Знал ли в подробностях обо всей этой работе Сталин? Знал и следил. 26 июля 1924 года — официальная дата открытия Мавзолея Ленина. Но за месяц до этого уже забальзамированное тело было показано делегатам конгресса Коминтерна. Это была разведка мирового общественного мнения. Тело было почти готово. Так вот 26‐го, до того, как сплошной людской поток пойдет через Мавзолей, через траурный зал прошли Ворошилов, Молотов, Красин, Енукидзе. В этот день Сталина не было в Москве. Но было бы нелепо предположить, что Генеральный секретарь ничего не знал.
И 26 же июля в Кремле состоялось заседание комиссии по увековечиванию памяти Владимира Ильича.
Перед заседанием весь ее состав во главе с Дзержинским спустился в Мавзолей и произвел детальный и дотошный осмотр тела Ленина. Комиссия осталась удовлетворена произведенной работой. Как отметили ее члены, покойный — а наблюдали люди, хорошо Ленина знавшие, такие как Дзержинский, Бонч‐Бруевич, Красин, Семашко, — «выглядел так же, как в день смерти». Комиссия сразу отметила, что это «блестящий результат работы, произведенной под руководством проф. Воробьева».
Затем в зале заседаний Президиума ЦИК СССР был заслушан доклад руководителя работ. Опять комиссия констатировала, что примененные профессором Воробьевым «новейшие способы сохранения на длительный период тела Владимира Ильича вполне удались». Комиссия опиралась на мнение двух независимых коллегий — двух комиссий экспертов. Это были специалисты самого высокого класса. Одни, изучая в течение четырех дней протоколы работы и состояние тела, пришли к «единому заключению, что произведенная профессором Воробьевым работа, основанная на прочных научных основаниях, дает право рассчитывать на продолжительное, в течение ряда десятилетий, сохранение тела Владимира Ильича». Другая коллегия после тщательного осмотра тела тоже «признала, что благодаря произведенной под руководством проф. Воробьева бальзамировке общее состояние тела Владимира Ильича приближается в значительной мере к виду недавно умершего».
А дальше уже большая комиссия, то есть комиссия ЦИК СССР по увековечению памяти Владимира Ильича Ленина, постановила:
1. Возложить периодический осмотр тела УльяноваЛенина на комиссию в составе профессоров Воробьева и Збарского под общим наблюдением комиссии ЦИК СССР.
2. Поручить профессорам Воробьеву и Збарскому:
а) составить подробное описание всей произведенной работы и всех результатов, обнаружившихся при операции с телом, с тем чтобы это подробное описание было передано в Институт имени тов. Ленина;
б) составить популярное издание методов, примененных для бальзамирования тела Ульянова‐Ленина, с кратким историческим введением относительно бальзамирования вообще, для широкого распространения;
в) опубликовать научные статьи и работы, в связи с бальзамировкой тела, в тех изданиях, какие они найдут уместными для научных целей. Все оригинальные записи, чертежи и рисунки и т. д., относящиеся к бальзамировке тела Владимира Ильича, подлежат представлению в Институт тов. Ленина, через председателя комиссии ЦИК по увековечению памяти Ульянова‐Ленина.
Вот так в государственном документе впервые появилось имя Б. И. Збарского.
В 1937 году умер Владимир Петрович Воробьев, успев перед смертью подготовить знаменитый пятитомный «Атлас анатомии человека», завершенный изданием лишь в 1942 году. Кафедрой анатомии Харьковского университета он заведовал с 1918 года. После его смерти внутренней, тайной жизнью Мавзолея стал единолично управлять Б. И. Збарский. Позже он стал академиком АМН, заведовал кафедрой 1‐го Московского медицинского института. Б. И. Збарский умер в 1954 году, попав в 1952 году в последнюю волну репрессий, и реабилитирован сразу после смерти Сталина.
В 1934 году в качестве помощников Б. И. Збарского для постоянного наблюдения над телом Ленина был утвержден ближайший сотрудник Воробьева по кафедре Р. Д. Синельников и сын Б. И. Збарского, Илья Борисович Збарский. Здесь уже можно говорить о династии.
Тело Владимира Ильича Ульянова‐Ленина лежит сейчас в стеклянном гробу в Мавзолее у Кремлевской стены. Будет ли оно дальше находиться здесь или позже власти сочтут для себя необходимым похоронить тело в земле, значения это никакого для посмертной жизни Ульянова‐Ленина не имеет.
Сергей Есин
Власть слова
Фрагменты
Разве самое трудное в работе писателя — писать? Нет, это самое скучное, хотя и здесь кое‐что прозревается и бывают поразительно счастливые минуты. Самое каторжно трудное — думать, а еще труднее быть постоянно беременным мыслью, держать в сознании тысячи обстоятельств и деталей своей работы. Как совмещается здесь иррациональное и рациональное? Каким образом художник, не отключив левое полушарие головного мозга, заведующее логическими системами поведения, умудряется на полную катушку раскрутить правое, где бьется всепожирающий огонь образного мышления? Знает ли, как делает это, сам художник? Нет, в теоретическом плане, пожалуй, не знает. А вот практически… Здесь у каждого творца есть свои, часто неосознанные, приспособления. От крепкого кофе и чая до пятикилометрового бега трусцой, когда надо разогреться, сосредоточиться, чтобы «проскочить» сложное, непроходимое место в работе. Но самое трудное это, конечно, совмещение, когда два потока летят рядом, когда в сознании работают два магнитофона, и все гудит от стремления развести линии, синхронизировать их, не дать перемешаться магнитным пленкам. Это как будто ты жонглируешь шарами и одновременно печатаешь на пишущей машинке. (Из главы 13. «Рассказ», С. 162.)
