– Вот вам и упырь! – гоготал он. – В грязи, тиной пахнет! У-у-у-у! Ну, порычи, Волчара!
– Иди ты к Ящеру, – поднимаясь, огрызнулся певец.
Вдруг стрелок умолк, словно его заткнули, даже следа от улыбки не осталось. Волк никак не ожидал такого после столь безобидных слов.
– Ты чего, обиделся? – удивился он. – Сам хохочешь, потом обижаешься…
Но через пару мгновений стало совершенно понятно, что Ратибор смотрит не на него, у Мары тоже улыбка пропала. Они смотрели куда-то за спину Волка, и у того мурашки по спине поползли от быстро заползшего под рубаху ужаса. Но оборачиваться не стал – вдруг подшучивают? Опять начнут гоготать… Перетопчутся!
– Лось, – выдавил из себя Ратибор безобидное слово, но таким тоном, что у Волка волосы стали дыбом.
В свете луны стало отчетливо видно, как побледнела Мара, даже тени пролегли по щекам.
Вроде не шутят.
Волк не спеша встал, обернулся и… замер. Шагах в тридцати у них за спиной стоял лось – неподвижный, молчаливый, как призрак, с обломанным рогом и склоненной к отражению луны головой. Тот самый.
– Что это с ним? – запинаясь, прошептал певец. – Может, он хворый? Чего он увязался за нами-то?
Лось не ответил. Даже не шевельнулся, только глядел на луну тупым безразличным взглядом. В глазах ничего не отражалось, а шерсть, наоборот, блестела, словно намазанная жиром, и когда Волк пригляделся, сразу понял, что это не шерсть вовсе, а голая мокрая кожа.
– Да он плешивый весь… – Губы слушались плохо. – Точно хворый. Пойдем-ка отсюда, а то еще подцепим какую заразу.
Он взялся за стремя, и Мара снова стукнула коня пятками, сапоги зачавкали по мелководью, унося их все дальше от середины Звериной Топи.
– Странный лось, – буркнул Ратибор. – Не был бы хворым, я бы его голыми руками… Мяса было бы…
– По-моему, он странный какой-то, – высказала Мара то, в чем каждый боялся признаться. – Есть в нем что-то жутковатое, правда?
– Лось как лось… – передернул плечами Ратибор. – Ну, больной. Что с того? Ты же сама говорила, что хворые и старые звери в этом болоте топятся.
И тут же в его голове две мысли соединились в одну, он отпустил стремя, отступил на шаг и медленно обернулся.
– Постой-ка, – с дрожью в голосе приказал он девушке.
Лось продвинулся вперед еще на десяток шагов, но никто из путников не заметил когда. Теперь зверь глядел на них неотрывно, и все трое с ужасом разглядели в больших лосиных глазах разгорающееся алое пламя.
– Да это же… – коченея от страха, начал Волк. Лось слегка приоткрыл пасть, и в воду звучно
шлепнулась вывалившаяся оттуда лягушка. Вывалилось и еще что-то – полужидкое, темное, но певец разглядывать это не стал.
– Упырь, – подытожил Ратибор.
Он помолчал пару мгновений, а затем выкрикнул во все горло:
– Спасайся кто может!!!
Паники он не терпел, поэтому предпочитал в крайних случаях начинать ее сам.
Последнее, что успели разглядеть все трое перед тем, как пуститься в бегство, были огромные, желтые, кинжаловидные клыки, медленно вылезающие из челюстей травоядной пасти.
Этого хватило всем, даже Ветерок вздыбился и рванул так, что Мара едва удержалась в седле. Лось как будто только этого и ждал – сорвался с места с клокочущим трубным ревом, от которого по воде побежала отчетливая сетка ряби.
Луна светила ярко, настойчиво, весело, рисуя во всем блестящем отражение огненной стрелы, перечеркнувшей дорогу с востока на запад. И если бы она могла видеть, то разглядела бы с недосягаемой высоты три рвущиеся на север точки, оставлявшие на воде след как от разрезающей волны ладьи. А следом за ними одну, явно массивную, бездушно-настойчивую, догоняющую путников с несвойственной живым тварям прытью.
Для лося воды словно не существовало, он мерно и мощно рвал копытами болотное дно, быстро сокращая расстояние до беглецов. Рев от него стоял такой, что, наверное, в Киеве было слышно. В животе у Волка от этого рева задвигались кишки.
– Не уйдем! – задыхаясь от бега, крикнул Ратибор – Надо в разные стороны!
Упрашивать никого не требовалось – Волк отпустил стремя и зигзагами стал уклоняться на запад, спотыкаясь на особо глубоких местах, Мара изо всех сил ударила коня пятками, и Ратибор, не удержавшись за стремя, кувыркнулся в грязную воду. Тут же с тяжелым плеском поднялся, словно выпрыгнувшая из пруда рыба, и что было сил рванул на восток, изредка загребая руками для большей прыти.
Лось пронесся мимо, будто Ратибора и не было, – в тупой упыриной башке больше одной добычи никак не удерживалось, а поскольку Мара не изменила направления, чудище выбрало именно ее. Поняв это, стрелок немного успокоился и прибавил ходу, уходя от опасного места. Оставались, правда, два важных вопроса. Долго ли упырь будет пожирать девку с конем и можно ли за это время успеть уйти на приличное расстояние? Был и еще один, сейчас куда менее важный, – как потом среди болот найти Волка.
