— Что вы, товарищ Сталин, да я… никогда, чтобы я… Товарищ Сталин, я никогда…
На вопрос о том, что она думает обо всем этом, Клюева сказала:
— Я полагаю, что Парин — честный человек. Мы предлагали ему соавторство, он отказался, но во всем нам помогал.
— А скажите‐ка, господин Парин, — спросил неожиданно Сталин, — почему вас совершенно бесплатно возили по всей Америке?
— По вашему указанию, товарищ Сталин…
— Что? По моему указанию?!
— По вашему указанию точно так же мы принимали делегацию американских ученых. Ко мне они отнеслись так в порядке взаимности.
— И даже подарили вам золотую авторучку?!
Вновь выплыла неподписанная копия предписания, вновь скулил и чуть ли не валялся в ногах Митерев. А Парин все время держался с достоинством, хотя и понимал, что решается его судьба.
Возможно, что такое поведение Парина сыграло не последнюю роль в решении его участи, ибо тиран не терпел людей, державшихся независимо и с достоинством. Лакейское поведение Митерева ему больше импонировало. Не потому ли Митерев был снят с поста министра, а потом судим «судом чести», но оставлен на свободе, тогда как Парин получил 25 лет строгого режима.
Полный состав присутствовавших на заседании Политбюро в архивных документах не обнаружен. Р. А. Руденко в то время был генеральным прокурором Украины, его участие в заседании представляется маловероятным. Несомненно присутствие Сталина, Жданова, Ворошилова, Молотова и ряда других членов Политбюро. Из вызванных на ковер были Парин, Митерев, Клюева и Роскин.
Профессор Георгий Павлович Конради:
Парин рассказывал мне, что, когда он был в Америке, там находился и Молотов — на сессии генеральной ассамблеи ООН. Прежде чем выступить с докладом о препарате КР, Василий Васильевич еще раз посоветовался с Молотовым, и тот дал добро, а на следующий день, после доклада, ему сказали, что этого не надо было делать. На Политбюро Молотов подтвердил, что доклад о КР был с ним согласован. Он сказал также, что при обследовании Министерства здравоохранения не обнаружено ничего преступного в деятельности Парина.
Феликс Залманович Меерсон:
В конце заседания, когда все Политбюро уже склонялось к тому, чтобы оправдать Парина, Сталин подошел к нему почти вплотную и, ткнув пальцем, сказал:
— А я ему не доверяю.
Когда выходили из зала, все шарахались от Парина, как от зачумленного.
Через час после возвращения домой, в дом правительства на набережной, его арестовали.
Анатолий Соломонович Рабен:
Я поступил перед войной в Первый медицинский институт, и помню Василия Васильевича с тех пор, как его к нам назначили директором. Это был спокойный, корректный, очень выдержанный человек, высокий, красивый, с прекрасной русской речью, типичный профессор в глазах студентов.
Когда началась война, нас, студентов младших курсов, тут же мобилизовали, но на фронт попали немногие. Оружия не хватало, и нас использовали на строительстве оборонительных рубежей. Рубежи эти, однако, никого не обороняли. Нас привозили в какое‐то место, день‐два или больше мы рыли окопы, причем утром нередко находили пачки аккуратно сложенных немецких листовок, а потом оказывалось, что враг уже в нашем тылу. Нас срочно везли на восток, мы опять начинали рыть окопы, и история повторялась. Рано или поздно такие строительные отряды попадали в окружение, и уж мало кто из находившихся в составе этих отрядов оставался в живых. Поэтому я считаю, что Василию Васильевичу Парину я обязан жизнью.
Дело в том, что в проведенной в первые дни войны спешной мобилизации было много бестолковщины. Когда командование осознало истинный масштаб начавшейся войны, когда стало ясно, что она продлится несколько лет, был издан особый приказ № 900 Государственного Комитета обороны о возвращении на учебу всех студентов оборонных ВУЗов, в том числе, конечно, медицинских. Но большинство студентов было разбросано небольшими группами по фронтам и тыловым частям, командованию частей нужны были люди, да и просто не до того было, чтобы выявлять, есть ли в данном подразделении бывшие студенты и относятся ли вузы, в которых они учились, к числу оборонных. Так же относилось к приказу № 900 и командование моей части, где всего было 20–30 наших студентов.
И вдруг у нас появился Василий Васильевич Парин и потребовал демобилизовать всех студентов‐медиков. Он нас собрал и вывез в Москву. Впоследствии он говорил мне, что никто его с этой миссией не посылал, он действовал по собственной инициативе. Насколько этот его шаг был разумен, можно судить из того, что я и мои товарищи успели не только окончить в годы войны институт, но и изрядно потрудиться на фронте. С медицинским скальпелем в руках я, конечно, принес куда больше пользы, чем с лопатой на рытье никому не нужных окопов.
Нечто похожее об «оборонительных рубежах» рассказывал мой отец, по профессии инженер‐строитель. Мобилизованный в первые дни войны, он был направлен на строительство оборонительных рубежей. Однако, едва они успевали что‐то построить, как раздавалась команда «по машинам», и их везли километров на 30–50 в тыл, где все повторялось. Часть, в которой он служил, попала в окружение, и почти все его сослуживцы погибли. Он сам избежал этой участи только потому, что накануне окружения был послан по какой‐то надобности в командировку. Возвращаться из нее ему уже было некуда: его часть перестала существовать.
