— Я должен написать ее, Дэнни! Я должен написать эти волосы, и ты не пожалеешь, если согласишься на это. В них есть нечто большее, чем просто преходящая красота…
Он умолк, и я задался вопросом, что обо всем этом думал Дэнис. Одновременно я пытался разобраться и в своих ощущениях. Действительно ли Марш испытывал лишь возвышенный интерес художника, или просто был ослеплен физической страстью, как это в свое время произошло с Дэнисом? Когда они учились в школе, я считал, что он завидует моему мальчику, и теперь у меня было смутное ощущение, что у него наступил рецидив этой детской болезни. С другой стороны, та часть его речи, в которой он касался творческих стимулов, звучала удивительно искренне. Чем дольше я размышлял, тем больше склонялся к тому, чтобы принять его порыв за чистую монету. Дэнис, по-видимому, пришел к тому же самому. Я не сумел разобрать его тихого и невнятного ответа, но, судя по реакции Марша, он согласился.
До меня донесся звук дружеского похлопывания по спине, а затем Марш произнес благодарственную речь, каждое слово из которой мне суждено было запомнить навсегда.
— Просто здорово, Дэнни! Как я уже говорил, тебе никогда не придется жалеть об этом. В определенном смысле, я делаю это для тебя. Ты станешь другим человеком, когда увидишь ее моими глазами. Я верну тебе твою извечную сущность, я сорву с твоих глаз пелену сна и дарую тебе спасение, но сейчас ты, к сожалению, не сможешь понять, что я имею в виду. Заклинаю тебя, помни о нашей старой дружбе и не думай, что я переменился!
В полном недоумении поднявшись с кушетки, я увидел, как они, попыхивая толстыми сигарами, рука об руку пошли через лужайку. Что хотел сказать Марш этим своим странным и почти зловещим заверением? Чем меньше опасений оставалось у меня по одному поводу, тем больше их накапливалось по другому. С какой бы стороны я ни смотрел на это дело, оно казалось мне очень скверным.
Как бы то ни было, события продолжали развиваться. Дэнис отвел для художественных занятий Марша мансарду с застекленной крышей, а последний заказал все необходимые принадлежности своего ремесла. Все трое были возбуждены новой затеей — мне же оставалось радоваться, что это, по крайней мере, снимет зарождавшееся между друзьями охлаждение. Вскоре начались сеансы, и, видя, какое огромное значение придает им Марш, мы старались создать ему наиболее благоприятную обстановку. В эти часы мы с Дэнни обычно тихонько гуляли вокруг дома, как будто внутри его совершалось нечто священное, — впрочем, для Марша так оно и было.
Однако я сразу же заметил, что Марселину мало волнует искусство. Как бы ни относился к эти сеансам Марш, ее реакция была до ужаса очевидной. Она совершенно не скрывала, что без ума влюблена в художника, и, насколько ей позволяли приличия, отвергала знаки любви со стороны Дэниса. Как ни странно, я видел это гораздо лучше, чем ослепленный страстью Дэнис, и попытался в конце концов разработать план, имевший целью уберечь мальчика от волнений — во всяком случае, до тех пор, пока все не уладится. Незачем ему терзаться, подумал я, раз этого можно избежать.
Я решил, что Дэнису лучше всего уехать куда-нибудь подальше, пока не закончится вся эта неприятная история. Я мог прекрасно позаботиться об охране его интересов, а Марш рано или поздно закончил бы свою картину и уехал. Я настолько верил в порядочность Марша, что не ожидал от него ничего плохого. Когда же Марселина излечится от своего мимолетного увлечения и все дело порастет быльем, Дэнис сможет спокойно вернуться домой.
Итак я отправил длинное письмо своему финансовому представителю в Нью-Йорке и подробно изложил инструкции, согласно которым он должен был вызвать моего мальчика к себе на неопределенный срок. Вскоре мой поверенный написал ему, что состояние наших дел требует немедленного прибытия одного из нас в Нью-Йорк, а так как я не мог поехать ввиду моей болезни, то Дэнису ничего не оставалось, как собираться в дорогу. Было заранее условлено, что, когда Дэнис прибудет в Нью-Йорк, мой поверенный найдет достаточно благовидных предлогов, чтобы задержать его там, насколько я сочту нужным.
План сработал великолепно. Дэнис отправился в Нью-Йорк, не подозревая ни малейшего подвоха с чьей-либо стороны. Марселина с Маршем проводили его на машине до Кейп-Жирардо, а там он сел на дневной поезд до Сент-Луиса. Они вернулись уже в сумерках, и пока Маккейб ставил машину в гараж, я слышал, как они разговаривали на веранде. Они расположились в тех самых креслах у окна гостиной, в которых сидели Дэнис с Маршем в то злосчастное утро, когда я подслушал их разговор насчет портрета. На этот раз я специально решил подслушать, и, потихоньку спустившись в гостиную, улегся на стоявшую возле окна софу.
Сначала ничего не было слышно, но вскоре раздался звук отодвигаемого стула, сопровождавшийся тяжелым вздохом Марша и обиженным восклицанием Марселины. Затем Марш заговорил — напряженно, почти сухо.
— Мне бы хотелось поработать сегодня вечером, если ты не слишком устала.
