Без дела она не сидела. К ней Герман выбирался так часто, как только мог. Для отвода глаз он обзавелся в Йоханнесбурге проституткой, которую посещал не таясь. Он как-то обмолвился Бассону, что ездит к одной и той же девице и пошутил по поводу своего завидного постоянства. Они даже обсудили ее достоинства и недостатки. Об одном, самом главном достоинстве, Герман, конечно, умолчал. Ей он очень щедро платил, но не за любовные утехи, а за то, чтобы через подъезд ее дома пройти к запасному выходу.
В один из таких приездов в Йоханнесбург, Крэйс, проезжая на машине по городу (а Вутер расщедрился и на новое авто для своего ведущего сотрудника), увидел букинистический магазин и несколько надписей на русском в витрине. Его это удивило и взволновало. Он припарковался в сквере через улицу и пешком вернулся к книжному.
Чтобы не выдать свою заинтересованность русскими книгами, он исследовал сначала полку, где стояли немецкие романы и только после французской литературы перешел к русской, которая умещалась на низком широком подоконнике.
Герман не страдал манией преследования, но сегодня он заметил слежку, и его это беспокоило. Если наружка проверит, с какой целью он заходил в книжный и выяснится, что Крэйс купил русские книги… Выглядеть это будет по меньшей мере странно.
Герман не стал пролистывать книги, ему было достаточно взгляда на обложки. Он подозвал продавщицу на африкаанс и спросил, изображая надменность богатого господина:
— Фрау, — он намеренно подчеркивал свое немецкое происхождение. — Я возьму у вас Гёте и Шиллера…
— Конечно, мистер. Но они идут в разряде антикварных.
— И что это значит? — раздраженно уточнил он.
— Это прижизненные издания. Поэтому они стоят довольно дорого.
— Превосходно. Почувствую себя их современником. А это что за книга? — Он взял одну с подоконника.
— Русская, сэр.
— Вижу, что не китайская. — Он указал на табличку на африкаанс, подсказывающую, что на подоконнике — русские книги. — Я спрашиваю, о чем она?
— Стихи, — поспешно пояснила девушка, — российского поэта Осипа Мандельштама. Такие книги у нас эмигранты обычно покупают.
— Вот-вот. Стихи. У меня есть русская знакомая, она собирает эту макулатуру. Возьму ей, заверните, пожалуйста, в подарочную бумагу. А Гёте и Шиллер — это для меня, — он с наслаждением вцепился в книги. — Их не надо заворачивать, фрау.
Он заплатил круглую сумму и понес книги в машину. После он поехал по обычному маршруту, к Лизе, вышел через черный ход и через час подкатил на такси к поселку, где обитала Таназар. Отпустив таксиста, прошел вверх по склону, через весь поселок, вошел во двор через металлическую белую калитку в сад, с черного входа, чтобы не бросаться в глаза соседям, если кто-то сейчас дома и случайно выглянул в окно.
В саду пахло розами и вечерними цветами, которые источают аромат только в сумерках и ночью. Светлые дорожки из белого камня словно бы мерцали. Таназар сидела на скамье чугунного литья с каменной розовой плитой в качестве сиденья. Это местечко в саду было так увито виноградом и розами, что с улицы оно не просматривалось.
Герман подсел к Таназар, приобнял за плечи, положил книгу в зеленой с цветочками оберточной бумаге ей на колени.
— Это ведь по-русски, — разочарованно протянула она, развернув сверток. — Как ты любишь говорить: «Близок локоток да не укусишь».
— А я почитаю тебе стихи ты поймешь сердцем, по звучанию. И к тому же я могу перевести.
Он стал читать по-русски и переводил некоторые четверостишья. Вдруг, прочитав очередной стих, он загрустил, задумался.
Таназар сидела, прислонившись к нему, опершись локтем о его колено. Когда он замолчал, она легонько толкнула его, что, мол, затих? Тогда он перевел ей, стараясь сохранить ритмику стихотворения на французском:
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа,
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна.
Она помолчала, осознавая прочитанное и порывисто вскочила. Она все равно носила длинные платья по-юношеской берберской привычке. Шила себе сама такие же хубба как дома. Только на деловые встречи облачалась в костюм с опять же длинной юбкой.
— Я выброшу этот плед! — воскликнула она, сверкая глазами.
— Мне нравится, когда ты такая, — негромко засмеялся Герман. — Плед ни в чем не виноват.
— Нет, теперь я буду на него смотреть и думать нехорошее.
— А ты не думай. Оставь уж его мне, я люблю им укрываться. Пока я живой и в ближайшие десятилетия не планирую отправляться в Могилевскую губернию, — так любил говорить Иван Аркадьевич.
— Куда? — переспросила Таназар. Она понимала русские слова, но самые простые — стул, кровать, яблоко…
— Вот послушай! — Он заглянул в книгу:
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
— Еще лучше! — гневно возмутилась она. — Ты нарочно взялся меня пугать сегодня?
— Боже упаси! Я думал, что тебе понравится. Ведь это поэзия.
