Конечно, я тут же поймал хозяина на слове. Он знаком пригласил меня подняться и со все возрастающим любопытством я медленно последовал за ним по лестнице. Было уже очень темно, а раздававшиеся снаружи слабые барабанящие звуки подсказали мне, что давно уже собиравшийся дождь наконец пошел. В данный момент я был бы рад любому пристанищу, а уж этот дом, с его непередаваемой атмосферой древности и на редкость загадочным хозяином, показался мне сущим подарком. Для такого неизлечимого любителя гротеска, как я, не могло бы найтись более подходящего приюта.
Угловая комната на третьем этаже выглядела менее запущенной, чем остальной дом. Именно в нее-то и привел меня мой хозяин. Поставив свой фонарь на стол, он засветил лампу побольше. По чистоте и убранству комнаты, а также по книгам, длинными рядами выстроившимся вдоль стен, я заключил, что не ошибся, определив его как джентльмена по происхождению и воспитанию. Конечно, он был отшельником и чудаком, но все же у него были свои принципы и интеллектуальные интересы. Едва он предложил мне сесть, как я завел разговор на самые общие темы и с удовольствием заметил, что он и не думает отмалчиваться. Во всяком случае, он, казалось, был рад, что ему есть с кем поговорить, и даже не пытался увести разговор в сторону, когда я осмелел настолько, что попросил его рассказать о себе.
Как выяснилось, его звали Антуан де Русси, и происходил он из древнего, мощного и чрезвычайно многочисленного плантаторского рода, некогда обосновавшегося в Луизиане. Более ста лет тому назад его дед, бывший в ту пору младшим сыном в семье, переселился в южную часть Миссури, со свойственным его предкам размахом принялся обустраиваться на новом месте, возведя этот особняк с колоннами и окружив его всеми принадлежностями, подобающими крупной хлопковой плантации. Когда-то в хижинах на заднем дворе, там, где теперь струила свои воды река, проживало до двухсот негров, и слушать, как по вечерам они поют, смеются и играют на банджо, означало в полной мере наслаждаться ныне бесследно исчезнувшими прелестями цивилизации и социального устройства. Перед домом, в окружении огромных дубов и ив, был раскинут широкий зеленый ковер всегда тщательно подстриженной лужайки, по которой вились вымощенные булыжником тропинки, с обеих сторон усаженные цветами. Риверсайд — так называлась усадьба — в те времена являл собою идиллическую картину деревенской жизни, навеки запечатлевшуюся в памяти приютившего меня старика.
Дождь разошелся вовсю. Его плотные струи хлестали по ненадежной кровле, стенам и окнам. Сквозь тысячи трещин и щелей внутрь просачивалась вода и тонкой струйкой стекала на пол в самых неожиданных местах. Снаружи хлопал гнилыми ставнями ветер. Ничего этого я не замечал и даже не думал о своей машине, брошенной под ненадежной защитой деревьев, ибо чувствовал приближение тайны. Мой хозяин собрался было отвести меня в спальню, но, увлекшись воспоминаниями, позабыл о своем намерении и продолжал свой рассказ о прежних днях. Было ясно, что еще немного — и я узнаю, почему он живет один-одинешенек в этом старом доме, с которым, по словам соседей, явно что-то не ладно. Его голос был мелодичен и даже усыпляющ, но уже очень скоро он начал говорить о таких вещах, что с меня слетел всякий сон.
— Риверсайд построили в 1816 году, а в 1828 здесь родился мой отец. Если бы ему довелось дожить до нынешних дней, ему было бы за сто лет, но он умер молодым — таким молодым, что я лишь очень смутно помню его. Его убили на войне в шестьдесят четвертом[1]. Он записался добровольцем в Седьмой луизианский пехотный полк, потому что хотел воевать на родине. Дед мой был слишком стар для сражений, но все же дожил до девяноста пяти и помогал моей матери растить меня. Нужно отдать ему должное — я получил хорошее воспитание. У нас в семье всегда были крепкие традиции и высокие представления о чести, и дед следил, чтобы я вырос настоящим представителем рода де Русси, известного со времен крестовых походов. Война не смогла окончательно разорить нас, а потому мы могли позволить себе довольно спокойное существование. Я учился в одной из самых престижных школ Луизианы, а закончил свое образование в Принстоне. Потом я вернулся домой и приложил все усилия для того, чтобы сделать плантацию прибыльной, но, сами видите, к чему это привело.
Мама умерла, когда мне было двадцать лет, два года спустя за ней последовал дед. Я был тогда очень одинок и в 85-м году женился на дальней родственнице из Нью-Орлеана. Все могло бы пойти иначе, если бы она пожила дольше, но она умерла при родах, и у меня остался только мой сын Дэнис. Я не пытался жениться снова, а посвятил всю свою жизнь мальчику. Он был похож на меня — темноволосый, высокий и худой, как все де Русси, и при этом преотчаянного нрава. Я постарался, чтобы он получил ту же закалку, что в свое время дал мне мой дед, но ему не нужно было особого воспитания, когда дело касалось чести. Я думаю, это было у него в крови. Никогда не встречал такой возвышенной натуры — помнится, когда он собирался сбежать на Испанскую войну[2], я едва сумел удержать его. А ведь тогда ему было всего одиннадцать лет! Он был юным романтиком с высокими принципами — сейчас бы их назвали викторианскими, — и у меня не было никаких хлопот насчет его приставаний к молодым негритянкам и прочих глупостей. Я послал его в ту же школу, где учился сам, а потом — в Принстон. Он был из выпуска 1909 года.