Страх настолько заглушил сознание, что за стрелка теперь думал и действовал глубоко сидящий в душе зверь – насмерть перепуганный, дикий, заботящийся только о спасении собственной шкуры. Такого с ним еще не было. Даже какое-то облегчение нахлынуло – все равно против такого огромного упыря биться нет никакого толку. Никто не осудит, еще и героем назовут, если ноги сумеет унести. А если упырь Мару сожрет, то все просто станет на свои места, она ведь и так была в жертву назначена, значит, боги просто решили забрать свое. Леший знает какие боги – белые, черные. Без разницы. Зато не надо будет в любой момент ждать удара в спину, разгадывать недомолвки, растолковывать молчание. Но даже в мгновения наивысшего страха где-то глубоко в душе не успокаивалось и чисто человеческое чувство – совесть. Она не дала Ратибору отбежать и на два десятка шагов, остановила, будто вкопала в липкий придонный ил.
– Води его кругами! – изо всех сил крикнул он девушке. – Он тяжелый, быстро не повернет!
Ветерок, несмотря на дикий испуг, сразу же подчинился впившимся в губы удилам. Роняя хлопья розовой пены, он стал забирать широким кругом к востоку. А вот лося и впрямь начало заносить. По прямой скакать он был молодец, но с поворотом тяжелая безмозглая туша справлялась худо. Копыта оскальзывались. Мара поняла, что малая надежда на спасение у нее теперь есть, и принялась неистово колотить коня пятками. Ветерок поддал, разбрызгивая ногами стоялую воду.
Ратибор понял, что долго коню так не выдержать, – все же тварь живая, а не бездушная нежить. Нужно было переходить к решительным действиям. Он попытался найти взглядом Волка, но искрящиеся лунные блики скрадывали движения, превращая болото в призрачное мерцающее марево. Вот леший… Придется надеяться только на себя.
Правда, в голове не было ни единой, даже самой крошечной ниточки к спасению, даже намека не было, что такая ниточка где-то есть. Казалось, мысли застыли, скованные мерным движением конских и лосиных ног, бушующим плеском и безысходностью отчаянной скачки. Закольцованный ужас, содержащий в середке смерть.
Ратибор даже не сразу понял, что стоит точно в середине образовавшегося пенного круга, упыриными зубами разрывающего пространство на то, «что внутри, и то, что снаружи. Стоит как врытый дубовый столб. Как каменная баба посреди дикой степи. Размеры земного диска съежились для него до размеров очерченного в уме круга, и тут Ратибор понял, что впервые в жизни остался совершенно один. И еще он понял нечто такое, в чем никогда не признался бы себе, если бы не стоял в середине очерченной пеной Вселенной. Он понял, что готов умереть за эту незнакомую девку, даже ни разу ее не коснувшись. Даже если она достанется кому-то другому. Даже если…
Ветерок потерял все силы, споткнулся и кубарем полетел в воду, подняв к луне высокий фонтан брызг. Мара упала чуть дальше, а лось, не сумев сразу остановиться, проскакал еще шагов двадцать, замер и медленно обернулся к жертве.
Девушка еще не успела подняться, когда Ратибор, преодолевая отчаянное сопротивление воды, рванулся к ней, не имея никаких мыслей о том, что делать дальше. Он даже не сразу сообразил, что держит в руке меч. Зачем – непонятно.
Даже с человеческим упырем биться – еще та задача, а уж такую тушу порубить на куски… Просто немыслимо. Глупо. Но ему хотелось стать между Марой и смертью. По крайней мере, умереть раньше нее.
Слева с ржанием встал на ноги Ветерок, Ратибор покрепче перехватил меч и поднял его повыше. В Вирый так в Вирый, к Ящеру, значит, к Ящеру. Семи смертям все равно не бывать.
Первобытный страх достиг в нем какого-то немыслимого предела, за которым уже не страх вовсе, а лишь полное понимание бытия. Чувствовалась каждая мышца в собственном теле, каждая кость, каждый звук кругом. Даже течение мыслей стало ощутимым, и Ратибор понял, что сейчас он смог бы вдесятеро больше, чем без этого страха, поднимающего волосы на затылке. И еще он понял, что сам стал границей между жизнью и смертью. Той гранью, которая и есть Явь.
Вот только даже удесятеренных сил не достало бы против такого врага.
Стрелок подумал, что из-за этого куска тухлятины три меча останутся без новых владельцев – завещать некому. И что толку, если душа перейдет в булат, когда булат этот навсегда врастет в ил, соржавеет и превратится в труху? Это показалось страшнее смерти, и Ратибор вывалился из пьянящего состояния великого страха, снова сменившегося слепым отчаянием.
Конец.
Упырь издал трубный рев и, пуская гнилую слюну, двинулся к замершим жертвам. У Ратибора похолодели руки, и он впервые в жизни без боя опустил меч. Бессмысленно. Упыря не убить ударом меча, его надо рубить в клочья, но даже отрубленное продолжало… Жить? Скорее, двигаться. Имея своей единственной целью убийство.
Жур проснулся внезапно, но сон от яви отличался так мало, что волхв не сразу пришел в себя. Узнавание мира наступало медленно, постепенно. Первое, что он понял, – утро еще не настало. Кожа не ощущала рассветного тепла, где-то совсем рядом ухала ночная птица, а последний сверчок одиноко пел в залитой росой траве. Второе ощущение – спутники рядом. Оба.