Анатолий Соломонович Рабен:
На том заседании Политбюро председательствовал Жданов. Сталин по своему обыкновению ходил, раскуривая трубку, и молчал. Роскин вел себя мужественно. Он говорил, что и отец его печатался заграницей, такова традиция, в этом нет ничего предосудительного. Что же касается «секретов», то их в статье, отправленной с Париным в США, не было. К тому же их работа еще очень далека от завершения. Все шло хорошо в опытах на животных, а в клинике — стена, нужно провести работы в широком масштабе. Спасибо профессору Парину, он хоть чем‐то помог в этом отношении. Тут Сталин прервал молчание:
— Кто такой Парин?
Ему почтительно отвечают:
— Профессор Парин — академик‐секретарь медицинской академии, вот он сидит.
Тупой дебильный вопрос:
— Кто такой Парин? Я не знаю Парина.
Ему опять показывают: вот Парин. Он упрямо:
— Кто такой Парин? Я не знаю Парина.
Когда заседание подошло к концу, он неожиданно подошел к Парину и, ткнув в него трубкой, сказал:
— А я ему не доверяю.
Василий Васильевич говорил, что получил по пять лет за каждое из этих пяти слов.
Доктора медицинских наук, профессора А. С. Рабена (1923–1999) постигла участь, сходная с участью его учителя. Сын «врага народа», расстрелянного в 1937‐м, он в 1948 году был арестован за «шпионаж». В вину ему поставили то, что тремя годами раньше, вскоре после победы, когда он находился в составе советских войск в оккупированной Австрии, он, зная английский язык, разговорился с каким‐то американским офицером, о чем был сделан донос. Был освобожден в 1954‐м, реабилитирован. В 1988 году, после 10 лет отказа, эмигрировал в Израиль.
Григорий Фаддеевич Башихес:
Когда Василий Васильевич вышел, я повез его домой. Он всю дорогу молчал и был очень расстроен, это было видно. Однако у подъезда он мне напомнил, что я должен заехать за ним в половине девятого утра, так как в девять у него лекция.
Нина Дмитриевна Парина:
В связи с возвращением Василия Васильевича из Америки особенно бурную радость выражал Алеша, наш младший сын. Через несколько дней Василий Васильевич уехал в Пермь хоронить отца, и когда вернулся оттуда, Алеша сказал, подражая взрослым:
— Ну, теперь, папа, я надеюсь, ты никуда не уедешь!
Василий Васильевич ответил:
— Нет, теперь долго никуда не уеду.
И вот, прошло два или три дня, как Василия Васильевича вызвали на Политбюро. Он вернулся очень поздно, был ужасно измучен и расстроен. Дети, конечно, давно спали, а я по обыкновению поджидала его.
Он сказал только:
— Знаешь, меня, видимо, арестуют. Но ты приготовь мне материалы, надо подготовиться к завтрашней лекции.
Я вынула папку с материалами, он сел работать, и тут звонок в дверь…
Его увели сразу же, нас всех согнали в одну комнату и стали делать обыск.
Григорий Фаддеевич Башихес:
Утром, когда я приехал, чтобы везти Василия Васильевича на лекцию, то по обыкновению позвонил из подъезда, но мне сказали, что я не туда попал. Я звонил еще и еще, но получал тот же ответ. Я решил, что, видимо, у них испортился телефон, поэтому я поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Открыл мне какой‐то майор, я не успел опомниться, как он схватил меня за ворот и прямо втащил в квартиру. Тут я увидел, что в квартире обыск, хозяйничают три офицера. Нину Дмитриевну и детей я не видел: их всех заперли в одну дальнюю комнату, меня же усадили на кухне. Видя, что меня отпустят не скоро, я сказал офицеру, что мне нужно слить воду из радиатора машины, чтобы ее не разорвало, но он ответил, что ему не до машины. Обыск был очень долгий и тщательный. Видно было, что офицеры устали. Они особенно внимательно просматривали книги, а библиотека у Париных была очень большая. Через некоторое время я опять напомнил о машине. Тогда подполковник (видимо, из них старший) велел майору меня сопровождать и при этом сказал:
— Если вздумает бежать, стреляй.
Майор расстегнул кобуру, и мы вышли. Я слил воду, и мы снова поднялись в квартиру, где просидели часов до 9 вечера. Когда обыск был закончен, ко мне в машину посадили одного из офицеров, два других поехали на своей, и все вместе мы двинулись на Лубянку. Меня продержали три дня (о чем я никогда не говорил Нине Дмитриевне). Несколько раз допрашивали. Допросы были грубые, один раз следователь так ударил в лицо, что до сих пор у меня повреждена перегородка носа, что затрудняет дыхание. Требовали подробно рассказать, куда мне приходилось возить Парина, с кем он встречался, не сажал ли кого к себе в машину и о чем говорил. Я отвечал, что все наши поездки были деловые: в институт и в академию, иногда в министерство или в ЦК на совещание, что ничего подозрительного я никогда не замечал. Мои ответы не нравились майору. Он кричал,