Роман — это некий волшебный лес, некая зачарованная страна. Особенно русский роман. Признаемся, что в русском романе больше бурелома, больше извилистых тропинок. В известной мере он всегда не по правилам. Автор как бы процеживает то, что он знает и хочет сказать, но не забывает и о себе. В связи с этим мне, конечно, хотелось бы вспомнить свои романы, скажем — как возникал роман «Имитатор».
Да очень просто. История художника — это свидетельство того, что внутри своего духовного мира я не справился с тем, что померещилось. Я тогда работал на радио в больших чинах и определял литературу, которая может идти в эфир и не может идти в эфир. И надо мной сидели еще начальники. Я отчетливо понимал, какая литература имеет звание литературы, а какая — звание, в лучшем случае, беллетристики. И, естественно, начальники между собой об этом говорили. Мой тезис был таков: друзья мои, коллеги, я готов, в соответствии с правилами игры, отправлять в эфир среднюю литературу — секретарскую, полужурналистскую. Но не требуйте от меня, чтобы даже в наших литературных разговорах я называл ее литературой хорошей или прекрасной. Собственно говоря, развившись, этот конфликт и привел к тому, что я внезапно покинул это «генеральское» место.
А много ли людей покидают «генеральские» должности по собственному желанию? Но еще на радио меня восхищало поразительное умение сотрудников жить в определенной степени двойной жизнью: читать одно, а подчеркивать свою лояльность по отношению к действовавшему руководству подругому, имитировать целые построения. И вот я, собственно, и мечтал написать роман об имитации жизни, мне хотелось перенести действие куда‐нибудь в сферу, где нет никакой литературной жизни, куда‐нибудь в Госплан, в счетную палату, туда, где только символы и отзвуки. Но со счетом у меня всегда было плохо. И вот еще один урок романа.
Я взялся за ипостась художника. Это я знал и по личной склонности, и по некоему опыту. После службы в армии я несколько лет проработал в Художественном фонде РСФСР, возил по городам выставки советских художников. Мне ли их было не знать! И вот основной урок о романе: некое кружение темы и знание предмета. А типизация в «Имитаторе» в итоге оказалась такой жизненной, что о прототипе главного героя долго спорили и гадали, называя и одного, и другого, и третьего из модных тогда художников[96]. (Из главы 14. «Роман», С. 167–168.)
31 мая 2011 г.
Дорогой Семен Ефимович! Я сразу признаюсь — я не аналитик, вокруг меня много людей, которые больше меня знают, обладают лучшей памятью, лучше меня образованы. Мое образование, хотя я и закончил кроме МГУ еще и Академию Общественных наук, весьма смутное, у меня по‐настоящему нет даже школьной базы, я пишу с ошибками, часто в письмах вместо одного нужного слова ставлю другое, потому что не знаю, как его писать[97]. Я пользуюсь скорее правилом догадки и ощущением, нежели рациональным. Разве я могу сетовать или даже раздражаться на Ваши советы!
Письмо Ваше, как, впрочем, и всегда, замечательное, суждения о моем герое, наверное, совершенно справедливые, но ведь я взялся за написание этой книги, не очень хорошо представляя даже историю партии. Ваше соображение, что Ленин сделал меньше для свержения царизма, чем эсеры и меньшевики, кажется мне очень интересным, впрочем, как и Ваша трактовка Ленина, как врага свободы. Я все время думаю только об одном — о том, что мы сегодня называем «социальным лифтом». Кем бы стал я, внук крестьянина, если бы, если бы… Огромное неграмотное государство, народ, нужный как материал, для развития высших классов. Нужна ли была комунибудь из тех, кто ее не имел, свобода? Нужен был хлеб, медицина, грамота. Никакие репрессии я, конечно, не оправдываю, но тотальная смена режима всегда чревата — вспомним и Английскую, и Французскую революции, там все было еще круче. Гильотине и отрезанной голове несчастной мадам Ламбаль[98] мы ответили Алапаевском и Екатеринбургом[99]. Везде невежественная, мстительная масса, возбужденная «прогрессистами» из правящего класса. Великий князь с красным бантом! Для меня ведь даже высылка двух пароходов с интеллигенцией звучит по‐другому. Во время Французской революции — этих людей бы казнили, чтобы [их] сохранить — Ленин выслал. Но в принципе, Ваша точка зрения совершенно справедлива. Говорил Вам, что сейчас бы чуть подправил роман и, если его еще раз переиздадут при моей жизни, наверное, подправлю. Что касается горьк