Для чего я писал дневник? Конечно, было некоторое желание, чтобы вода в ведре не высохла. Я замечал также, что в дневнике часто формулировались мысли, которые потом развивались в том, что я делал в прозе. Иногда в дневник я вставлял наклёвушки сюжетов. Я вообще считаю, что писатель должен все первично формулировать с карандашом в руках. Поэтому на всех выступлениях и на всех встречах я бываю с записной книжкой.
Дневник для писателя — это еще и некое упражнение, к которому он прибегает, когда возникает пауза в его основной работе. И вообще, смешно говорить в отношении писателя — писать или не писать. Всегда надо действовать — с пером ли, или с иным орудием труда. А потом, как я уже где‐то отмечал, у писателя, как и у любого человека, довольно много обид. Писателю ведь не всегда надо отбиваться, как представляют себе люди других профессий. Иногда дискуссии на свободную тему так далеко заходят, так сильно перетряхивают наше собственное сознание, что ни на какое творчество уже не остается ни времени, ни сил. И дневник позволяет часто ставить собственные точки в спорах — если хотите, брать реванш, конструировать собственные ответы и слышать собственные неудачи. Дневник позволяет также и не завираться — как мы подчас завираемся в обычной жизни и в традиционных спорах. Дневник — это параллельный монолог с жизнью и о жизни. И, как обычно бывает, дневник — некоторая надежда оставить за собой последнее слово.
Когда писание дневника стало моей нравственной потребностью? В то время, когда в мои простенькие записи вторглась политика, потом работа, служба в институте? Или когда вдруг дневник стал чуть ли не моим основным жанром?.. (Глава 16. «Дневники и мемуары», С. 195–198.)
5 сентября 2011 г.
Дорогой Семен Ефимович! Дежурное — как дела, как здоровье, как работа?
Теперь удивительное. Которое подтверждает, что в жизни ничего случайного не бывает.
Итак, ко мне из Берлина на 10 дней приехала двоюродная сестра моей покойной жены Елена. Она уже довольно давно эмигрировала в Германию. Фамилия у нее вполне русская, но ее отцом был человек вполне еврейской национальности. Я его знал, впрочем, не так — видел один раз, собственно, совсем молодым человеком и еще в давние времена он произвел на меня очень сильное впечатление трезвостью своего мышления. Сама Лена доктор медицинских наук, вполне состоявшийся человек, она еще в советское время могла бы сделать очень серьезную карьеру. Но это все присказки.
Я дал ей прочесть Вашу, Семен Ефимович, главу о Парине. И представьте себе, в их семье часто шли разговоры об этом человеке. Отец Лены, кажется, был учеником академика[128]. Вот такие дела. Не перечитываю.
Успехов и здоровья.
С. Н.
6 сентября 2011 г.
Дорогой Сергей Николаевич!
Бывают не только удивительные совпадения, но бывает и телепатия, во что я, как человек сугубо рациональный, не верю и никогда не верил. Но факт состоит в том, что я последнее время постоянно думаю о Вас и общаюсь с Вами, так как читал очень внимательно Ваш дневник 2004[129] и сейчас заканчиваю «Ах, заграница, заграница»[130]. Читал с перерывами, потому что книжки свои, а тут подсовывали объемистые тома, которые требовалось вернуть. Обе книги произвели на меня сильное впечатление, хотя в дневнике опять есть места, которые мне, в заокеанском отшибе, малопонятны: мелькают имена людей, по‐видимому, известных, но мне они незнакомы и потому существенная часть информации не усваивается. Но это не Ваша вина и даже не совсем моя, а результат именно моего «отшиба». Зато книга прозы произвела на меня огромное впечатление, уже без всяких оговорок, особенно «Марбург»[131].
«Хургада»[132] — это великолепная, отточенная проза, где каждое слово стреляет. Дан очень жесткий и, я бы сказал, жутковатый портрет нравов сегодняшнего российского мещанства. Но «Марбург» — больше и глубже этого. Ваш главный герой Новиков, во многом, как не трудно понять, списанный с автора, — поистине трагическая фигура. Его стремление убежать от неотвратимо надвигающегося одиночества берет за душу, перехватывает горло. В какой мере это понимает массовый читатель, не знаю, да ведь не для него это написано. Кстати, я был в Марбурге, правда, всего полдня. Заезжал в Кельн к моему другу Владимиру Порудоминскому, и он предложил съездить в Марбург. Так что я видел и обе мемориальные доски[133], прошел пешком все пространство между ними, поднимался к Замку, где нас застал сильный, но веселый летный дождь, раскинувший к концу роскошную радугу над городом, ютившимся где‐то далеко внизу.
