Как первый и наиболее известный ученик «американского шпиона», я был на подозрении. Какое‐то время портрет Василия Васильевича продолжал висеть в моем кабинете, но потом мне «посоветовали» его снять. Уничтожил письма Парина, о чем теперь сожалею. Из Ленинграда я пытался помогать Нине Дмитриевне, а однажды, будучи в Москве, вместе с Виталием Поповым (сотрудником нашей свердловской кафедры) притащили ей мешок картошки. Но Нина Дмитриевна сама сказала: «Не звоните и ничего не присылайте».
Феликс Залманович Меерсон:
Ему дали 25 лет и отправили в Сибирь, но с дороги вернули и отправили во Владимирскую тюрьму, где он и просидел до самого освобождения. Произошло это, по‐видимому, потому, что его арест имел международный резонанс, и сочли за лучшее, чтобы он не скитался по этапам, лагерям и не рассказывал многим свою историю.
Имеются противоречивые данные о приговоре, вынесенном В. В. Парину. По некоторым сведениям, ему дали 10 лет, по другим — 25. Могу засвидетельствовать, что за время моего общения с семьей В. В. Парина и его учениками цифра 10 лет никогда не фигурировала. Да и по характеру обвинения (шпионаж) ему полагалось максимальное наказание. Как раз в 1947 году, 26 мая, была отменена смертная казнь, поэтому Парина присудили не к расстрелу, а к 25‐летнему (максимальному) сроку заключения. Смертная казнь была восстановлена Указом президиума Верховного Совета от 12 января 1950 г.
Петр Прокофьевич Курочкин, электромонтер домоуправления в г. Владимире:
Однажды тюремная судьба свела меня в одной камере с Алексеем Кузьмичом Жегановым. Оказалось, что он знает Парина. Их вместе отправляли из Иркутска по этапу в Норильск. До Иркутска их везли в поезде, потом до Ангары шли пешком. Конвой усиленный. «Шаг вправо, шаг влево считаетесь в побеге, стреляем без предупреждения».
Шли долго, изнурительно, по непролазной грязи. Потом еле дышащих погрузили в трюм баржи, отправлявшейся по Ангаре и Енисею в Норильск. И вот когда уже всех погрузили и даже люки задраили, вдруг услышали какое‐то движение. Люк открылся, и кто‐то кричит сверху:
— Жеганов, Парин — на выход!
Здесь им объявили, что их отправляют обратно в Иркутск. И опять начался нескончаемый путь по непролазной грязи. Только теперь их под конвоем было всего двое, и они не сомневались, что по дороге их прикончат «за побег», ведь нет никаких свидетелей. Парин уже не мог идти, и несколько километров Жеганов тащил его на себе до того места, где ждала машина.
Впоследствии я бывал у Жеганова, он жил в Ленинграде, на Московском проспекте, перед железнодорожной линией.
Автор:
К этому рассказу П. П. Курочкина могу добавить, что, будучи в Ленинграде, через справочное бюро я без труда узнал адрес Алексея Кузьмича Жеганова. Он действительно проживал на Московском проспекте, но умер в 1971 году, так что встретиться с ним не пришлось.
Белла Григорьевна Гордон:
Василий Васильевич рассказывал, что когда везли из Иркутска обратно в Москву, они остановились в Свердловске. Кто‐то из охранников знал, что Василий Васильевич долго работал в Свердловске, и ему разрешили свидание с какимнибудь другом, которому разрешили позвонить по телефону. Василий Васильевич хорошо разбирался в людях и, перебрав в памяти старых свердловских знакомых, позвонил профессору Каратыгину[118]. Тот, не задумываясь и не колеблясь, собрал кое‐какую еду, теплые вещи и пошел на свидание с «американским шпионом», не зная, позволят ли ему вернуться.
Петр Прокофьевич Курочкин:
Арестован я был в 1950 году, 16‐летним парнем. Я жил тогда в Ленинграде. Как‐то зашел с дружками в кафе, мы крепко выпили, повздорили, у одного из нас оказался наган, и он два раза выстрелил в портрет Сталина. Нас судили и дали по 25 лет тюрьмы, пять лет ссылки и пять лет поражения в правах.
Я попал в лагерь в Мордовии — сперва в лагерь для несовершеннолетних. В соседнем женском лагере была жена Даниила Леонидовича Андреева, с которым я потом встретился во Владимире.
В лагере у нас была лютая вражда с украинцами — их тогда было много из Западной Украины. Я сейчас даже не могу понять, чем была вызвана эта вражда, ведь мы находились в одинаковых с ними условиях и ничем особенным не отличались от них. Враждовали мы также с немцами — были в лагере высокопоставленные немецкие офицеры и генералы, — но это можно объяснить, ибо вели они себя не так, как остальные зэки: были высокомерны и в то же время не стеснялись подбирать крошки в столовой, хотя всех нас кормили одинаково. Да и война всем была памятна. Однако вражда с украинцами была особенно лютой и совершенно необъяснимой. Они ненавидели нас — «москалей», а мы их — «бандеровцев». Нередко возникали драки, были и убийства. Начальство пыталось пресечь эту вражду и жестоко расправлялось со всеми, кто хоть как‐то был причастен к таким случаям. В одну группу русских, в драке с которыми был убит «бандеровец», попал и я. Меня снова судили, дали 25, плюс пять, плюс пять, но при этом 10 лет закрытой тюрьмы строгого режима.
