— Сергеев, где на вас напали?
— Прямо возле КПП, тащ майор, сразу за воротами. Мы сунулись — в будке никого. Пока ребята клювом щёлкали — из-за будки кинулись штук сто. Я сообразил кувырком покатиться, стряхнул с себя этих тварей — и бегом. Думал огнем задержать — но куда там… Рожок высадил — и драпать. Насилу утёк.
— Подходишь к воротам, распахиваешь створку — и сразу назад. Засекаешь движение — падаешь и откатываешься в сторону с линии огня. Мы прикрываем. Понял?
— Так точно!
— Остальные — смотрим глазами. Появится противник — стрелять только по команде. И смотрите — сержанта не зацепите.
Сергеев шёл к воротам, как по минному полю, — тихо и сосредоточенно. Подойдя, он на секунду остановился, глубоко вздохнул — и изо всех сил толкнул железную створку. Воротина с неприятным скрипом («Опять не смазали, раздолбаи!» — успел подумать Борух) распахнулась вовнутрь, и сержант кинулся назад. Майор ещё раз порадовался сообразительности Сергеева — тот побежал не прямо, а чуть в сторону, чтобы не перекрыть линию огня. Однако эта предосторожность не понадобилась — за воротами была тишина и никакого движения.
— Так, войска! — скомандовал Борух. — Через ворота бегом! Бдительности не терять! Я первый, за мной Миша, потом Джамиль и Птица, Сергеев прикрывает. Пошли!
Все предосторожности оказались излишними — за воротами было пусто, пыльно и уныло. Поблёскивали свежей краской двери склада, стояла законсервированная техника, только непривычно пусты были вышки часовых. Боруху эта тишина действовала на нервы: он предпочёл бы атаку, стрельбу, любое действие, лишь бы не эту тягостную непонятность. Когда возникает огневой контакт с противником, по крайней мере, становится точно известно, где тот находится…
— Птица — закрыть ворота, потом на вышку. Джамиль — сразу на вышку. Смотреть в оба! Реагировать на любое движение, кроме нашего, дуром не палить, могут быть свои. Сергеев — проверить КПП и с нами на склад. Бегом!
Ключи от склада были в дежурке — ломать замки не пришлось. Между стеллажей плясали в солнечных лучах пылинки, и пахло армией — кирзовыми сапогами, оружейной смазкой и хлоркой. Привычные запахи и безукоризненный порядок успокаивали. Хотелось верить, что броня крепка, что от тайги до британских морей, и что значение косинуса может достигать чёрт знает, каких величин. Запакованная в ящики и аккуратно складированная согласно описи военная мощь внушала уверенность и невольный оптимизм. Вот как провернёт военная машина своими шестерёнками — и сотрёт в порошок кого угодно…
— Миша, принеси с той полки пять разгрузок и пять вещмешков, — а сам потащил с полки зелёный ящик с гранатами.
Падающий из открытой двери солнечный свет на мгновение исчез — рука метнулась к автомату, но сразу расслабилась, — вернулся Сергеев.
— Товарищ майор… — окончание фразы повисло в воздухе. Было видно, что сержант чем-то крепко озадачен.
— Докладывай.
— КПП проверен…
— Ну, сопли не жуй, солдат! Что не так?
— Там… нет никого…
Борух пожал плечами:
— А ты ожидал найти там голых баб?
— В смысле… Вообще никого… Трупов тоже нет. Я думал, ребят собаки порвали, но…
— Меньше думай. Возьми разгрузку — я её уже снарядил, возьми вещмешок — там консервы и галеты, и замени Джамиля на вышке — пусть идёт сюда, прибарахлится. На вышке пожуёшь — но вполглаза! Бдительности не терять!
Сержант убежал, а майор продолжил обтирать ветошью смазку с ручного пулемёта. Рядом пристроился лейтенант, успевший сменить офицерский китель на камуфляжное х/б и туфли на высокие солдатские ботинки. В руках он держал грубо вскрытую штык-ножом банку тушёнки, из которой черпал волокна мяса прямо галетой.
— Что делать будем, Борь?
Борух вздохнул.
— Да чёрт его знает, Миша. Драпать, наверное.
— Так сразу и драпать?
— Нет, не сразу. Пожрём сначала.
— И куда будем драпать?
— В город, вестимо. Командование нас, конечно, с говном съест за оставление гарнизона, но другого выхода я не вижу.
— А если и там… тоже?
— Ну… это вряд ли. Там народу много. Всех не сожрут.
Борух вытащил из вскрытого ящика обмазанную густой смазкой банку «стратегической» тушёнки и начал аккуратно открывать её. Однако, выгребая из раскромсанной банки последние волокна жирной говядины, он уже начал беспокоиться — пора бы с вышки Джамилю прибежать.
— Миша, — окликнул он отдыхающего на ящиках лейтенанта, — взгляни там на вышки, чего наши рядовые попритихли? Только аккуратно, мало ли чего…
Успенский подошёл к воротам и осторожно выглянул наружу. Несколько секунд он крутил головой, всматриваясь в жаркое марево, потом обернулся к Боруху.
— Никого на вышках нет! Куда эти черти делись?
Борух замысловато выругался.
— Может они куда-нибудь… ну, поссать пошли… — нерешительно сказал Успенский.
