном.
Город до самой МКАД был темным и неживым. Лишь кое-где горели огни, но они были не похожи на электрические.
А ведь он говорил, что арендовать офис на такой верхотуре – не лучшая идея…
В тот вечер они напились виски и бурбона. Но даже принятое море алкоголя не излечило Филиппа от мизантропии. Своего попутчика он терпел вынужденно. А Гарик совсем некстати вдруг начал пороть чушь:
– Дружбан, спой что-нибудь. Может, это последняя песня, которую услышит этот проклятый город. Какую-нибудь из своих, а? Ну чего тебе стоит? Я заплачу́.
Бывший продюсер принялся доставать из карманов и из ящика стола горсти новеньких тысячных банкнот, а потом и стодолларовых купюр. Достав большую пачку, он скатал из них большой ком и поджег его. И смотрел, как чернеют и морщатся лица мертвых американских президентов.
Зря он к нему полез. Тот, кого когда-то звали Филиппом, уже тогда был на взводе. А тут еще какая-то плесень ему указывала… Ему, легенде, единственному в своем роде! А он получил этих статуэток в виде граммофона так много, как никто в этой паршивой стране, которая вдруг решила провалиться в ад, хотя и раньше от рая была далека.
– Да пошел ты, – ответил Филипп и бросил в Гарика бутылку. Тот увернулся и захихикал.
– А-а-а. Понял. Ты без «фанеры» – никак. Ну, я тебе сейчас со смартфона включу… Ты главное, спой, дружище.
Бывший продюсер, похоже, был в стельку пьян и не понимал, что играет с огнем. Из кармана он достал давно не видевший сети телефон.
Каким-то чудом сохраняя еще самообладание, музыкант послал Гарика на три буквы, чувствуя, как пульс подскочил, а зубы сжались до скрипа. Хотелось одного – стиснуть руки на продюсерском горле и услышать хруст костей. Гарик в ответ хрипло рассмеялся и сказал еще что-то язвительное про последний концерт певца: мол, твари внизу такую музыку за милую душу будут слушать и башками в такт трясти.
И тут Филиппа понесло. Прыжком он преодолел разделявшее их расстояние и ударил продюсера кулаком в висок. Удар у него был хорошо поставлен. Больше Гарик уже не поднялся, потому что, падая, он неудачно ударился головой об угол стола. Хотя вроде был жив: кровь вытекала из раны толчками – значит, сердце еще билось.
Но даже это не утолило гнева артиста. Подобрав с пола шнур от зарядника, Филипп затянул его на горле недавнего товарища и держал, отсчитывая пять минут. Именно так они с Гариком в свое время разобрались с тремя сотрудницами крупной фирмы по недвижимости: бухгалтер, юристка, менеджер по рекламе; тридцать пять, тридцать и двадцать семь лет; крашеная блондинка, шатенка и брюнетка с короткой стрижкой. Мужская половина этой фирмы попыталась прорваться вниз и бросила женщин, думая, что уровень радиации «снизился». Идиоты.
Филипп и Гарик, конечно, сделали вид, что рады остаться в таком приятном обществе. А потом дождались, когда женщины уснут, и по очереди их задушили. Ведь защитить тех было больше некому. И в шахту лифта – фьють! Чтобы не делиться ничем. Противоположный пол этих приятелей не слишком интересовал, а запас пищи и чистой воды был большим, но совсем не бесконечным…
От конференц-зала тащить Гарика до лифта было слишком далеко и тяжело, а весил чертов продюсер почти как те три дамы, вместе взятые. Стоя рядом с трупом, Филипп думал, как от него избавиться, и не придумал способа лучше, кроме как подтащить тело к разбитому панорамному окну и перевалить через край – вниз. Тяжелый мертвец со свистом исчез в пучине.
В конце полета он уже был похож на крохотную игрушку из «Киндер-сюрприза».
Скатертью дорожка…
Когда небо пересек росчерк молнии и закапал дождь, Филипп вспомнил наставление погибшего.
«Не пей воду. Не жри еду. Только из герметичной упаковки. А то козленочком станешь. Пожалеешь, что не помер. Прячься! Не давай себя кусать никаким тварям, даже насекомым. И людям тоже».
Всю следующую неделю лил сплошной ливень. Сквозь плотную пелену туч не проникал ни один луч солнца. Филипп, как мог, прятался от воды, даже от малых капель.
Но настал день, когда ни в одном из кафетериев и буфетов здания никакой другой воды не осталось. Ни жестяных банок, ни бутылок. Выпил он даже все алкогольные напитки, отчего половину времени пребывал в состоянии опьянения и бреда, а вторую, отходя, – в состоянии жесткой депрессии, когда только слабость не позволяла ему совершить один из доступных вариантов суицида.
«Что это за хрень? Инопланетный вирус? Военная разработка? Убивает ли его кипячение? Черт его знает. Никто не знает».
Оказалось, не убивает. Или надо было кипятить дольше минуты. А у него не было даже электрогенератора – только походная керосинка. Ему и голову не пришло, что…
Сначала распухли язык и горло, потом с кожей начала твориться какая-то дрянь. Глаза заволокло мутной пленкой, и все вокруг погрузилось в туман.
И тогда он перестал бороться. Выбрался на открытую смотровую площадку и встал под дождь, как под душ. Только вымокнув до нитки, он вернулся в офис, откинулся в кресле и начал ждать.
Сознание померкло внезапно, будто поднесли к лицу маску с наркозом.
А проснулся он уже таким. Или даже не сам проснулся, а что-то другое проснулось в его теле.
Нетронутые башни из бетона и стекла (даже стекла были почти все целы) казались частью сюрреалистической картины. С неба лилась вода. Но прятаться от нее ему больше было не нужно. Темные капли можно было пить даже из канав, ям и колодцев.