— Курите? — Кедров пододвинул к тестю шкатулку. — Я иногда и только сигары.
— Нет, спасибо, — Миронов привык к «Яве», которая производилась и после революции, так же как и «Герцоговина Флор», на той же фабрике. — А вы не поверите, но у меня для вас есть некое послание. Я все эти дни ждал удобного момента. — Он достал из внутреннего кармана пиджака конверт. — Вез его для вас через все границы и таможни. Думаю, вам будет приятно.
— От кого это? — Кедров не торопился брать письмо, и Миронов положил его на столик рядом с ним.
— Почитайте, — он отпил кофе, и кивнул на конверт, как змей-искуситель.
Письмо было от Николая Ниловича Бурденко. Кедров несколько раз посмотрел на подпись в конце письма.
Он писал, что помнит и ценит Ивана Аркадьевича и очень жалеет, что судьба забросила его так далеко от родины. Писал, что после революции он беспрепятственно продолжал научно-исследовательскую работу. Принимал активное участие в организации военных госпиталей РККА. В 1920 году организовал курсы для студентов и врачей по военно-полевой хирургии. Занимался нейрохирургией и выделил ее в самостоятельную научную дисциплину. Переехав из Воронежа в Москву в 1923 году стал профессором оперативной хирургии, возглавив нейрохирургическое отделение. Николай Нилович писал, что в прошлом году на базе нейрохирургической клиники Рентгеновского института был учрежден первый в мире Центральный нейрохирургический институт. У него работают хирурги Арутюнов, Егоров, Иргер, Арендт, и Бурденко был бы счастлив, если бы к ним присоединился и хирург Кедров.
Отложив письмо, сидя боком в кресле, подперев щеку кулаком, Иван Аркадьевич долго молчал, глядя в пространство. Он выглядел как человек, которого обвели вокруг пальца или мальчишка, которому мать сказала, что во дворе никто не играет в лапту, чтобы уложить спать, а он, выглянув в окно, увидел, как на площадке играют и веселятся его ровесники.
— Вы ведь получили французское гражданство? — спросил Миронов.
И Кедров подивился, как изменился тон собеседника, стал деловитым и не терпящим возражений.
— У меня не было другого выхода, чтобы прокормить семью.
— Я не упрекаю, а констатирую. Я бы мог представить вам и другие подобные письма известных вам людей, в частности, врачей, которые остались и успешно работают во благо родины. Но решил, что Бурденко для вас наибольший авторитет.
— Вы хотите, чтобы я вернулся? — обреченно спросил Кедров. Ему вдруг показалось, что Миронов собирается насильно вернуть его в СССР, а там, конечно, арестуют и расстреляют. А теперь просто заманивают.
— Боже упаси! — махнул рукой Дмитрий Кириллович. — Я не смогу вам гарантировать там безопасность, если быть до конца честным, а меня заботит будущее моей дочери.
— Как же вы сами там живете? Ведь вы не американский коммерсант?
— Я служу в Иностранном отделе ОГПУ. Разведка, — пояснил он, видя недоумение на лице Ивана Аркадьевича, который не ориентировался в расплодившихся в Советском Союзе аббревиатурах. — Вы же понимаете, как я рискую, открываясь вам. Но вы… Но Ольга с вами, и потому я могу рассчитывать на вашу порядочность. Верю дочери и ее отзывам о вас, как о человеке не воинственном и добром… Спрашиваете, как я там живу? С оглядкой и наганом под подушкой. И тем не менее, несмотря на дурь, которой в России хватает, надеюсь послужить ей, какой бы странной она сейчас не казалась со стороны, и какой бы страшной не являлась изнутри.
— Так что же? — Кедров раскурил сигару.
— Ничего. Жить как жили, только если к вам будут приезжать гости и называть пароль, рассказывать им, как тут обстановка среди оставшихся русских и вообще… У вас собирается разномастное общество, иностранцы. Информация о них тоже будет довольно ценной. А мы в свою очередь сможем посодействовать в скором времени вашему переводу, ну, скажем, в Швейцарию. Там вы сможете продвинуться по карьерной лестнице и также будете сообщать информацию, которую сочтете достойной нашего внимания — от политики, до науки. Само собой — это не безвозмездно. В Европе становится неспокойно.
— Германия? — спросил вдруг Иван Аркадьевич, чем вызвал удивленный и пристальный взгляд Миронова. — Они не успокоились после Мировой войны. Это же очевидно. Я слежу за прессой. Выписываю и европейские газеты. И не только медицинские. Приход к власти Адольфа Гитлера, поджёг рейхстага, объявление чрезвычайного положения в стране… Все это звенья одной цепи. Я не выношу террор. А НСДАП[24] проводит и террористические акции, и запугивания, и аресты. Вы полагаете, они не ограничатся захватом Германии?
— Думаю, что существует некая опасность, но пока о ней говорить преждевременно, — сдержанно прокомментировал Миронов, хотя понимал, что усиление разведки на немецком направлении не может не настораживать. — Вам нужно время на раздумья?