Борух расстроено покачал головой:
— Миша, если, находясь в окружении противника, ты, не обнаружив на месте часовых, первым делом решаешь, что они пошли поссать, то в училище тебя учили чему-то не тому.
Успенский, обиженно засопев, отвечать не стал, только щёлкнул предохранителем автомата.
Старенькая БРДМ-1, выпущенная ещё в начале 60-х, давно не представляла собой никакой военной ценности. Быть бы этому музейному экспонату порезанным на металлолом, но уж больно удобно было на ней ездить степями и оврагами по всяким, не всегда стратегическим, делам. И потому, после своего закономерного списания по возрасту, бывшая боевая машина затерялась в грудах интендантских бумаг, став фактически ничейной. Сильно пьющий, но рукастый гарнизонный механик Петрович перегильзовал старый ГАЗовский мотор и поддерживал технику в рабочем состоянии. Не ради обороноспособности Родины, а ради присущей офицерам пламенной страсти к выпивке на природе, скромно именуемой «рыбалкой».
Вот так и прижилась в гарнизоне бээрдээмка, частенько оправдывая народное название «бардак». Бывшее средство боевой разведки не прозябало без дела, а потому содержалось в идеальном порядке — благо, свободных рабочих рук в армии всегда хватает. Вон, полная казарма бездельников — есть, кому смазать-покрасить. Именно на этот технический раритет пал выбор Боруха — пулемёт с него давно демонтировали, но броня-то осталась. Да и старая «раз-два-три» рация6 работала, надо только поближе к городу подъехать, дальность у неё никакая.
К гаражу шли молча, насторожённо крутя головами и всматриваясь в крыши и окна. Однако стрелять по-прежнему было не в кого. Даже собаки куда-то подевались. Гарнизон был пуст и тих — зрелище противоестественное. Не стоят на вышках скучающие часовые, не метут плац ленивые солдаты, не бродят слегка поддавшие к вечеру офицеры, не орёт матом из окна кабинета проснувшийся подполковник Кузнецов… От затаившейся тишины Боруху было очень не по себе. Всё это напоминало какой-то дурной муторный сон, который бывает под утро после сильной пьянки — до тошноты реальный, но напрочь лишённый внутренней логики.
Пока рычащая БРДМ медленно катилась по улочкам гарнизона, лейтенант Успенский крутил ручки бортовой радиостанции, пытаясь связаться хоть с кем-нибудь. В наушниках шлема был только шорох помех. В конце концов, прощёлкав все диапазоны, лейтенант с досадой стянул с головы старый танкистский шлем.
— Ничего? — спросил Борух.
— Абсолютно. Полная тишина.
— И летуны молчат?
Расположенная неподалёку вертолётная часть относилась к подразделениям «дружеским». То есть в редких учениях «летуны» прикрывали «пехоту», тактически взаимодействуя против условного противника, а потом совместно отмечали этого условного противника условный же разгром. И потому рабочие частоты «летунов» лейтенанту были хорошо известны.
— Молчат.
— День, конечно, выходной, но у них всё время хоть кто-то в воздухе да болтается. И в диспетчерской дежурный непременно есть. Странно, должно до них добивать.
— У нас всё странно…
— Поехали-ка, Миш, к ним. Тут степью напрямик недалече. Может, они нам чем помогут. Или мы им…
— Думаешь, у них… Тоже не всё в порядке?
Борух ничего не ответил, только плечами пожал. Ощущение глобальности разразившейся катастрофы преследовало его уже давно. И дело было не только в странном радиомолчании вечно, вопреки всем инструкциям, трындящих в эфире вертолётчиков. Просто чуялось майору что-то этакое — не объяснимое пока словами. Какая-то неправильность, отнюдь не ограниченная маленьким степным гарнизоном. Казалось, из картины мира исчезли несколько малозначимых, но обязательных мелочей, и теперь их отсутствие тревожит подсознание.
Борух дважды проехал гарнизон насквозь, прокатившись до купола секретчиков и обратно, останавливаясь и крича:
— Птица, Сергеев, Джамиль! Есть кто-то живой?
Тишина была ему ответом.
Вечерняя степь ложилась под колёса то плавными волнами, то резкими кочками. В свете садящегося солнца длинный шлейф пыли выглядел, как кометный хвост, несущийся в пространстве бесконечного космоса. Боруха не отпускало тягостное ощущение, что он что-то пропустил. Какую-то неправильность, которая маячит перед глазами, но никак её не уловить, не сосредоточиться на ней. Как на картинках Эшера, где надо присмотреться, чтобы понять нарушения геометрии, но, если бросить рассеянный взгляд, останется только впечатление, что что-то не так. Увы, этот безумный день не оставил времени на осмысление и неторопливые медитации, но ощущалось, что вот-вот, как на детских картинках «найди в кустах зайцев», из хаотического на первый взгляд нагромождения листиков и веточек нарисуются вдруг длинные уши и ехидные морды.
Когда солнце уже коснулось горизонта, заливая степь тревожным красным светом, Борух забеспокоился — уже давно пора было показаться диспетчерской вышке аэродрома. Более того, сотни раз езженная дорога к вертолётчикам выглядела какой-то незнакомой. Вроде бы та же степь — холмы да овраги, а мелких привычных ориентиров почему-то не наблюдалось. Однако врождённое чувство направления указывало Боруху, что он ехал правильно, да и трудно заблудиться, держа постоянно по носу садящееся солнце.