Так я попал во Владимир. Первые 4–5 дней меня продержали в одиночке 2‐го корпуса (надо приглядеться к новенькому), а потом перевели в камеру № 49. Это было примерно в декабре 1952 г. Когда открыли дверь камеры, все обитатели ее уже стояли. Так положено по уставу: если кто‐либо входит в камеру, все должны встать, пока надзиратель гремит затворами.
Я помню, что вошел и сказал:
— Здорово, братцы!
Поздоровался со всеми за руку и сразу заметил недоумение на лицах. Потом они объяснили, что мое появление ввергло их в огромное изумление. Все они солидные мужи, «матерые преступники», а тут к ним мальчика привели. Я был щуплым маленьким 18‐летним пареньком. Узнав, какой мне назначен срок, они изумились еще больше.
Мое место оказалось рядом с местом Василия Васильевича. Он высокий, худой, с длинной седой бородой, добродушно посмеивался над моим появлением и почему‐то сразу мне понравился. Кровати были вделаны в пол, не кровати, а топчаны, поверхность из продольных и поперечных металлических прутьев. Мне принесли тощий тюремный матрац, наматрасник (простыней не полагалось), одеяло, и я стал полноправным обитателем этой камеры 49, наравне со старожилами.
Камера была довольно большая, вдоль стен кроватитопчаны, всего шестнадцать штук, посередине стол и скамейки, на которых днем можно было сидеть за столом, можно было также ходить, но одновременно могли ходить не больше двух человек, лежать же днем категорически запрещалось.
Я был бесхитростный парень, сразу стал рассказывать, что удалось узнать, пока возили по этапам в Москву и оттуда уже во Владимир. Все с жадностью слушали меня, ибо жили без новостей с воли. Газеты читать дозволялось, но только двухмесячной давности, поэтому они ничего не знали, что случайно знал я. Посыпались вопросы, и я рассказал, что в Москве арестовали группу врачей‐вредителей.
Первое сообщение о деле врачей было опубликовано 13 января 1953 г., так что П. П. Курочкин появился во Владимирской тюрьме не в декабре 1952, а в январе 1953 г. Память его подвела не сильно.
Петр Прокофьевич Курочкин:
Конечно, меня стали спрашивать о подробностях, я стал было рассказывать, но Василий Васильевич толкнул осторожно в бок, чтобы я не очень‐то говорил вслух о том, что случайно узнал из клочка газеты, подобранного в Москве, в тюрьме на Красной Пресне.
Потом, когда вывели нас на прогулку, я уже шепотом рассказал ему.
— А кто эти врачи, фамилии‐то помнишь? — допытывался он.
Я, конечно, не помнил, но он настаивал, и я неуверенно сказал:
— Кажется, на В… Виноградов, что ли…
Потом вспомнил Вовси, еще две или три фамилии.
Василий Васильевич всех этих людей знал.
Когда новости исчерпались, я уже стал рассказывать о себе. О том, что работал я в Ленинграде учеником монтера в банке, как сел за «терроризм», а потом получил надбавку за «бандеровца». Тут мне и объяснили свое недоумение, что к ним попал мальчишка.
В Ленинграде я сидел в Сером Доме. Судил меня полковник Раков. Когда я назвал это имя, Василий Васильевич обратился к одному из товарищей:
— Лев Львович, не пойму что‐то…
Потом ко мне:
— Не он тебя судил?
— Не он.
— Так он тоже Раков!
Автор:
В семье Париных хранится переплетенный в коричневый кожаный переплет экземпляр уникальной рукописи под названием «Новейший Плутарх. Иллюстрированный биографический словарь воображаемых замечательных людей всех стран и времен».
«Основателем издания, главным редактором и иллюстратором», как значится на титульном листе этого огромного — почти 500 машинописных страниц — произведения, был Лев Львович Раков. Его рукой здесь же написано:
«Дорогому другу Василию Васильевичу Парину этот памятник нашего совместного творчества, на память о тех горьких днях, которые мы провели вместе. А все же, как ни странно, эти дни бывали и прекрасными, когда мы подчас ухитрялись жить в подлинном „мире идей“, владея всем, что нам угодно было вообразить. Л. Раков. 20.VI.55».
Удивительный по богатству материала, неиссякаемой фантазии и, что особенно изумительно, неиссякаемому веселому юмору, фолиант! В оглавлении, то ли сам Раков, то ли Василий Васильевич, проставил инициалы авторов отдельных воображаемых биографий. Большинство их сочинил Лев Львович Раков, другие Д. Л. Андреев, немалая часть принадлежит и Василию Васильевичу Парину. Тут и «Гальбидий‐философ», и «Джонс Р. Т. — основатель секты акцелератов», и «Хевенистерн К. — рыцарь, участник III Крестового похода», воображенный Париным и Раковым совместно, и «Менадр — врач», и «Фенихоу Д. Э. — филолог, этнограф и путешественник», и «Ящеркин П. Я. — изобретатель» (опять совместно с Л. Раковым).
Эта уникальная книга трех авторов была издана в 1991 г. в издательстве «Московский рабочий». Л. Л. Раков (1904–1970) — историк, писатель, драматург. Жил и работал в Ленинграде. Впервые был арестован в ноябре 1938 года. В одиночной камере знаменитых «Крестов» провел более года, пытался покончить с собой. Был освобожден после расстрела Н. И. Ежова (малый бериевский «реабилитанс»). В 1943 году создал выставку «Героическая оборона Ленинграда», позднее преобразованную в Музей обороны Ленинграда, за что