В конце концов он решил стать врачом и год проучился в Гарварде, на медицинском факультете. Потом ему в голову пришла мысль поддержать старые французские традиции семьи, и он убедил меня послать его в Сорбонну. Я согласился — с гордостью, хотя и знал, что без него мне будет очень одиноко. Боже, если бы только я нашел в себе силы отказать ему! Но я считал, что для жизни в Париже нет мальчика надежнее! У него была комната на Рю Сен-Жак — недалеко от университета, в самом сердце веселого Латинского квартала, — но по его письмам, а также по письмам его друзей я знал, что он не поддерживает никаких отношений с беспутной молодежью. Его знакомые были в основном домашними юношами — серьезными студентами и художниками, которые больше думали о своих занятиях, чем о развлечениях и кутежах.
Но разумеется, среди них были и такие, кто делил время между серьезной учебой и пороком. Все эти эстеты и декаденты, знаете ли. Любители экспериментов с жизнью и ощущениями в духе Бодлера. Естественно, Дэнис сталкивался со многими из них и много понаслушался, а кое-что видел собственными глазами. У них там была куча всяких безумных кружков и сект — подражание культу дьявола, инсценировки Черных Месс и все такое прочее. Вряд ли это действительно сильно вредило молодым безумцам, — скорее всего, большинство из них через год-два совершенно забывали об этом. Более всего этими странными вещами увлекался один парень, которого Дэнис знал еще по школе, Фрэнк Марш[3] из Нью-Орлеана. Последователь Лафкадио Херна, Гогена и Ван Гога, он был настоящим олицетворением девяностых годов. Бедняга, у него были задатки великого художника.
Марш был самым старинным приятелем Дэниса в Париже, и они, естественно, часто виделись — болтали о прежних временах, учебе в академии Сент-Клэр и все такое прочее. Мальчик много писал мне о нем, и я не придал особого значения описанию какой-то очередной группы мистиков, с которой был связан Марш. Похоже, в то время богема увлекалась каким-то доисторическим колдовским культом Египта и Карфагена. Считалось, что корни этого культа уходят вглубь веков к забытым источникам скрытой истины, покоящимся среди останков погибших цивилизаций Африки — в великом Зимбабве и мертвых городах района Хоггар в Сахаре. В письме было много всякой чепухи, связанной со змеями и человеческими волосами. По крайней мере, тогда я называл это чепухой. Дэнис все время приводил странные высказывания Марша о завуалированных фактах, которые якобы лежат в основе легенды о змеиных локонах Медузы и более позднего эллинистического мифа о Беренике[4], пожертвовавшей своими волосами ради того, чтобы спасти мужа. Эти волосы, как вы знаете, были взяты на небо и стали созвездием Волосы Береники.
Не думаю, чтобы все эти разговоры особенно трогали Дэниса до того самого вечера, когда во время странного обряда на квартире Марша он встретил жрицу. Большинство приверженцев культа были юноши, но во главе его стояла молодая женщина, называвшая себя Танит-Исида. В обычной жизни она просила называть себя именем, данным ей в последнем земном воплощении, то есть попросту Марселиной Бедар. При этом она утверждала, что была побочной дочерью маркиза де Шамо. Кажется, до тех пор, пока она не взялась за эту модную и, прямо скажем, выгодную игру в магию, она была то ли художницей, то ли натурщицей. Говорили также, что некоторое время она прожила в Вест-Индии, по-моему, на Мартинике, но сама она предпочитала помалкивать, когда ее спрашивали об этом. Неотъемлемой частью ее образа была демонстрация святости и аскетизма, но я думаю, что студенты поопытнее не принимали последнего обстоятельства всерьез.
Так или иначе, мой-то Дэнис был совсем неопытен, и целых десять страниц своего следующего письма исписал разнообразным вздором о богине, которую он якобы обнаружил в сердце Парижа. Если бы я только понимал тогда всю степень его наивности, я, может быть, сумел бы что-нибудь предпринять, но мне и в голову не могло прийти, что это мальчишеское увлечение что-то для него значит. Я был до смешного уверен, что повышенная чувствительность Дэниса к вопросам личной чести, а также свойственная ему фамильная гордость уберегут его от всех неприятностей на свете.
Однако шло время, и его письма стали тревожить меня. Он все больше писал об этой своей Марселине и все меньше — об учебе, и все чаще стал поговаривать о том, что его добропорядочные друзья «весьма невежливым образом» отказывались знакомить его пассию со своими родителями. Похоже, он не задавал ей никаких вопросов касательно ее прошлого, и я не сомневаюсь, что она успела ему как следует заморочить голову всяким романтическим вздором о своем происхождении, божественном предназначении и несправедливом отношении со стороны окружающих. Наконец я понял, что Дэнис совершенно отошел от своего круга и большую часть времени проводит с этой очаровательной жрицей. По ее особой просьбе он никогда не говорил приятелям, что продолжает встречаться с ней, а потому никто и не пытался им помешать.