Солженицын, конечно, не Куняев и не Семанов, я нисколько не удивляюсь, что Вы увидели в его книге [ «Двести лет вместе»] попытку наведения мостов. Чтобы разглядеть все геологические напластования в его двухтомнике (вернее, в первом томе, во втором‐то многое на поверхности), требуется глубокое бурение, то есть надо быть в теме. Я‐то в ней с 70‐х годов, с того времени, когда набрел на Велижское дело[18] и погрузился в него и в смежные материалы.
Много тогда всего сошлось, что заставило меня взяться за разработку этого сюжета. И то, что о нем никто ничего не знал. Из всех моих знакомых писателей‐историков, занимавшихся Пушкинской эпохой, никто о нем не слышал; только Натан Эйдельман, эрудит из эрудитов, сказал: «Постой, постой, это, кажется, как‐то связано с адмиралом Мордвиновым». И то, что мне к тому времени стало тесновато в рамках биографического жанра, хотелось попробовать себя в более свободном жанре. И то, что тогда стала как раз циркулировать в «патриотическом» самиздате «Записка Даля»[19]. Мне как‐то стало ясно, что ритуальный миф — это не навсегда ушедшее прошлое, он вернется, и его надо встретить во всеоружии. Ну и т. д. и т. п.
Не думал тогда, что застряну на этой теме (то есть еврейскоантисемитской). Но Велижское дело потянуло за собой Кишиневский погром [20]. Параллельно шла публицистика, о которой Вы знаете[21]. Потом началась борьба за выезд, потом — здесь — за выживание. А тем временем в России расцвела «Память»[22], ну и дальше потянулась цепочка.
Когда я прочитал первый том Солженицына, я убедился, что отделаться просто рецензией, хотя бы и пространной, не могу: получится петушиный наскок «какого‐то Резника» на великого писателя, страдальца и правдолюбца. Чтобы распутать искусные кружева, которые сплел А. И., пришлось написать параллельную книгу в 700 страниц. Работа технически была нетрудная именно потому, что я был в теме, но очень сложная психологически. Все время надо было держать в уме масштаб личности критикуемого автора, перед которым сам в прошлом преклонялся.
Пока писал это письмо, из Бостона пришло сообщение о кончине Ильи Матвеевича Соломина. Это тот самый сержант Соломин, который воевал в звуковой батарее Солженицына, при аресте А. И. припрятал его бумаги, которые потом передал [его жене Наталье] Решетовской. Вскоре загремел в лагерь, а после лагеря не был реабилитирован, хотя все его подельники были. По просьбе его друзей, я несколько лет назад послал письмо Путину с просьбой вернуть Соломину боевые награды, коих его лишили как «врага народа». Я даже получил ответ, что‐де дело рассматривается, но так ничего и не сдвинулось, хотя потом и другие обращались.
Странная психология у этого поколения, от которого остались уже считанные единицы. Казалось бы, после всего, что он пережил; после того, как распрощался с последними иллюзиями, уехал из страны, — что ему эти награды! Ан, нет, свербело!
Желаю Вам здоровья, успехов, и еще раз спасибо!
Ваш С. Р.
Из диалога Веры Зубаревой[23]и Семена Резника
// «Кругозор», декабрь 2009 г.
http://www.krugozormagazine.com/show/Resnik.557.html
…А вот свежеиспеченный пример совместимости русского и еврейского этносов, правда, анекдотический. В только что появившемся номере журнала «Новый мир» (№ 11, 2009) опубликована выдержка из нового произведения Сергея Семанова. В 1970‐е годы Сергей Николаевич возглавлял редакцию серии «Жизнь замечательных людей», в которой я работал, так что он был моим прямым начальником. Личные отношения у нас были вполне корректные, почти приятельские. Если мы с ним были «несовместимы», то отнюдь не этнически. Он был адептом «русской идеи», потому его и поставили руководить ЖЗЛ. Смысл же этой «идеи» был и остается простым как мычание: «все зло от евреев». Как понимаете, уживаться нам было трудновато.
Последней работы Семанова я не читал, думаю, не скоро прочитаю, но с отрывком, попавшим в «Новый мир», ознакомился. Оказывается, Сергей Николаевич некоторое время (уже при Горбачеве) возглавлял жилищную Комиссию в Союзе Писателей — одну из самых важных. Писатели, желавшие улучшить свои жилищные условия, обращались в Комиссию, а она решала — кому дать дармовую квартиру, а кому не давать.
Не буду говорить о чудовищности самой этой практики, когда одни люди, никогда ничего не строившие, могли делать столь дефицитные подарки другим, тоже ничего не строившим и ни копейки не платившим за эти щедроты. Такова была кафкианская система, потому и пошла на слом.
Нетрудно понять, какие темные игры разыгрывались вокруг халявных квартир, какая шла закулисная возня и грызня, какие выставлялись угощения и делались подношения.
