о было заметить человеку непросвещенному. И только тонкий ценитель мог понять, что она уже соавторствует с великими композиторами.
Этот «салон отщепенцев», как иногда его называли между собой Кедровы, не исключая и себя из списка отщепенцев, собирался по четвергам. В нем то и дело появлялись незнакомые люди — новые приятели русских эмигрантов из местных и из приезжих. И англичане, и турки, и французы.
Так или иначе разговоры с дел насущных, с шуток и подкалываний друг друга (народ-то, в основном, был молодой) скатывались на больную тему — о Родине. Как там? Утешались тем, что там все плохо, будет еще хуже и потом вдруг вспомнят, что есть еще преданные сыны, и они вернутся с триумфом.
При этом почти все понимали, что ничего этого не произойдет. И все равно обсуждали, мечтали, надеялись, кляли на чем свет стоит коммунистов и революцию. А еще подливали масла в огонь иностранцы. Утверждали, что в России голод страшный, едят все, что можно съесть — и крыс, и траву… Страна в руинах, никогда не поднимется с колен.
Кедрова больше всего раздражало, что в такой тяжелой ситуации, находятся такие, как Троцкий с идеями террора и практикой заложничества. Не скрываясь, Иван Аркадьевич высказывался по этому поводу. Он говорил, что никогда не был монархистом, не стал бы и коммунистом.
— В любой ситуации надо оставаться просто человеком, — рассуждал он, сидя во главе длинного прямоугольного стола, уставленного блюдами не только русскими, но и французскими и даже пока еще экзотичными для русских тунисскими. Особенным успехом пользовались у гостей брик-аль-эф[21] и салат мешуйя[22]. — Я — врач. Я призван Господом в этот мир врачевать, а не убивать. И, наверное, потому мне особенно претит идея террора. А уж убийство по принципу классовых различий — это обыкновенное варварство. Хотя даже настоящие варвары, коими считают местных берберов, не любят воевать и убивать. Они созидают — выращивают скот, занимаются земледелием и ремеслами. Даже варваров наши коммунисты перещеголяли.
— Есть разные коммунисты, — вдруг возразил с дальнего края стола узколицый, с прямой спиной и офицерской выправкой мужчина с глубоко посаженными, затененными надбровными дугами темными глазами и набриолиненными гладкими черными, как воронье крыло, волосами.
Все затихли за столом.
— Так же как везде, — ничуть не смутившись, подтвердил незнакомый Кедрову человек. Его привел кто-то из моряков, кажется, капитан 2-го ранга Ярушин. — Человеческие качества не зависят от национальности или политической принадлежности. — Заметив пристальный взгляд хозяина, мужчина улыбнулся. — Кстати, местные берберы воюют отчаянно, если необходимо, даже женщины. Они у них прекрасно владеют оружием… А что касается жестокости — так я ее видел и с той, и с другой стороны в избытке и не могу сказать с уверенностью, чьи садисты и палачи хуже. Красные или белые. Кровь и смерть опьяняют. Вседозволенность кружит головы многим.
— И что же «хорошие» коммунисты не вмешиваются в эту вакханалию братоубийства? — Кедров вспомнил, что мужчину ему представили как поручика Андрея Андреевича Панина.
— Сметут, — спокойно ответил Панин, подливая вина рядом сидящей Лёле. Кедров с ревностью вспомнил, что этот поручик вился около нее еще до того, как сели за стол. — Должен же кто-то оставаться там в здравом уме и твердой памяти.
— Так сказать над схваткой? — встрял кругленький Ярушин с кудрявыми бакенбардами и такой же кудрявой, но поредевшей шевелюрой. — Выгодная позиция. Дождаться, когда расчистят поле, и занять позицию у власти. Вы это предлагаете?
— Я ничего не предлагаю, Миша. Теперь я и сам за бортом. Вернее, в другой лодочке, называемой США. Там у меня какой-никакой бизнес. Деревообрабатывающий, а также производство и продажа станков для деревообрабатывающей промышленности. Будем и с Россией сотрудничать. — Он протянул Лёле яблоко, белозубо улыбаясь. — Кстати, Троцкого отправили в ссылку еще в 1927 году, а в прошлом году и вовсе отправили из СССР.
— Вы хотите сказать, что это подтверждает вашу теорию о плохих и хороших коммунистах? — насмешливо, но и с долей настороженности спросил Кедров.
— Это подтверждает только то, что Россия жива вопреки всему. С нами или без нас она существует. Движется, развивается или деградирует, но существует. И пора нам это понять и принять. Как ни крути, мы — эмигранты. Нашей прежней России уже не будет, она — другая, но разве мы любим ее меньше?
— Мы любим наши воспоминания, — вдруг сказала Лёля.
— Верно, — согласился Андрей, взглянув на нее чересчур тепло, как показалось Ивану Аркадьевичу. — Но представьте, что вас завтра позовут и скажут, что родина в опасности. Со всеми этими террористами, ополоумевшими от голода и жадности, живущими по принципу «грабь награбленное», отвергающими Бога и заповеди Божьи, и с другими, которые в свое время промолчали, решили отсидеться, а теперь ропщут вполголоса, а то и лишь мысленно, боятся; с работягами, которые несмотря ни на какой политический строй пашут землю, работают на заводах и фабриках. Они все разные, но они все — наши. Вы не пойдете на призыв родины?
