Думаю, что тут был еще и личный подтекст: он мстил Короткову за Копелева[52]. Это было несколько раньше, Верченко только пришел к нам из ЦК комсомола, еще не вполне разобрался что почем, а у нас шла книга Копелева о Брехте. И в это время Копелев попал в черные списки как «подписанец» протестов против судилища над Синявским и Даниэлем. А книга уже была набрана, прошла сверку. Верченко вызвал Короткова, потребовал объяснений, а тот ему говорит: «Кто же мог знать, что Копелев так проштрафится! Автору выписано одобрение, затраты на набор и иллюстрации тоже немалые. Если мы книгу не выпустим, нам с тобой впаяют по выговору за непроизводительные затраты, а если выпустим, то получим по выговору за то, что издали запрещенного автора. Так давай лучше выпустим, книга‐то хорошая, и план будет выполнен. А то, вдобавок ко всему сорвем план».
Уразумев, что куда не кинь, все клин, Верченко согласился книгу выпустить. Не сшурупил, что в таких случаях затраты списывают без малейшего писка. Ему, видно, нагорело за этот прокол, и вот он нанес ответный удар.
Не говорю уже про историю с «Чаадаевым» А. Лебедева. Книгу редактировала Галина Померанцева, самый опытный у нас редактор, на ней была вся русская литература. Книга была острая, вся наполнена аллюзиями. Аллюзий хватало и в других наших книгах, но они обычно были упрятаны за специфическими реалиями описываемой эпохи, придраться было трудно. Лебедев же подчеркивал не специфическое, а общее, не скупился на публицистические обобщения, почти прямо перекидывая мостик из николаевской эпохи в нашу лучезарную действительность. Галина пыталась все это смягчать, но автор упирался, уступал очень мало, и когда она заново прочла книгу в корректуре, то наметила еще несколько кусков к удалению — по ее разумению, самый минимум. Но Лебедев снова уперся, и она сказала, что в таком виде книгу в печать не подпишет, так как не хочет потерять работу. После этого Коротков ее обматюгал и сам подписал корректуру, взяв все на себя[53]. С гонений на эту книгу и начался его закат.
Сколько мне ни приходилось иметь дело и тогда, и после с редакциями, а такого человека, как Коротков, мне не попадалось. Когда в «Знании» шла моя книжка об академике Парине[54], то в рукописи была глава об его аресте и отсидке во Владимирской тюрьме. Редакторшей была очень милая женщина, у меня с ней были теплые доверительные отношения, это была вторая моя книга у нее. Но когда она прочитала рукопись, она искренне и глубоко на меня обиделась: «Семен, зачем вы это принесли, вы же знаете, что это не пройдет». И такая искренняя была обида, что я почувствовал себя так, словно совершил какую‐то ужасную бестактность. Я безропотно снял эту главу. Она, между прочим, до сих пор остается неопубликованной, ибо, когда я уезжал из страны и пришел к Париным прощаться, его вдова Нина Дмитриевна (потрясающая женщина!) попросила меня заграницей ничего о Парине не публиковать. Она пробивала какие‐то очередные дела, связанный с увековечением его памяти (стипендию его имени или еще чтото), и опасалась, что такая публикация может этому помешать. Я, конечно, ей это обещал.
Всего самого доброго
Ваш С. Р.
_______________
5 марта 2011 г.
Письмо получил, прочел, получил море удовольствия. Есть соображения, пересечения. Чуть попозже обязательно подробно отвечу. Как же интересно жить и размышлять! С. Н.
_______________
Семен Резник — Сергею Есину
6 марта 2011 г.
Уважаемый Сергей Николаевич!
Во вторник утром мы с женой уезжаем к сыну (и внукам!) на две недели, предотъездные сборы и проч., но мне очень хочется хотя бы бегло ответить на Ваше интересное письмо[55]. Там (это в штате Колорадо, сын там работает в университете) у меня будет доступ к электронной почте, получать все буду регулярно, но писать — вряд ли смогу.
То, что Вы ведете Ваш дневник столько лет, да еще отважно публикуете его — это огромное культурное дело. Я сейчас очень жалею, что никогда не вел дневников — отчасти из лени, а отчасти меня — будете смеяться — Паустовский попутал. Сильно я им увлекался в юности. Как раз издавалось его собрание сочинений, и я читал с упоением. И вот у него где‐то вычитал, что писатель не должен вести дневников: все важное и так осядет в сознании, а что не осядет, то неважно. Я этому как‐то легко поверил, и теперь жалею, особенно когда перелистываю старые письма (мало что из них мне удалось вывезти) и нахожу там много интересного и забытого. Но письма — это фрагменты; с систематическими записями в дневнике сравниться не могут.