— Это проклятые пророчества! — топнула ногой Таназар. — Я выброшу его стихи! Найду его, — она ткнула пальцем в книгу, — и выцарапаю ему глаза.
— Вряд ли получится. Он умер от тифа в лагере в СССР. И если он пророчил, то лишь себе.
Таназар убежала в дом. Герман решил, что остаток ночи придется утешать ее, вытирать слезы. Она иногда могла истерить несколько часов кряду. Однако через минуту Таназар прибежала обратно и сунула какой-то глиняный кругляшок в руку Германа.
— Носи с собой, прошу тебя. Это талисман.
Талисман был на кожаном шнурке, и Крэйс сразу надел его на шею. С тех пор не снимал…
Они уснули, укрывшись тем самым потертым пледом, которого теперь боялась Таназар. В открытое окно наносило запах цветов из сада. Пели птицы. Тут можно было не опасаться грабителей.
Крэйс, наматывая на палец прядь длинных черных волос Таназар, вдыхая их миндальный аромат, подумал, что у Таназар своя собственная локация. Только они избрали для себя добровольное заключение, и он готов в нем пребывать пожизненно. Но чуть свет Герман поднялся, подоткнул под бок Таназар край пледа и направился к Лизе, чтобы расплатиться с ней, выйти из ее подъезда и погнать машину в Роодеплат. Там его ждали пробирки, мензурки, подопытные животные и не только…
Под руководством Крэйса пытались разрабатывать вирус безопасный для белых и смертельный для чернокожих.
Этот проект курировал главный военный врач ЮАР, но задача по созданию вируса так и не была решена.
Однако Бассон и его помощники в тот момент, когда деятельность лаборатории стала приносить первые плоды, начали привозить людей для проведения опытов, в основном, пленных намибийских партизан. «Материал» — так они называли оборванных, избитых, голодных людей.
Их содержали в низком, душном строении, которое, по-видимому, строили именно для «материала», до этого барак пустовал.
Едва только Крэйс смекнул, к чему идет дело, у него был порыв бросить все и сбежать. Но Центр настаивал на продолжении работы Эврифона в проекте «Берег».
Как, небезосновательно, предполагал Бурцев, когда Крэйс поучаствует в незаконных опытах над людьми, он будет в глазах Бассона и иже с ним так повязан кровью, что при умелом маневрировании Герман сможет разведать гораздо больше. Служба собственной безопасности перестанет за ним столь бдительно приглядывать, ведь не в его интересах будет рыпаться, учитывая послужной список швейцарца.
Испытывали пропитанные специальным составом футболки. Подопытные за стеклом, одетые в такую одежду умирали в муках. Поначалу намибийских партизан заводил в герметичный бокс («пыточную», как называл про себя эту комнату Герман) сержант де Фонсека. Он же помогал лаборантам грузить трупы на каталки, чтобы доставить мертвых в морг для вскрытия.
Партизанам давали сигареты, вызывающие удушье, отравленные шоколад и спиртное.
Затем в газете Герман вычитал, что подобным способом, с помощью отравленной рубашки пытались отравить Фрэнка Чикане, борца с апартеидом, протестантского священника. Поскольку события развивались в США, Чикане невероятными усилиями американских врачей удалось спасти.
Действие наркотиков-экстази по настоянию Бассона также испытывали на предоставленном спецназом материале. Наблюдения за поведением людей, принявших экстази, записывались в отдельный журнал, доступ к которому имели только несколько специалистов и сам Бассон.
Эврифон в одной из шифровок в Центр сообщал, что создался довольно удобный момент вскрыть делишки проекта. Обнародовать, а значит заставить свернуть свою античеловеческую деятельность. Но сделать это можно, не подставляя Крэйса, только на нейтральной территории…
Через некоторое время после отправки этой шифровки, Крэйса вызвал Бассон в госпиталь в Претории, где продолжал работать кардиохирургом.
Стена из стеклянных зеленоватых кирпичей отделяла кабинет Вутера от лестницы, ведущей к опер блоку и реанимации. На огромном столе, напоминающем взлетно-посадочную полосу, стоял письменный прибор из красного дерева с причудливой резьбой, ящичками для канцелярских принадлежностей и фигурками африканских животных.
Глядя на эту деревянную композицию, Крэйс подумал, что Бассон однако не брезгует произведениями искусства, сделанными туземцами. Вутер бы, наверное, очень удивился, если бы Герман крамольно предположил, что у туземцев может быть свое искусство.
— Ты знаешь Рихарда Вайне? — спросил Бассон. Он только вернулся после проведения многочасовой операции, и темно-зеленый хирургический костюм был мокрый на спине от пота. — Знаю, что ждешь давно, потому я даже в душ не заскочил, чтобы не задерживать.
— Вайне? — переспросил Герман. — Ну да. Он в Берлине работает. В ФРГ. Мой коллега.
— Есть информация, что он занимался теми же разработками, что и мы. Я имею в виду штам вируса, не действующий на белых, и не просто белых — а на германцев, англосаксов и голландцев. Вайне создал штам, и опасен вирус для евреев, негров, мулатов и арабов. В общем, Рихард предлагает объединить усилия.