[6] или Гойе[7], Сайме или Кларке Эштоне Смите[8], но внезапно выдохся. Окружающий мир утратил для него то, что он полагал прекрасным — то есть, обладающим достаточной силой и остротой, чтобы пробудить его творческие способности. Такое с ним случалось и прежде — это бывает со всеми декадентами, — но на этот раз ему не удавалось изобрести ничего нового, все те необычные, экзотические ощущения и переживания, которые давали ему необходимую иллюзию новой красоты или подстегивали его той или иной долей риска, ускользали от него как от Дюрталя или Дэзэссента[9] в самый пресыщенный период их странных орбит.
Когда приехал Марш, Марселины не было в Риверсайде. Она не пришла в восторг по поводу его визита и настояла на том, чтобы единолично воспользоваться приглашением наших друзей из Сент-Луиса, как раз в это время присланное им с Дэнисом. Дэнис, конечно же, остался встретить гостя, а Марселина отправилась на Юг. Это была их первая разлука со времени свадьбы, и я надеялся, что этот перерыв поможет развеять то похожее на оцепенение состояние, которое превращало моего сына в такого дурака. Марселина не спешила обратно, и мне казалось, что она нарочно тянула с возвращением. Дэнис переносил ее отсутствие гораздо лучше, чем этого можно было ожидать от человека, безумно влюбленного в свою жену, и снова стал самим собой, развлекая Марша разговорами о минувших днях и всячески стараясь подбодрить уставшего от жизни эстета.
Казалось, что Маршу гораздо больше не терпелось увидеть эту женщину — может быть, он надеялся, что ее необычная красота или та доля мистики, что входила в возглавляемый ею некогда культ, могли бы помочь ему вновь почувствовать интерес к жизни, а то и дать свежий творческий импульс. Я был совершенно уверен в том, что для этого не существовало другой, более основательной причины, поскольку знал характер Марша. При всех своих слабостях он был джентльменом, и я испытал настоящее облегчение, узнав, что он намеревается приехать сюда, ибо его желание воспользоваться гостеприимством Дэниса доказывало, что не существовало причин, по которым люди могли бы избегать его.
Когда же Марселина наконец вернулась, то даже неискушенный наблюдатель мог заметить, какое глубокое впечатление она произвела на Марша. Он не пытался вызвать ее на разговор о тех эксцентричных занятиях, от которых она так решительно отмежевалась, но одновременно даже и не пытался скрыть огромного восхищения, которое она в нем вызывала. Его глаза — впервые со времени приезда в Риверсайд расширенные и затуманенные мечтой — были буквально прикованы к ней всякий раз, когда ей случалось находиться рядом. Она же, в свою очередь, была скорее встревожена, нежели польщена этим пристальным взглядом — то есть, так мне показалось вначале, но через несколько дней это прошло, и их отношения стали сердечными и непринужденными, не более того. Я видел, как пристально Марш разглядывал ее, когда ему казалось, что рядом никого нет, и порою задумывался, долго ли еще ее загадочная привлекательность будет вдохновлять лишь одну художественную часть его натуры, и проснется ли в нем когда-нибудь зверь.
Дэнис, естественно, испытывал некоторое беспокойство ввиду такого поворота событий, хотя и знал, что его гость— человек чести и что у Марселины с Маршем, этих двух мистиков и эстетов, было множество общих интересов и тем для обсуждения, в котором более-менее обычный человек просто не смог бы участвовать. А потому он не имел к ним обоим никаких претензий, и лишь сокрушался, что его собственное воображение было слишком ограниченным и традиционным, чтобы он мог принимать участие в их дискуссиях. В то время мы с ним стали чаще видеться. Поскольку его жена была вечно занята, у него нашлось время вспомнить о своем отце, который был готов помочь ему в любых заботах и затруднениях.
Мы частенько сиживали с ним на веранде, наблюдая за тем, как Марш и Марселина ездят верхом или играют в теннис на расположенном к югу от дома корте. Большей частью они говорили между собой по-французски, ибо Марш, несмотря на свою захудалую четвертинку французской крови, объяснялся на этом языке гораздо лучше нас с Дэнисом. Марселина безупречно владела английским и день ото дня улучшала свое произношение, но, конечно же, ей доставляло огромное наслаждение поболтать на родном языке. Я не раз замечал, что при взгляде на эту идеальную пару молодых людей, у моего мальчика напрягались желваки на скулах, хотя при личном общении он продолжал оставаться идеальным хозяином для своего гостя и заботливым мужем для Марселины.
Их совместные прогулки обычно происходили днем, так как Марселина вставала очень поздно, затем долго завтракала в постели и проводила огромное количество времени за утренним туалетом. Я никогда не видел человека, настолько поглощенного косметикой, упражнениями для сохранения красоты, различными умащениями для волос, мазями и прочей чепухой. Именно в эти утренние часы Дэнису удавалось общаться с Маршем, и тогда друзья вели долгие доверительные разговоры, поддерживавшие их дружбу, несмотря на то напряжение, которое вносила в их отношения ревность.