Фигура Ломоносова вызвала воспоминания несколько другого рода. У нас в ЖЗЛ была книга о Ломоносове, написал ее ленинградец Александр Антонович Морозов. Возможно, Вы в нее заглядывали. Она впервые вышла в 1950 году, то есть в разгар «борьбы за русский приоритет», и была написана абсолютно в духе времени, получила Сталинскую премию. Об авторе шла дурная слава, что он в свое время в Ленинграде писал доносы на братьев‐писателей и кое‐кого посадил. Словом, мы в наше время переиздавать его гигантский по объему труд не хотели, что ему и сказал Коротков, когда он об этом заговорил. Но он был хитрее нас: в обход редакции явился к директору издательства Верченко, наговорил кучу коробов, и тот обещал, что книга будет переиздана. С этим Морозов и явился к нам. Выглядел он, кстати, очень импозантно, носил большую полуседую бороду a la Стасов.
На попытки Короткова что‐то возразить Верченко сказал, что дал слово, и его надо держать.
Мне было поручено по возможности хотя бы сократить это громоздкое сочинение, и там было что сократить: начальный период (поморский) был расписан очень подробно, занудно и занимал чуть ли не половину книги. Но автор стал упираться. Оказалось, что в этом начальном периоде его основной козырь, он в молодости написал книгу «Юность Ломоносова», которая была оригинальной: он сам исследовал все в местных архивах, нашел чуть ли не дом, в котором Ломоносов родился, или его подробное описание. Все это он расписал листов на пять или шесть, а для того, чтобы книга читалась, этому следовало уделить ну никак не больше листа. Я даже ездил в командировку в Ленинград «для работы с автором», но мало в чем его убедил. Удалось из всей книги листов в тридцать отжать полтора листа, и то со скандалом. Вот такая история.
Передайте, пожалуйста, Вашей родственнице сердечный привет. Василий Васильевич Парин был в научном мире уникальным человеком, отличался щепетильной порядочностью, не допускал никаких склок, сплетен, наушничания, поддерживал талантливых людей, брезгливо относился к соперничеству группировок и школ, никогда не ставил свое имя на статьи учеников, если сам непосредственно не принимал участия в работе. И конечно, он не допускал никакой дискриминации по национальному и т. п. признаку. Поэтому среди его учеников и сотрудников было много евреев: в другие места их не брали, и они шли к Парину. Думаю, что эти его качества и вспоминал отец Вашей гостьи. Приятно об этом узнать!
Я послал этот материал в ж‐л «Нева», ибо меня уверили, что гл. редактор Н. А. Гранцева, которая сама единолично все решает, отвечает быстро и определенно. Прошло два месяца, по последним сведениям, она в творческом отпуске и еще не прочитала[134].
Из главных новостей последнего времени — смерть в Москве моего друга Якова Кумока. Умер он еще 22 июня, но я узнал об этом больше чем через месяц от нашего общего израильского товарища, который сам прочитал две строчки в интернете. Когда я стал звонить в Москву общим знакомым, то они узнали об этом от меня. Оказалось, что и некролог написать некому, пришлось это сделать мне. Такой тихой смерти давно не было. Вы, вероятно, его не знали, его вообще мало кто знал. А это был очень талантливый, совершенно своеобразный писатель, стилист, трудяга, копавший очень глубоко, но чуждавшийся всяких литературных междусобойчиков. Между прочим, он был на моей презентации в Общественной Палате, но не выступал и потом сразу ушел. Он уже чувствовал себя скверно, но об этом не говорил, и мы только пару раз поговорили с ним по телефону.
В августе у нас был внук, и потому ничем литературным я заниматься не мог. Сейчас вернулся к компьютеру, готовлюсь, в основном морально, засесть за книгу о Вавилове, но до этого хочу написать небольшое эссе об академике Ухтомском (великом ученом и философе) и его ученике и первом биографе, совершенно забытом человеке, Василии Лаврентьевиче Меркулове, с которым мы дружили и активно переписывались последние восемь лет его жизни (он умер в 1980‐м). У меня чудом сохранилась часть этой переписки.
Вот, пожалуй, все мои основные новости.
А как идет Ваша работа над книгой Вашей супруги и о ней, о которой Вы мне рассказывали?
Как здоровье и настроение?
Сердечно,
Ваш С. Р.
Сергей Есин. Хургада. Русские забавы на отдыхе.
Роман в рассказах, рассказ первый
1. Фальшивомонетчик
Не следует думать, что средний класс в России, которому по деньгам и размаху предпринять путешествие в Хургаду, в Египет, так уж малочислен. Отнюдь. Ну, предположим, не совсем сложившийся средний класс, еще не настоящее стадо голодных волков и хитрых лисиц, но уже полкласса, полстаи. Уже, так сказать, появились шустрые наклевушки, зашевелились и затрещали липкие почки, готовые выпустить, как сказал классик, клейкие листочки. Собрал триста‐четыреста долларов праведным или неправедным трудом — нынче все перепуталось, стало с ног на голову, и пойди разберись, какой труд