Вспоминая те славные дни, Семанов сравнивает Жилищную комиссию с двукрылой птицей: одно крыло русское, второе еврейское. Неформальным лидером русского крыла, по словам Семанова, был он сам, а еврейское представлял не названный по имени прозаик. Правда, по словам Семанова этот прозаик был русским, но находился под влиянием «долгосрочной» любовницы‐еврейки.
При рассмотрении заявлений, — откровенничает Семанов, — каждое крыло старалось пропихнуть своих и завалить чужих, но патовой ситуации не возникало: «в нашей важной и сугубо деловой сфере обе партии взаимодействовали разумно и успешно». Обеспечивалась эта «совместимость» тем, что перед официальным заседанием Комиссии лидеры двух группировок встречались и договаривались. «Переговоры осуществлялись примерно так, — живописует мемуарист, — подходил к нему я и говорил, что подал заявление такой‐то, ваши его вроде бы недолюбливают, но литератор он хороший, а дела его плохи — жена беременна, теща больная, жить негде, надо помочь… Он обещал, видимо, говорил со своими, все проходило спокойно и благополучно. Или он говорил мне примерно то же: ваши к этому писателю не очень, но жена больна, теща беременна и т. п. Я обещал, говорил с нашими… Оба крыла нашей литературной птицы махали слаженно, и летала она в тогдашних взвихренных небесах вполне спокойно». В качестве примеров слаженного махания крыльями Семанов указывает, что «в ту пору хорошие квартиры получили известный П. Палиевский и еврей А. Нежный, заметный тогда публицист».
Меня восхищает литературное мастерство моего бывшего шефа. Он и сорок лет назад умел красиво вводить в заблуждение (скажем так), а долгие тренировки отточили мастерство: литературная птица, плавно скользящая во взвихренных небесах — это штука посильнее «Плача Ярославны» и фильмов Хичкока. Ослепительно, заставляет зажмуриться. Только открыв и протерев глаза, начинаешь соображать: что это за еврейское крыло такое у птицы‐двойки, если его возглавляет еврей по любовнице!
Я не знаю поименно состава той Комиссии, но могу биться об заклад, что никакого «еврейского крыла», в ней не было. И русского крыла не было. Была сплоченная мафиозная группка зараженных «русской идеей»: всех невосприимчивых к этой болезни они назначали евреями. «Известный П. Палиевский» — один из ведущих бациллоносителей, большой умелец по части разоблачения жидо‐масонских заговоров. Помните, герой булгаковского романа носит шапочку, украшенную буквой «М»? Думаете, буква означает: «Мастер»? Не угадали. «Масон»! Этот код Петя Палиевский расшифровал. Да за это ему дворец полагалось подарить. Кремлевский. Они — самоназначенные русисты — были уверены, что не сегодня‐завтра въедут в него на Белом Коне. Не получилось. Пришлось ограничиться всего лишь квартирой для известного Пети. Да и ту надо было выторговывать в тонких переговорах с евреем по любовнице, потребовавшим взамен квартиру для «заметного еврея» А. Нежного. И это в своей родной стране русского развитого социализма. Неудобно, видите ли, еврею Нежному под забором валяться с беременной тещей!
Ну, а если без шуток, то должен заметить, что с Александром Нежным я был знаком шапочно, в метрическое свидетельство его не заглядывал, потому не могу сказать, был ли он евреем по бабушке отца или по беременной вожатой пионерского лагеря, в котором проводил школьные каникулы. Но по литературным произведениям я знаю его хорошо. Он православный христианин, страстно и горячо пишет о судьбах России и Русской православной церкви. Наиболее известна его книга «Комиссар дьявола», изобличающая «воинствующего безбожника» Емельяна Ярославского (М. Губельмана), чье еврейское происхождение в книге, во всяком случае, не замалчивается. Изображен Емельян верховным и наиболее жестоким гонителем церкви. Книга в целом честная, основана на многих архивных документах, но, на мой взгляд, есть в ней и некоторый перебор. Емельян громил все религии — иудаизм не меньше чем православие, да и принадлежал он ко второму эшелону большевистского руководства. Он лишь озвучивал установки и повеления политбюро и лично Ленина, Бухарина, Молотова, Жданова.
Единственный вышестоящий товарищ, с которым у него возникали разногласия, — Сталин. В 1931 году он обратился к вождю народов с предложением написать книгу «Сталин». Сталин скромно ответил, что писать книгу «Сталин» пока рано. Но Емельян знал лучше. И, представьте себе, — не пострадал! Умер в своей постели, похоронен с почетом у кремлевской стены. Неподалеку от того места, где закопали Сталина после выноса из мавзолея. Говорю я об этом к тому, что Ярославский‐Губельман до комиссаров дьявола не дотягивал. Он был их лакеем. Хотя и очень усердным и инициативным.
Должен также сказать, что Александр Нежный и сегодня остается «очень заметным» публицистом (не в пример П. Палиевскому). Насколько я могу судить по его публикациям, он природный нонконформист. Русскую православную церковь он защищал, когда она была в загоне, а в последние годы он защищает сектантов, подвергающихся травле и гонениям со стороны некоторых кругов РПЦ.