— Мы до сих пор ждем этого призыва, — в тишине, повисшей в гостиной, негромко сказала Ольга.
Но Панина не впечатлила ее самоотверженность.
— Мы ждем призыва, чтобы сместить нынешнюю власть и вернуть ту, свою, родину. А я говорю о том призыве, когда мы пошли бы в бой за родину, такую, какая она есть сейчас.
— Все равно, — искренне настаивала Лёля.
— Вы обратите внимание, милая Ольга Дмитриевна, что только вы за этим многолюдным столом вступаетесь за родину. Пусть и на словах. Наши господа офицеры молчат. Как думаете, почему? Солидарны с вами? — Панин покачал головой. — К сожалению, и им, и мне жизненный опыт, не позволяет с вами согласиться полностью. Нет, мы конечно, пойдем на зов. Не за царя, а за родину, просто — за Россию, но мы знаем, чем кончится наш бесславный поход. Нашу помощь примут, а потом нас же…
За столом повисло тягостное молчание. Всем очень хотелось домой, но страх того, что там ожидает пересиливал ностальгию.
— Господа! Давайте на мирные рельсы! — вмешалась Антонина. — Давайте лучше выпьем за наше здоровье, за благополучие…
По хозяйству Кедровым помогала Валида — жена Аббаса Дахака — рыбака, которого Кедров оперировал, когда на лодку Аббаса в рассветных сумерках наехал теплоход. Рыбака выловили, довезли до госпиталя, окровавленного, с большой кровопотерей и черепно-мозговой травмой. Иван Аркадьевич провел сложнейшую операцию, но Дахака спас. Как только араб оправился от ранений и снова стал выходить в море, у Кедровых все время была свежая рыба к столу, а на столе появились тунисские блюда, приготовленные Валидой.
Поздно ночью, когда и гости, и Валида уже ушли, верхний свет в гостиной погасили, Анастасия легла спать, а Лёля, задумчивая, сидела у небольшого круглого ломберного столика около окна и смотрела на отраженный в оконном стекле свет небольшой лампы, висевшей над столом. Иван Аркадьевич подошел к Ольге и чуть приобнял за плечи.
— Что загрустила?
— Этот поручик Панин душу разбередил. Мне он показался смутно знакомым. Как-то расположил к себе. Расспрашивал о родителях.
— Ты ему рассказала? — нахмурился Иван Аркадьевич.
— Что в этом такого? — дернула плечом Ольга. — Ты по-моему просто ревнуешь. Не бойся, я не уйду. — Она прижалась щекой к его руке, которую он все же не убрал с ее плеча. — Только эта двусмысленность… Многие пытаются ухаживать за мной. Я ведь еще довольна молода.
— Умна и красива, — подхватил он с горечью. — Я ведь не держу тебя. Ты же знаешь. Если что, я отойду в сторону. Мне будет больно, но я стерплю ради твоего счастья.
— Ты держишь меня сильнее, чем тебе кажется. Даже когда тебя нет рядом, я мысленно продолжаю вести с тобой диалог, изо дня в день, из года в год. Вот уже больше десяти лет. А когда ты рядом, я до сих пор робею, теряюсь, не знаю, как и что говорить, словно мы едва познакомились и я только начинаю узнавать тебя.
— Сейчас ты говоришь довольно бойко, — попытался шутить Кедров, понимая, что ее откровение — это действительно редкость. Лёлю растрогала беседа за столом, слова Панина и немного выпитого тунисского вина.
Глава седьмая
1933 год. Москва
В большой семикомнатной коммунальной квартире на Малой Бронной трижды звякнул дверной звонок. В дальней комнате дверь была втиснута в заложенную кирпичами арку. Из этой двери и вышел мужчина довольно могучего телосложения в галифе и скрипучих форменных сапогах. Ему никто не дал бы его пятидесяти двух лет. Нет седины, поскольку наголо выбрит. Шрам над ухом на черепе придавал ему вид лихой. Черная щетина на чуть бледных щеках в редких оспинах. Разве только глаза — словно бы сонные, старившие его глаза, будто взял их взаймы у старика.
Китель он уже успел снять, вернувшись со службы, и был в белоснежной нижней сорочке. На плече у него висело полотенце, одну щеку он успел выбрить, со второй торопливо стирал пену краем вафельного полотенца.
Увидев соседскую девочку пятиклассницу в коридоре он попросил:
— Света, будь добра, открой дверь.
— Это к вам, — ей нравился Дмитрий Кириллович. Он всегда угощал ее и брата конфетами, а матери давал иногда продукты из пайка, который получал как военный. Мать его боялась, а Света не понимала причины маминого страха.
— Я так, по домашнему, без сюртука, — пошутил он, показывая на сорочку и пену на лице. — Ты уж открой, деточка.
Светка полетела, едва не потеряв чулок, резинка на правом как всегда ослабла в неподходящий момент. Девчонка покраснела, придерживая чулок через подол грубого коричневого шерстяного школьного платья. Форменный фартук она дома снимала. Да другого платья-то и не было. Только парадное, но то надевать без маминого ведома ни-ни, нельзя. А летнее еще только будут шить из того отреза, что матери дали за ударную работу в заводской столовой.