— Я хожу туда, как ты просил, — Дахак снова поправил волосы, сползшие ему на глаза. Присел рядом с Германом. — Почему все так, дружище? — Он приобнял его за плечи. — Помнишь, как мы мечтали после войны, когда вы с отцом вернулись? Хотели стать моряками, — Рафа усмехнулся, сощурив черные глаза. — А теперь ты требуешь, чтобы я называл тебя Германом. Откуда это имя?
— Ты просто называй, Рафа. В городе, кроме тебя, не осталось тех, кто помнит Александра Кедрова. И очень хорошо. Забудь мое имя, и это когда-нибудь, может быть, спасет тебе жизнь… Жаркое лето? — сменил он тему.
— А говоришь «наука»… — Рафаэль встал, подошел к окну и постучал по доскам ставень. Створки окна были распахнуты внутрь и в стеклах отражались низкая кровать, наподобие топчана, круглый столик с витыми ножками и арабской резьбой на столешнице, металлическая старинная лампа — на крюке над столом, чужеродно лежащий на полу чемодан с открытой крышкой. — Зима была сырая. Ты знаешь, как тут бывает. Стыло, неуютно. В апреле замучили песчаные бури. У меня обостряется астма в это время — прячусь дома, а песок проникает сквозь ставни, скребет в стекла. Море неспокойное, поднимается вода в канале, заливает подвалы во время особенно сильных штормов. — Дахак умолк, вздохнул и продолжил: — А теперь жара за сорок. Ничего не меняется, только мы сами стареем… Лучше бы приехал в марте, ты любил раньше ездить на верблюде в пустыню — могли бы забраться подальше, где нет никого, кроме нас и Аллаха, верблюдов и барханов до горизонта, — он снова вздохнул. — Ты ведь врач, не мог бы мне дать какой-нибудь яд?
— Зачем? — опешил Крэйс.
— Ты же помнишь, как умирал мой отец от рака легких? Не хочу так же.
— Погоди, у тебя что-то нашли? Ты ходил к врачу?
— Не говори глупостей! Нет у меня ничего, — отмахнулся Дахак. — Говорю же, боюсь, что тоже так…
— Бросай курить, — издевательским тоном сказал Герман.
— Я думал, мы друзья, — отвернулся от него Рафа.
— Ладно, не дуйся. Придумаю что-нибудь. Но ты мне нужен живой. Слышишь?
— Домой пойдешь? — араб проигнорировал вопрос друга. — Моя жена там у тебя убирается, проветривает. Все как было при твоем отце.
— Может, и зайду. — Герман вообще-то не собирался идти туда, поскольку его могли связать с семейством Кедровых, живших здесь когда-то. Отец умер уже десять лет назад, но его помнили. К нему Крэйс приезжал, загримировавшись, и для всех Александр Кедров выглядел иначе чем Герман. И все же, наблюдательные могли найти сходство.
— Ключи висят у нас в коридоре над сундуком.
— Я видел, — кивнул Крэйс. — Как твои дочери? Выдал замуж?
— Не дави на больную мозоль, — раздраженно передернул плечами Рафа. — Молодежь сейчас забыла традиции и веру. Они учатся в Тунисе и, кажется, не думают о создании семьи. Пытался им найти мужей, они под предводительством жены подняли такой визг, что мне пришлось сбежать из дома в кофейню и отсиживаться там до вечера.
Герман расхохотался.
— Да-да, — обиженно сказал араб. — Ты всегда отличался своенравностью! Взять хотя бы твою берберку. Ты ведь ее украл тогда. Тебя ее братья и отец едва не убили.
— Она не берберка, а кабила. Они не любят, когда их так называют.
— Да? — Рафа приблизился и заглянул другу в глаза. — А случайно она не с тобой?
Крэйс отмолчался и, выпив приторный тошнотворный, но довольно привычный чай, стал одеваться. Легкие льняные брюки и такой же пиджак с коротким рукавом на голое тело, мокасины на босу ногу. Он одевался все-таки довольно старомодно, не выносил туристов в шортах и, не дай Бог, с голым торсом, сновавших по Бизерте и другим городам Туниса.
Герман вышел из дома, надев бежевую тонкую шляпу и солнцезащитные очки. Прогулялся пешком по раскаленным улицам, немноголюдным в этот испепеляюще жаркий час. Он добрел до касбы[18], касаясь старинных желтоватых стен, прошел внутрь. Тут не было прохлады, но и не давило так солнце. Остановившись, Крэйс прислонился к неровной поверхности стены, запрокинул голову. Через щелястый потолок проглядывало солнце, косые лучи высвечивали каменный выщербленный пол со следами птичьего помета. Герман вспомнил, как они с Таназар тут целовались. Она еще носила берберские наряды и на лбу у нее бренчали серебряные кружки украшения — нечто похожее носят цыганки. Не золото — берберы, кроме племени шауйя, опасаются золота, считая, что оно накапливает негативную энергию и вредит здоровью.
От ее долгополых, многослойных одежд и от платка пахло лошадьми, неистребимый запах берберов. Но смуглая, словно светившаяся кожа источала запах меда и хны. Герман знал, что в складках ее одеяния есть ножны, которые традиционно носят берберские женщины, как знал и то, что она в любой момент может легко воспользоваться кинжалом. Она продемонстрировала это, когда братья нагнали их на взмыленных лошадях уже довольно далеко от Серджнана и окружили на краю обрыва. Их кони хрипло дышали, и с их губ срывалась пена.