— Нет, — Кедров положил сигару на край пепельницы и наблюдал за тем, как она продолжает дымиться. — Я все эти дни ждал чего — то такого. Лёля говорила раньше, что вы служили в войсковой разведке. Мне кажется, наши с вами профессии — самые востребованные при любом режиме. Моя нужна, чтобы улучшать качество жизни, да и просто не помереть от перелома или аппендицита, а ваша, чтобы удержать режим, какой бы он ни был. Чтобы его удерживать надо уметь проворно смотреть по сторонам и видеть, как волнистый попугайчик.
— Спасибо за сравнение с попугайчиком, — хмыкнул Миронов. — А что, у них особое зрение? Просветите меня.
— По-моему это у большинства птиц. Поскольку глаза у них находятся по бокам головы, то они в состоянии видеть почти на триста шестьдесят градусов… Ольга и Антонина не будут в курсе наших дел, ведь так?
Миронов лишь кивнул в ответ и попросил:
— Письмо Бурденко лучше сжечь.
Глава восьмая
Ермилов расположился под яблоней в плетеном кресле. Рядом на небольшом тоже плетеном столике, чуть почерневшем от времени, стоял стакан с молоком. В него несколько раз пыталась влететь муха, но Олег пока ловко отбивал налеты.
С грядок ветерок приносил запах укропа, его зонтики, ажурные, напоминающие о зимних запасах Людмилы, колыхались там под солнцем. А зимой они так же колыхались в огуречном и помидорном рассоле, облепляли вытащенные из банки маринованные огурцы, кабачки и рельефные патиссоны, выглядевшие словно это те же кабачки, но перекачанные в спортзале, с затвердениями трицепсов и бицепсов.
Олег пощупал мышцы на сгибе локтя и подумал, что неплохо бы сходить на теннис. Затащить бы Славку, он играет как дровосек — коряво, но мощно, как из пушки. А обыгрывать его одно удовольствие. Славка кидается ракеткой, рычит. Зрелище не для слабонервных.
Но как ни пытался отвлечься, мысли опять потекли в привычном за последние недели русле — подброшенное письмо.
«Да, мне пора выдавать молоко за вредность», — подумал он, все еще болезненно переживая выговор Сорокина за самовольство с запросом материалов по Кедрову-старшему. Ситуацию по нынешнему делу с секретными документами проекта «Берег» эти материалы нисколько не прояснили, но становилось понятно (во всяком случае Олегу), что сын Ивана Аркадьевича не мог предать. Выросший в семье, где так ценился и культивировался патриотизм, где отец, выброшенный собственной страной на обочину жизни, все же согласился работать в пользу России.
Уже с санкции Сергея Романовича, Олег получил личное дело Миронова, умершего аж в 1967 году. Дмитрий Кириллович служил под началом в том числе и Артузова. До ИНО Артузов возглавлял контрразведывательный отдел ОГПУ СССР и был известен проведением такой операций как «Трест», когда с 1922 по 1927 год была скована разведывательно-подрывная деятельность белоэмигрантских объединений на территории СССР. Прославился и арестом в 1925 году британского агента Сиднея Джорджа Рейли, который действовал в России с 1898 года. В 1903 году Рейли побывал в Порт-Артуре и затем продал японцам план укреплений. Вывез из России Александра Керенского. Он создавал анти-большевистские заговоры, сдал адреса известных ему белогвардейцев, которых незамедлительно арестовали и расстреляли. Пытался организовать убийство Ленина. У него на счету было многое, его называли королем шпионажа. Однако в 1925 году его удалось выманить в Москву якобы для встречи с лидерами антисоветского подполья. Официально сообщалось, что его убили при переходе границы вместе с напарником. Так сообщили и жене Рейли. Однако в тот момент он был уже на Лубянке и давал чистосердечные показания, выдав многое об английской и даже американской разведке.
А в мае 1937 года самого Артузова арестовали «за сочувствие троцкизму и организацию антисоветского заговора в НКВД и РККА», и в августе того же года расстреляли.
Видимо, в рамках борьбы с возможной агрессией белых эмигрантов в Тунис ездил и Миронов. Биография штабс-капитана заслуживала отдельного изучения, но Сорокин подзагрузил Ермилова текущими делами.
Мысль о том, что они упускают время из-за невесть откуда взявшейся осторожности шефа, выводила Олега из себя. Уже с утра пинка получили поочередно пес Мартин, Петька и… Нет, вот от Люськи Ермилов получил сам за то, что пнул Мартина и наорал на сына, и ретировался обиженный на всех в сад с молоком и детективной книжкой.
Читать не хотелось, и Олег использовал книгу как мухобойку. Он от отчаяния уже подумывал взять отпуск и рвануть самому в ЮАР, но тогда можно будет распрощаться со службой в ФСБ. За такую самодеятельность Сорокин ему голову оторвет вместе с погонами. Авантюризм в Конторе не поощряется. «На том и стоим, — подумал Ермилов. — А то такие, как я, наломали бы дров, как пить дать».
— Полковнику никто не пишет? — раздался из-за кустов знакомый голос, а вслед за голосом появился и Славка Богданов — убоповец, друг Олега еще с той поры, когда Ермилов работал в Генпрокуратуре. Славка спас его во время обстрела в Чечне и хоть оба были ранены, но выжили. И теперь голубоглазый сияющий Славка предстал перед Олегом с позвякивающим пакетом в одной руке и с вялым букетом флоксов в другой.