Когда Ветерок перестал вязнуть копытами, в седло снова усадили Мару.
Топь отступала к западу – оттуда несло болотистой гнилью, за редкими деревьями мерцали блуждающие огоньки, в траве полыхали гнилушки. Нехорошим светом, призрачным. Быстро холодало, иногда легкий ветер рябил широкие, заросшие ряской лужи, заставляя облик луны колебаться и дробиться на тысячу мелких отблесков. Пахло густой травой, тиной и страхом, небо было равнодушным, даже звезды мерцали не так усердно, словно ровненькие, пробитые в небесном своде дырочки. Мало их было, луна не давала им места.
– Жутковато тут, – поежилась девушка. – Аж морозом по коже.
– Это ты россказней про худое место наслушалась, – отмахнулся Ратибор. – Всякие страсти, упыри, водяные… Чушь это все. Ну откуда посреди топи упырь? Тем более на том месте, которое все за худое держат? Для того чтоб упырь получился, прежде всего нужен покойник, лучше всего утопленник. Ну а кого лешак сюда понесет? В самую середку-то? Вот если бы мы утопли…
– Не каркай, – осек его Волк.
Он шел осторожно, в своей манере, держась правой рукой за стремя.
– Нет, я это к тому, что таких дуралеев, как мы, мало сыщется. Так что упырей тут быть просто не может. Вот если водяной, тогда дело другое, но и то вряд ли – ночь слишком лунная. А они света не любят, пока зима не наступит. Кстати, Волчара, ты видал, как водяные на льду греются?
– Ну.
– Вы что, водяных видали? – Мара забыла про страх, такой ее разобрал интерес. – И какие они?
– Обычные. – Стрелок с удовольствием размазал по щеке одного из последних в этом году комаров. – Летом они бурые, правда, может, оттого, что дохлые. Живых я летом не видал никогда, только когда рыбарям в сети попадаются. Они ведь по жаре в глубине сидят, а к берегу подползают только вечером, ребенка задушить зазевавшегося или девку для потехи стянуть.
Девушка брезгливо поморщилась.
– А зачем они детей душат? – поинтересовалась она.
Про девок спрашивать не стала, видела от водяного приплод. Волхвы таких детей приносили в жертву Чернобогу, мол, нам чужого не надо – что от Чер-нобога, то к Чернобогу и вернуться должно.
– Они детьми сытятся, – охотно пояснил Ратибор. – У них мясо нежнее. А рот у водяного такой, что кусками туда не запихнуть ничего. У него верхняя губа с нижней срослась мясистыми наростами, так что сосать он может, а кусать нет, хотя зубы там – дай бог каждому. Вот водяные и ловят детей, душат и утягивают на дно. Там они под корягами тухнут помаленьку, а когда хорошенько размягчатся, так самый вкус.
Девушка скривилась, прикрыв рот кулаком.
– Ты бы языком не гонял ветер впустую, – буркнул Волк. – Ты же девице рассказываешь, а не собутыльнику в корчме.
– Она покрепче собутыльников будет, – пожал плечами» стрелок. – Одному я рассказал, а его так вывернуло, что не то что ужин показался, а до самого завтрака дело дошло.
– Слушай, Ратиборушко… – не выдержал певец.
– Ну да. Мы с тем собутыльником…
– Ты про водяных рассказывал, – напомнила Мара.
– А чего про них рассказывать? – удивился стрелок. – Разве что про то, как на льду зимой греются. Это да. Зимнего света они почему-то не боятся, вылезают на лед прямо днем. Их, зеленых, очень хорошо на снегу видно. Жирные, бугристые, в бородавках все. Храпят от удовольствия и шкрябают когтищами снег. Иногда так храпят, что под лед проваливаются. Сам видал. Зимой они почти не опасные, только если подойти. Тогда кидаются и душат.
– Ужас какой, – снова поежилась девушка.
Словно в ответ на ее слова далеко на западе завыла проседающая топь и почти сразу рядом ухнула выпь, да так громко, что все трое вздрогнули. По лужам пробежала рябь, заставляя колыхаться отраженное блюдо луны. Снова заурчала проседающая размокшая глина, смешанная с вековым торфом. На этот раз совсем близко, ближайший омут запузырил-ся, словно кипящий котел, даже пар пошел, свившись в туманное облачко. Запахло тухлятиной, в траве проскочили синие огоньки. Мара почувствовала, что руки стали холодными, непослушными, Ветерок тоже забеспокоился, захрапел, будто почуяв запах охотящейся волчьей стаи.
– Тише, конячка… – успокоил его стрелок. – Ничего тут страшного нет, одни звуки. И запах противный.
Ветер почти стих, деревья попадались все чаще – то ли остров большой, то ли топь кончается.
– Это остров, – уверенно сказал Волк. – Там дальше опятьвода. Может, лучшезаночуем на сухом?
– Без огня? – надулся Ратибор. – Говорил же, что огниво понадобится! Нет же – твари, твари. Вот и приходится теперь переться по темноте. Тьфу…
– Нет, не надо тут оставаться. – Тон Мары стал просительным. – Солнце еще встать не успеет, а мы уже будем в Киеве. А то по свету мне стыдно – платье разорвано.
Конь снова фыркнул, но на этот раз намного спокойнее. Ветер почти стих, едва колыхал верхушки травы.
На острове разбежалась кривоватая березовая роща, а посреди, на небольшом лысом бугорке, стояла старая, почерневшая от времени береза, желтеющая тонкими листьями в свете луны.