Герман, переодетый бербером, спешился с коня и, заслонив собой Таназар, пятился, понимая, что перешел грань и его сумасбродству вот-вот положат конец эти высокие парни, в джеллабах, перетянутые ремнями, в шароварах и в тюрбанах, в высоких кожаных сапогах.
Таназар выскочила вперед, выхватила нож и стала метаться из стороны в сторону, как безумный камлающий шаман в чудовищном танце, олицетворяющем предчувствие смерти.
Крэйс подумал и пожалел в этот момент только об одном — отец. Он не переживет, что единственный сын настолько глупо сложил голову, «из-за девки» — так бы сказал Иван Аркадьевич. Он так и сказал, когда пыльный, голодный, измученный сын вернулся и привел в дом притихшую после безумия в горах Таназар.
Все же берберы не так остро, как арабы, воспринимали вольное поведение женщин. Девушка могла выйти замуж не будучи девушкой, и это не порицалось. У них женщина являлась не только хранительницей домашнего очага, но и носительницей традиций и знаний. Таназар даже ходила в школу. По дороге в школу она и познакомилась с Германом, любившим по молодости поездки на лошади в окрестностях Безерты. Приезжая на каникулы из Сорбонны, он первым делом доставал из сундука старый, пропыленный берберский джеллаб и, несмотря на ворчание отца, уезжал с Дахаком или один…
— Жаркий день! — произнес мужской голос рядом по-французски. Герман вздрогнул и поглядел на часы. — Будет и жаркая ночь.
— Здесь летом всегда так. Ночь не приносит облегчения, — негромко ответил Крэйс тоже по-французски.
Из тени вышел мужчина в нелюбимых Германом шортах. Турист как турист. Кудрявый, молодой, загорелый, с фотоаппаратом на шее. «Да, не те связные пошли», — с иронией подумал Крэйс.
— У меня есть сообщение для Эврифона[19], — сказал Турист, как про себя его назвал Герман. — Центр крайне заинтересовался предыдущим отчетом. Настойчиво просят разрабатывать эту же тему.
Крэйс понял, что речь идет о разработке миорелаксантов, убивающих внезапной остановкой сердца или параличом легких и о вирусе против чернокожих, безвредного для белой расы. Он лично занимался именно этим направлением в лаборатории Роодеплат. Связной не знал наверняка, что Эврифон — это и есть Крэйс, а также передавал пожелания Центра, не понимая сути просьбы. Чем меньше знает, тем лучше для его безопасности и спокойнее Центру.
— Вообще, работой Эврифона довольны. Крайне заинтересовались также обзором политической обстановки в ЮАР. Тенденцией к сворачиванию режима апартеида. В этой связи выразили озабоченность по деятельности Эврифона, поскольку она напрямую относится к режиму. Есть опасения, что проект, над которым работает Эврифон, свернут и возможны преследования со стороны новых властей. Если возникнет ситуация, грозящая провалом или опасностью для жизни, рекомендовано действовать по ранее утвержденному плану эвакуации из страны.
Крэйс молча выслушал. Он знал, что в СССР тоже не спокойная политическая обстановка и к этому относил нервозность Центра, прозвучавшую в указаниях.
— Им важна информация или безопасность Эврифона?
— Некорректная постановка вопроса. Для Центра в первую очередь важна безопасность Эврифона, но куда же без информации. Это наш хлеб.
Турист достал носовой платок и отер лоб и шею. Ему тяжело было рядом с этим человеком. От него исходила такая усталость, что ложилась и на плечи собеседника. Он прекрасно говорил по-французски, с изящной легкостью, и Турист, учивший язык много лет и считавший, что говорит великолепно, почувствовал укол зависти.
Герман снял солнцезащитные очки, и его ярко-голубые глаза смотрели прямо в глаза связного, так, словно он знал наперед все, что тот скажет. Он достал из кармана шариковую ручку и передал Туристу.
— Здесь донесение от Эврифона. Это все?
Турист кивнул, и Крэйс, приподняв шляпу на прощание, неторопливо вышел из касбы.
Кладбище на горе, над городом. Там довольно много деревьев. Но летнее солнце выжигает зелень, палит уже больше месяца, и листья чуть пожухли, но трава все же густая, она оплела могилы. Могилы русских моряков и членов их семей выглядят совсем заброшенными.
Герман прошел мимо могилы адмирала и его жены. Он помнил эти надгробия с детства. Желтоватые камни надгробия треснули.
Могила родителей была ухожена. Трава выщипана. Два белых каменных креста стоят ровно, как два стойких солдата. Такими помнились и мать с отцом, как солдаты — сдержанные, в одежде всегда застегнутой на все пуговицы. А рядом могила не менее родная — Ольги Дмитриевны Мироновой. Лёля, так ее все звали. Когда мать Германа умерла, Лёля смягчила этот удар своей заботой. Тихая, нежная, казавшаяся юной даже в довольно преклонном возрасте.
Но отец пережил и ее…
Над могилами, опустив голову, Крэйс стоял долго, не замечая жары.
«Как странно, — думал он. — Здесь самый родной клочок земли, здесь, в Африке».
Было еще одно место — отцовский дом, куда тянуло всегда. Там прошло сознательное детство, после войны, когда Кедровы вернулись сюда из Швейцарии. Бизерту оккупировали немецкие войска, и город бомбили союзники СССР. Иван Аркадьевич вывез семью загодя, предвидя развитие событий во время войны.