Как раз во время одной из таких утренних бесед на веранде Марш и сделал предложение, которое стало причиной катастрофы. У меня разыгрался очередной приступ неврита, но все же я сумел спуститься вниз и устроиться на софе, что стояла возле большого окна в гостиной. Дэнис с Маршем сидели по ту сторону окна, так что я просто не мог не слышать их разговора. Они болтали об искусстве и о тех странных, порою абсолютно необъяснимых элементах окружения, которые служат для художника необходимым толчком, подвигающим его на создание настоящего шедевра, и тут Марш вдруг резко повернул от абстрактных рассуждений к личной просьбе, которая, как я теперь понимаю, с самого начала и была у него на уме.
— Мне кажется, — говорил он, — никто не может точно сказать, какой именно элемент определенных сцен или предметов превращает их в эстетические стимулы для творческой личности. В основном, разумеется, это как-то связано с подсознанием и потаенным клубком ассоциаций каждого отдельно взятого человека, ибо вряд ли можно найти двух людей, обладающих одинаковым уровнем чувствительности и реакции. Мы, декаденты, принадлежим к тому разряду художников, для кого в обыденных вещах не осталось ничего значительного для чувства и воображения, но ни один из нас не откликнется одинаково на одно и то же необычное явление. Взять, например, меня…
Он немного помолчал, а затем продолжил:
— Я знаю, Дэнис, что могу говорить с тобой напрямик, ввиду того, что ты обладаешь исключительно неиспорченным умом — чистым, прямым, объективным и так далее. Ты не истолкуешь то, что я тебе скажу, неверно, как поступил бы развращенный и пресытившийся светский человек.
Он снова ненадолго остановился.
— Дело в том, что я, кажется, знаю, что может подстегнуть мое угасающее воображение. Эта смутная идея бродила у меня в голове еще в те дни, когда мы были в Париже, но теперь я вижу это с окончательной ясностью. Это Марселина, — ее лицо, ее волосы и все те туманные образы, которые они во мне вызывают. И дело тут не только в наружной красоте, хотя, видит Бог, ее хватает, но в чем-то особенном и потаенном, чего нельзя толком объяснить. Знаешь, в последние несколько дней я чувствую такой сильный творческий порыв, что, кажется, и впрямь смогу превзойти сам себя. Если в тот момент, когда ее лицо и волосы будоражат мое воображение, у меня под рукой будут холст и краски. В ее волосах есть нечто тревожащее и неземное, нечто, напрямую связанное с тем фантастическим древним существом, которое олицетворяет Марселина. Не знаю, много ли она рассказывала тебе об этой стороне своей жизни, но, могу поклясться, там есть что послушать. Каким-то чудесным образом она связана с потусторонним…
Наверное, Дэнис очень сильно изменился в лице, потому что говоривший внезапно умолк, и наступившая вслед за тем пауза была довольно продолжительной. Я совершенно не ожидал такого поворота событий и был потрясен до глубины души. Представляю, что в эту минуту переживал мой сын! Сердце мое отчаянно колотилось; я предельно напрягал слух, стараясь не пропустить ни слова. Наконец Марш сказал:
— Разумеется, ты ревнуешь. Я понимаю, как должны звучать для тебя мои слова, но, готов поклясться, для ревности нет никакого повода.
Дэнис не ответил, и Марш продолжал.
— Честно говоря, я никогда бы не смог полюбить Марселину и даже не смог бы стать ее искренним другом в полном смысле этого слова. Ах, черт побери! Я чувствовал себя ужасным лицемером, выказывая ей непомерные знаки внимания все эти дни. Истина же заключается в том, что меня завораживает одна из ипостасей ее личности — причем завораживает весьма странным, колдовским и отчего-то немного зловещим образом, в то время как тебя совершенно естественным образом завораживает другая ипостась. Я вижу в ней Нечто, а, если быть более точным, то я вижу как это Нечто проглядывает сквозь нее или, если угодно, живет в ее формах. Ни ты, ни другие попросту не замечаете в ней этого. Она вызывает во мне осознание образов и форм, принадлежавших древним, давным-давно позабытым безднам и это осознание заставляет меня хвататься за кисть и набрасывать на холсте контуры самых невероятных существ, чьи очертания расплываются в тот момент, когда я пытаюсь изобразить их отчетливо. Не обманывайся, Дэнни, твоя жена — поистине замечательное существо, некое средоточие космических сил, имеющее право называться божественным, если только у кого-нибудь из живущих на земле вообще может быть такое право!
Я понял, что кризис последних дней разрешился наилучшим образом. Отвлеченность рассуждений Марша и расточаемые им Марселине дифирамбы развеяли тягостные сомнения в душе Дэниса и исполнили его гордостью за свою жену. Марш, несомненно, и сам заметил эту перемену, потому что в следующий момент в его голосе зазвучали более доверительные нотки.