– Так… – сощурился Волк. – Место худое. Лысая горка и береза в середке. От таких мест добра не жди, это я точно знаю. Обойдем?
– По воде? – поднял брови стрелок, – Надо ли? Проскочим быстренько, да и леший с ним.
Конские копыта застучали по сухому, трава тут была короткая, словно кошачья шерсть, но гораздо менее густая, шаги почти не глушила, так что звук разлетался отчетливо до самого леса, вспугивая спящих птиц и притаившихся в траве зайцев. Мара каждый раз вздрагивала, когда черная тень срывалась с ветвей и, хлопнув крыльями, мелькала на фоне огромного лунного диска.
Комаров на острове оказалось почему-то больше, чем на болоте, над низкими кустами стояло густое неприятное гудение, в звездах путались десятки кувыркающихся нетопырей, смахивая с небесного купола холодную звездную пыль. От нее сверкала трава. Или это луна светила до неприличия ярко.
Береза в центре пригорка стояла словно живая – желтые листья сыпались с ветвей едва не сплошным потоком, но меньше их не становилось, да и землю они покрывали ровным, но не очень толстым ковром. В свете луны, несмотря на почти полное безветрие, дрожала каждая веточка, и, если прислушаться, можно было услышать ровный, бархатный шелестящий шум.
– Помер тут кто-то, что ли? – принюхался Волк. – Мертвечиной попахивает.
Ратибор, держась за стремя, почувствовал, что Мара дрожит мелкой дрожью.
– Ничего не чую, – стараясь выглядеть беззаботным, ответил он. – Это болото так воняет. Пойдем скорее.
Девушку не надо было упрашивать, она чуть стукнула коня пятками, и Ветерок перешел на неспешную рысь.
Лес распугивал тишину: шуршали ветви, шуршали листья, шуршала павшая листва под ногами. Точно так шумит мелкий грибной дождик – не сильно, но настойчиво. Было очень светло, но свет был холодным, призрачным, и все выглядело объемным и плоским одновременно, будто вырезанным из бересты и расставленным что дальше, что ближе.
Путники миновали серединную березу, а за ней роща стала совсем редкой, видно было даже, как блестит луна, отражаясь в воде где-то далеко впереди.
– Смотрите, лось! – неожиданно сказала Мара, указав рукой чуть на запад.
Волк на ходу слегка повернулся и разглядел шагах в ста здоровенного матерого лося, стоявшего словно идолище, совершенно неподвижного в свете луны.
– Не боится, – без особого удивления сказал певец.
Лось стоял чуть боком, повернув в сторону путников огромную, тяжелую морду. Один рог был обломан наполовину, отчего его голова чуть косилась от неравной тяжести; второй, будто обросшая пальцами лопата, влажно поблескивал в сочащемся лунном свете. Ноги лося на четверть погрузились в блестящую воду, и казалось, что это не зверь вовсе, а рубленое изваяние, вплавленное в черное блестящее стекло.
– Жаль, лука нет, – вздохнул Ратибор, чуть отстав, чтобы увидеть животное. – Мяса бы на две седмицы хватило. Еще бы и продали за деньги.
Островок скоро кончился, и снова пришлось брести в сверкающей желтыми бликами воде. Мара спешиваться не стала – не глубоко, а Ветерок шел уверенно, бодро.
– Красиво как! – не удержалась девушка. – Сколько видно, столько вода. Будто зеркало серебристое.
– Тебе хорошо в седле, – недовольно фыркнул стрелок.
Новые сапоги набухли от воды, стянув не зажившие от ожогов ступни, ноги вязли, и их приходилось силой вытягивать из жирной прилипающей грязи. Хотя вода совсем не глубокая, не достает даже до верха сапог. Но идти тяжело, неудобно.
Лось остался позади, только морду неслышно повернул вслед за путниками.
– Присесть удастся не скоро, – уныло вздохнул Волк. – Хотя нет, вон там уже не блестит, видите? Наверное, там топь и кончается.
– Скорей бы уже… – напряженно ссутулилась Мара
Ее золотистые волосы переливались'в свете луны, рассыпаясь по плечам живым теплым сиянием. И ярким лунным светом светилась белизна кожи в разрыве сарафана.
Волк поймал себя на мысли, что поглядывает на нее украдкой, хотя таиться вроде бы нечего. До чего же красивая… Сил нет. Певец почему-то представил ее совершенно раздетой, но от этого она не стала ни хуже, ни лучше, даже доступней не стала – молчаливая, таинственная. Будто зыбкий лесной дух с жаркой кровью богов в жилах. Ее хотелось коснуться, обнять, но не захапать по-мужицки, а лишь приласкать, чтобы хоть немного унять затаившуюся в глазах грусть. Ей хотелось петь песни, хотелось представлять ее рядом, близкую, отдающуюся, но даже i> мыслях не хотелось перейти от мечтаний к делу.
Волк снова глянул на запретную голую ногу и вздохнул, переполнившись неизведанным доселе волнением.
Конь шел уверенно, бодро, словно ему нравилось брести по бабки в воде, а липкая грязь совершенно не мешала напористой поступи. Волк так призадумался, что оступился о кочку и, потеряв пальцами стремя, плюхнулся коленями в грязь.
– Ящ-щ-щер! – выругался он. – Подождите!
Мара остановила коня и обернулась, легкая улыбка коснулась точеных губ. Ратибор и вовсе расхохотался.