– Я лютню там оставил. – Что?
– Ну… Гусли свои заморские. Хочешь спою?
– Хочу! – нежно улыбнулась она. – У тебя голос даже без песни сладкий как мед. И такой же хмельной… Так, значит, ты не затем меня выбрал, чтоб…
– Не затем, – поспешил оборвать ее витязь. – Погоди, я сейчас приду.
Он встал и мимо мерцающих угольев костра направился к столу, у которого оставил лютню. Наглые тучи полонили ночное небо толстой лохматой сетью, только редкие звезды виднелись в ее прорехах, но восточный ветер старался, надувал все больше зыбкой небесной пряжи, заставляя мир погрузиться в почти первозданную тьму.
Длинный пиршественный стол тянулся вдоль улицы, будто мощенная досками дорога. Волк подумал, что шипящие масляные плошки похожи на угли еще не угасших пожарищ. Захмелевшие девки, словно упырицы во тьме, доедали куски еще теплого мяса, белые зубки обгладывали тонкие птичьи косточки, губы причмокивали, отпивая пенное пиво и мед.
Волк зябко передернул плечами, взял лютню и, не оглядываясь, вернулся к поджидавшей его Маре.
– Расскажи, кто ты такая? – усаживаясь на лавку, попросил он. – Ведь все это неспроста… И назначение жертвы, и интерес Витима к тебе, и даже жряк, чувствую, попался нам неспроста.
– Витима? – удивленно подняла брови Мара.
– Того витязя, что подсказал старосте, кого в жертву принесть.
– Я не знала, как его звать… – Ее плечи дрогнули, словно от холода, и Волк не удержался, прижал ее к себе, опасаясь, что девушка оттолкнет его.
Но Мара не, отстранилась, а крепче прижалась к обтянутому грубой кожей плечу. Даже сквозь одежду певец явственно почувствовал жаркое тепло девичьего тела. Волк потянулся губами к рыжим волосам, но так и не решился поцеловать, словно на преграду наткнулся. Мара повернула к нему лицо и улыбнулась. Погладила ладонью по щеке и рассыпалась серебристым смехом.
Волк заулыбался, чувствуя, как сладкая истома охватывает уставшее за день тело. Он осторожно подул на волосы Мары, не смея дать воли рукам.
На свет угасающего костра со всех сторон слетались крупные мотыльки, некоторые, не долетев до губительной цели, ползали по лавке, шевеля серыми мохнатыми усиками. У них тоже свой Путь… Из кромешной тьмы к свету. И далеко не все долетают до конца, усталые крылья нередко роняют нежные тельца в сырую траву.
Но неужели конец Пути всегда предполагает смерть? Почему нельзя, достигнув желаемого, просто запереться в маленьком домике на соленых болотах, пить пиво из почерневшей от старости бочки и сочинять новые песни? Почему в жизни есть только два выхода – либо без устали лететь к Свету, зная, что концом пути может стать только смерть, либо отказаться от цели и вот так вот обреченно ползать по лавке обыденности, никогда уже не в силах взлететь?
Волк не знал ответа на эти вопросы, но Сершхан погиб, выбрав первое, до дна испив терпкую чашу жизненных радостей и горестей, выполнив все предначертанное богами. А Микулка хотел выбрать второе – тихое счастье с молодой женой в затерянном среди гор домике, но Путь не отпустил его, не дал ослабнуть крыльям, заставил прийти на помощь друзьям. Видать, и впрямь витязь Стражи не волен распоряжаться своей судьбой. Вся жизнь его проходит на границе Добра со Злом, и даже всесильная смерть не может полностью вырвать его из этого круга..
Но разве имеет он тогда право связывать свою жизнь с чьей-то еще? Разве имеет он право обнимать горячие девичьи плечи, целовать влажные губы и вдыхать теплый запах, струящийся от волос?
Певец вдруг с оглушительной ясностью понял многоопытную правоту Ратибора – женой воина может быть только та, которую не удержишь ни серебром, ни золотом, ни сладкими песнями, которая не задумываясь уйдет за мужем из светлого терема в гнилую землянку, а потом без гордыни и чванства займет с ним терем, в сотню раз лучше прежнего. Жизнь воина полна неожиданностей… Сегодня герой, а завтра калека, сегодня никто, а завтра на княжьем столе. И лишь та способна это вынести, которой нужен именно ты, а не то, что вокруг тебя.
Другие же без слез и сожалений остаются в теплой тиши сеновала, когда ты хмурым утром уходишь в неизведанную туманную даль. Они знают, что не могут уйти с тобой. Им нужно другое. Добрый приплод или горсть золота, необычная ночь или часть твоей славы.
Вот уж кому улыбнулась удача, так это Микул-ке… Его жена – сама часть Пути, часть недостижимой светлой цели, к которой нужно постоянно идти для того, чтобы она была рядом.
– Расскажи о себе, – стараясь не нарушить зыбкого единения, попросил Волк.
– Лучше спой… – тихо ответила Мара. – Всему свое время.
Витязь стянул чехол с лютни и, проведя пальцем по звонким струнам,.спросил:
– О чем тебе спеть? О грустном или веселом?
– А разве так можно? – удивилась девушка. – Я думала, что песня идет от самого сердца, что по заказу петь – все равно что любить нелюбимого. Разве не так?
– Так…
– Тогда спой, – молвила Мара. – Я хочу знать, какую песню выберет твое сердце.