Такие люди как Карпов, загадка, Вы правы. Ну что ему было лезть в Гумилева и позориться — при его‐то тогдашнем положении. Ан надо! Задрав штаны бежать за комсомолом. Так и бежал всю жизнь зигзагами. Был реабилитанс — он подсуетился с «Расстрелянными маршалами», а началась реабилитация Сталина — пожалуйста, двухтомный «Генералиссимус». Сталин, оказывается, никого без причин не преследовал. Я этого эпохального труда не читал, но что это за сочинение, знаю из блестящей рецензии покойного уже ныне В. Д. Оскоцкого[56].
Он не один такой, это порода такая. Из той же породы покойный дважды герой Драгунский[57], возглавивший антисионистский комитет при Андропове — на собственное посрамление, а в девяностые каялся в этом. А еще у него был заместитель по фамилии Колесников[58]. Я уже в сравнительно недавние годы узнал, что это псевдоним, настоящая фамилия у него еврейская (не помню какая), в годы войны он совершал немыслимые подвиги в германском тылу (Штирлицу такие и не снились). А в семидесятые годы накатал позорный роман о сотрудничестве (мнимом, конечно) сионистов с нацистами, такой слабый и гнусный, что ни один журнал не напечатал рецензии несмотря на сенсационность и актуальность темы, только в «Правде» была рецензия — того же Драгунского. Откуда это в людях? Загадка.
Мое отношение к премиям и прочим наградам Вы знаете, но то, что Солженицынская премия на этот раз досталась Мариэтте Чудаковой[59], я, конечно, очень рад. Правил ведь нет без исключений — бывает, что получают достойные люди, и кто же достоин больше, чем она! Когда‐то мы были с ней неплохо знакомы, и отношения были самые теплые. Я по возможности слежу за ее творчеством и радуюсь успехам. При случае передайте привет от меня.
На этом заканчиваю, всего доброго, пишите!
Ваш С. Р.
_______________
19 марта 2011 г.
Уважаемый Семен Ефимович! Всегда мучаюсь, когда в мои письма вкрадываются ошибки. Вот и на этот раз я что-то напутал с премией — не Мариэтте Омаровне премия досталась, это моя описка[60]. Простите меня великодушно, ну да бог с этим.
Я сегодня написал несколько строк нашему общему другу Марку Авербуху и там как раз определил, что нас с Вами, кроме всего прочего, объединяет. Оба мы ведем бой из индивидуального окопа по несправедливому прошлому. И оба каждый раз удивляемся: почему? Почему один ворует статью, другой просто ворует, третий ведет себя не как писатель, а как купец. Это я все говорю мягко и полагаю, нам многое предстоит вспомнить. Обида прошлого, при, казалось бы, благополучной судьбе, душит и меня. Но и сегодня многое здесь не лучше. Каким‐то образом прошлый режим, и, в частности, литературный держал меня в суровых условиях — лучшие места и лучшие условия предлагались людям, которые сначала ему верно служили, а потом первыми и бросили. И нынешний [режим] тоже меня крепко обозлил. Каждый из нас знает меру своего таланта и возможностей и довольно критически может смотреть на себя и окружающих. Я тоже об этом писал Марку: один раз я съездил с писателями на выставку во Францию и после этого написал довольно злую статью. И все — прощай, черема!
Надеюсь, Ваша поездка к детям и внукам прошла удачно. Я и завидую, и не завидую людям, которые живут определенной и размеренной жизнью. Как‐то на меня все наваливается, и я часто забываю о себе. Вот и несколько дней назад четыре часа отсидел на панихиде по ушедшему Виталию Вульфу[61], а потом без шапки простоял возле ЦДЛ — и опять новый бронхит.
Извините за краткость, накопится — напишу.
С. Н.
Не перечитываю.
_______________
23 марта 2011 г.
Уважаемый Сергей Николаевич!
Только что забрал почту после двухнедельного отсутствия и в ней — Ваша книга![62] Спасибо огромное! Пока прочитал предисловие П. Басинского[63], очень хорошее. Предвкушаю! Что касается ошибки с премией, то это мелочь. Вообщето Солженицынская премия и Чудакова не очень совместимы, но поскольку вокруг этой премии (как и других, но этой особенно) много политики, то и такой вариант мне не показался невероятным.
С Мариэттой Омаровной мы были знакомы, она выпускала у нас в ЖЗЛ первую свою книгу — «Эффенди Капиев»[64]. Олешей и Булгаковым она занялась позднее. Ее книга шла в редакции, как раз когда выходил мой «Вавилов», и она у нас часто бывала, трепались о многом. Я очень переживал, что цензура вытравливала всякие упоминания об аресте Вавилова и т. п., мне казалось, что хотя бы беглое упоминание должно быть, без этого книга будет неполноценной. А она мне тогда сказала несколько неожиданно — ну и хорошо, что вытравили: дураку не надо, а умный поймет, что Вам выламывали руки, тем внимательнее будет вчитываться в подтекст. Возможно, она сказала это просто в утешение, но меня такой взгляд настолько поразил, что врезался в память навсегда.