Марселина отвечала тем же обиженным тоном, причем на этот раз оба говорили по-английски.
— О Фрэнк, неужели тебя больше ничего не интересует? Ох уж мне эта вечная работа! Разве нельзя просто полюбоваться величественным сиянием луны?
Когда он снова заговорил, в его голосе, наряду с обычной страстностью художника, звучало явное презрение.
— Сияние луны! Боже мой, какая дешевая сентиментальность! Такому изощренному человеку, как ты, не пристало цепляться за грубые приемы, которых ныне избегают даже в бульварных романах. Рядом с тобой настоящее искусство, а ты думаешь о луне, которая «сияет» не лучше и не хуже, чем лампа в дешевом варьете. Или, может быть, она напоминает тебе о ритуальных танцах посреди каменных столбов в Отее. Черт, как ты умела заставить этих пучеглазых остолопов смотреть на тебя! Но нет, похоже, ты уже давно бросила свои прежние занятия. Все эти магические ритуалы погибшей Атлантиды и Обряды Змеиных волос не для мадам де Русси! Да только я-то помню о прежних временах, и о существах, спускавшихся на Землю сквозь купола храмов Танит и танцевавших на безымянных твердынях Зимбабве. Твоя игра не может меня провести — все, что я знаю, воплотится в моем холсте, который запечатлеет мрачные чудеса и тайны семидесятипятитысячелетней тайны…
Марселина прервала его голосом, полным смешанных чувств.
— Если кто из нас двоих глуп и сентиментален, так это ты! Ты ведь прекрасно знаешь, что древних лучше оставить в покое и что всем живущим следует молить небеса, чтобы я ненароком не произнесла старые заклинания, вызывающие тех, что до времени спят в Зимбабве, Югготе и Р’лайхе. Я-то думала, что у тебя побольше здравого смысла! К тому же, ты абсолютно нелогичен. Ты хочешь, чтобы меня всецело занимала твоя драгоценная картина, но при этом даже не позволяешь мне взглянуть на нее. Вечно на ней этот черный чехол! Ведь картина пишется с меня, и что в этом такого, если я хотя бы одним глазком…
На этот раз Марш перебил ее, и голос его был странно резким и напряженным.
— Нет, только не сейчас. Когда придет время, ты увидишь ее. И страшно удивишься, поскольку она написана не только с тебя. Если бы ты знала все, то, возможно, не торопилась бы так. Бедный Дэнис! Боже мой, какой это будет удар для него!
Его голос почти сорвался на крик, и у меня вдруг пересохло в горле. Что имел в виду Марш? Я услышал, как он поднялся на ноги и молча вошел дом. Хлопнула входная дверь, и его шаги раздались на лестнице. Снаружи все еще доносилось тяжелое, раздраженное дыхание Марселины. С тяжелым сердцем я добрался в тот вечер до своей комнаты. Я догадывался, что мне предстояло узнать еще немало мрачных вещей, прежде чем я смогу позволить Дэнису вернуться домой.
С того вечера обстановка в доме стала еще более напряженной, чем прежде. Марселина всегда жила лестью и похвалами, и несколько резких слов, брошенных Маршем, настолько потрясли ее, что она уже не могла скрывать свой дурной нрав. Жить с ней в одном доме стало невыносимо — поскольку бедняга Дэнис уехал, она стала задираться со всеми, кто только попадался ей под руку. Когда же поругаться было не с кем, она уходила в хижину Софоиизбы и там часами разговаривала с полоумной старухой-зулуской. «Тетушка Софи» была единственным человеком, кто в угоду ей опускался до низкой лести. Однажды я попытался подслушать их разговор, но разобрал лишь, как Марселина нашептывала старухе что-то насчет «древних тайн» и «неведомого Кадафа[10]», а негритянка в экстазе раскачивалась на стуле, то и дело издавая неразборчивые восклицания, полные почтения и восхищения.
Но, как бы то ни было, ничто не могло поколебать почти собачьей преданности Марселины Маршу. Несмотря на то, что она разговаривала с ним исключительно мрачным и раздраженным тоном, она все больше подчинялась его желаниям. Ему же только этого и надо было — теперь он мог заставить ее позировать в любой момент, когда на него накатывало вдохновение. Он даже пытался показать ей, что тронут ее самопожертвованием, но мне все время казалось, что за этой старательной учтивостью скрывается что-то очень сильно напоминающее презрение или даже отвращение. Что же касается меня, то я искренне ненавидел Марселину. Теперь уже незачем лукавить и называть мои тогдашние чувства простой неприязнью. Конечно, я радовался, что Дэнис находится вдали от дома. В его письмах — не столь частых, как бы мне хотелось — сквозили тревога и волнение.
В середине августа из брошенного вскользь замечания Марша я понял, что портрет почти готов. Марш становился все более язвительным, зато настроение Марселины несколько улучшилось, похоже, ее ободряла мысль, что она вскоре увидит картину. Я до сих пор помню тот день, когда Марш сказал, что ей осталось ждать всего неделю. Марселина просияла, попутно бросив на меня злобный взгляд. Волосы у нее на голове как будто напряглись.
— Я должна увидеть ее первой! — поспешно сказала она, а потом, улыбаясь Маршу, добавила: — И если она мне не понравится, я изрежу ее на кусочки!