Волк и сам не знал, какие чувства сейчас властвуют в его душе. Ударил по струнам, и густая полнозвучная музыка полилась из диковинного для Руси инструмента. Сладкой была печаль, источаемая серебряными струнами, а когда Волк запел, в глазах Мары мелькнули, отразив яркую белую луну и тусклый свет догорающего костра, хрустальные слезинки.
Осень плачет светлыми слезами.
Кто ж ее тихонько успокоит?
Волосы пригладит золотые,
Снежным пуховым платком прикроет?
Кто коней удержит медногривых,
Приносящих холод и печали?
Кто отвадит вольных и ретивых
Проноситься хмурыми ночами?
Осень, моя верная подруга,
Укрывает день сырым туманом.
Только осень, старая подруга,
Любит меня честно, без обмана.
Когда слова песни угасли и только музыка струн еще продолжала мягко струиться над притихшей ночной деревней, Мара горячо прошептала:
– Спой еще… Я хочу, чтобы эта ночь не кончалась подольше. Кто знает, что будет дальше?
Глава 8
Зарождающийся свет хмурого утра чуть коснулся опущенных ресниц Ратибора, раскинувшего руки на теплом душистом сене. Стрелок проснулся мгновенно, словно выскочил из горячего пара бани в искристый морозный воздух, но глаз не открыл, привычно прислушиваясь к окружающему.
Все спокойно… Где-то рядом уныло мается криком последняя ночная птица, охрипший петух попробовал было крикнуть, но клубящийся туман превратил эту попытку в подобие визгливого карканья. Рядом сопели спящие девицы, и хотя ни одна из троих не должна держать на него обиды, Рати-бор с удовольствием бы ушел не прощаясь. Он так и сделал бы, но Власу все же придется будить – только она знает, где второй из оставленных в деревне коней.
Он открыл глаза, встал, зябко поежившись, надел валявшуюся в сене рубаху, портки, кафтан, поискал сапоги, плюнул, вспомнив вчерашнее, и присел возле спящей черноволосой красавицы.
– Проснись… – позвал он, ласково коснувшись ее плеча.
Власа довольно улыбнулась во сне и перевернулась на бок. Или это солнце выше поднялось над лесом?
– Вставай, милая… – Ратибор наклонился и поцеловал девушку в щеку.
Ее ресницы дрогнули, как тонкий пух от легкого ветра, огромные черные очи ласково глянули в лицо стрелка.
– Ты уже встал? – удивилась она. – Давай ложись со мной рядышком…
– Тихо! – Он прижал палец к губам. – Перебудишь всех… Одевайся, хорошая моя, нужно коня забрать.
– Уже уезжаете? – Легкая печаль, бросила на ее лицо тень. – Так рано? Остались бы…
– Никак нельзя! От этого жизнь человеческая зависит. Одевайся, милая, богами прошу!
Он подхватил ее на руки и отнес к лежавшему в сене сарафану.
– Твой? – отпуская девушку, спросил Ратибор.
Она лишь вздохнула и принялась одеваться.
Стрелок не стал ждать, подобрал оружие, спрыгнул на земляной пол и решительно толкнул дверь в утро. Сзади уже шлепала босыми ногами Власа.
Клочья сырого тумана лениво ползли по деревне, словно лохматые белые псы, объевшиеся после ночного пира. На столах кавардак творился немыслимый, посуду никто не прибрал, объедки отсырели за ночь и воняли гадостным бродилом, под лавками кто-то ворочался, храпел во сне, облезлые собаки вычесывали блох вместе с клочьями шерсти. Ратибор грустно вздохнул, переступил через чьи-то босые ноги и пошел за Власой.
Конюшня ее отца была совсем рядом, не доходя пяти изб до терема старосты. Ратибор прислушался – в доме было тихо, даже храпа не слышалось через открытые ставни. Стрелок расслабленно присел на завалинке, ожидая, когда девица выведет скакуна, выну; лук из налуча, размотал тетиву и натянул толстый жильный шнур. Спроси Ратибора, он и сам не смог бы точно сказать, зачем изготовил оружие. Просто утро такое, птицы не так кричат, туман слишком низко… Боевое чутье.
Иногда оно обманывало, но не так уж и часто, чтобы можно было ил* хоть раз пренебречь. Ничего, за полдня с натянутым луком худого не станет, а в Киеве можно будет и отпустить. Лучше так, чем если опасность застанет врасплох.
Власа вывела откормленного коня и, не прощаясь, убежала в дом. Ратибор глянул ей вслед с благодарностью – он до жути не любил долгих прощаний. Ни к чему это.
Взяв повод, витязь направился к дому сапожника, может, тот и впрямь непьющий, а то ступни уже начинало саднить от босого ходу. И правда, староста не соврал – в окошке мелькал свет лучины, явно с ночи, так что хоть одна пара сапог готова, а это уже кое-что.
– Эй, хозяин! – тихонько позвал стрелок в закрытые ставни. – Можно работу забрать?
На миг полоску света заслонила непроницаемая тень, и тут же ставни раскрылись настежь.
– А, это ты… – сощурил покрасневшие глаза сапожник. – Готовы сапоги ваши. Зайдешь?
– Ч го, обе пары? – не веря в удачу, спросил Ратибор.
– Ага… Заходи.
– Не, что-то не больно охота. Ты уж не обижайся, да только жены у тебя не очень приветливы, смотрят как сычи из угла.
– Так они спят нунечку.
– Еще хуже1 Того и гляди, проснутся, будут потом корить, что я тебе меду со стола принес.