Потом я увидел картину…
Когда он дошел до этого места, безумие снова вспыхнуло в его глазах, и на мгновение мне померещилось, что он готов был наброситься на меня с мачете. Однако через пару-другую минут он немного успокоился.
— О Господи, что за кошмарная вещь! Не вздумай смотреть на нее! Лучше сразу же сожги ее вместе с покрывалом, а пепел выбрось в реку! Марш все знал и пытался предупредить меня. Он знал, что такое эта женщина — эта дикая кошка, эта горгона, ламия или чем бы там она ни была на самом деле. Он пытался вразумить меня с тех самых пор, как я встретил ее в его парижской студии, но это просто невозможно выразить словами. Я считал, что там, в Париже, все были несправедливы к ней. Я только пожимал плечами, когда они нашептывали про нее всякие ужасы, — она так загипнотизировала меня, что я не верил очевидному. Но эта картина открыла мне всю ее чудовищную подоплеку!
Боже мой, Фрэнк был настоящим художником! Эта вещь — величайшее произведение искусства, созданное человеком со времен Рембрандта! Сжечь ее — преступление, но гораздо более тяжким преступлением было бы сохранить ее. Но самым отвратительным грехом было бы позволить этой дьяволице существовать и дальше. Как только я увидел картину, я понял, кто она и какую роль играет в этом кошмаре, дошедшем до нас со времен Ктулху и Властителей Древности[11] — кошмара, с которым было почти покончено, когда затонула Атлантида, но который продолжали пестовать тайные традиции, аллегорические легенды и темные обряды. Ведь она — эта тварь — была настоящая. Это вовсе не обман. Обман был бы милосерднее. Она была древней чудовищной тенью, о которой не смели говорить напрямую философы и люди науки и которая лишь отчасти воплощена в «Некрономиконе» и в статуях на острове Пасхи.
Она думала, мы не сможем распознать ее — фальшивое обличье заморочит нас, заставит ради него поступиться своими бессмертными душами. У нее были основания так полагать — меня-то бы она в конце концов заполучила. Это был вопрос времени. Но Фрэнк, старина Фрэнк, оказался ей не по зубам. Он с самого начала знал, что скрывается за этим обличьем, и нарисовал все как есть. Неудивительно, что она завизжала и выскочила вон, когда увидела. Картина была не совсем закончена, но видит Бог, и того, что на ней есть, вполне достаточно.
Тогда я понял, что должен уничтожить ее — ее и все, что с ней связано. Человек не может существовать бок о бок с этим. Я рассказываю тебе далеко не все, и ты никогда не узнаешь самого худшего, если сожжешь картину не глядя. Я отправился к ней в комнату с мачете, которое снял вот с этой стены, а Фрэнка оставил лежать на полу. Он все еще был без сознания, но дышал, и я возблагодарил небо, что не убил его.
Я застал ее перед зеркалом — она укладывала свои ненавистные волосы. Едва завидев меня, она принялась бесноваться, как дикий зверь, изливая свою ненависть к Маршу. То, что она была влюблена в него — а я знал, что это так — лишь ухудшало дело. Минуту я не мог пошевелиться — она едва было не загипнотизировала меня. Потом я вспомнил картину, и наваждение рассеялось. Она поняла это по моим глазам, да к тому же заметила у меня мачете. В жизни не видел такого свирепого взгляда, как тогда у нее. Она метнулась ко мне, выпустив когти, как леопард, но я оказался проворнее. Один взмах мачете — и все было кончено.
Тут Дэнис опять замолчал, и я увидел, как стекавший у него со лба пот оставляет светлые дорожки на его перепачканном кровью лице. Однако через мгновение он хриплым голосом продолжил.
— Я сказал, что все было кончено, но — Господи! — все только начиналось. Я чувствовал себя так, словно сразился с полчищами Сатаны, и, торжествуя, поставил ногу на спину того, что изничтожил. И тут я увидел, как этот богомерзкий жгут черных волос начинает извиваться и скручиваться сам по себе.
Я мог бы и раньше догадаться. Все это было в старых легендах. Эти отвратительные волосы жили собственной жизнью, которую не могло оборвать убийство носившей их твари. Я знал, что их нужно сжечь, и принялся изо всех сил рубить мачете. Боже, это была адская работа! Они были твердые, как железная проволока, но я все же справился. Огромный черный жгут омерзительно корчился и извивался у меня в руках.
Как раз в тот момент, когда я отрезал или, уж не помню, выдернул последнюю прядь, я услышал это жуткое завывание позади дома. Да ты знаешь — оно не прекращается ни на секунду и лишь временами звучит потише. Не пойму, что это такое, но, должно быть, оно как-то связано с этой дьявольщиной. Что-то очень знакомое, но я никак не могу сообразить. Когда я услышал его в первый раз, у меня сдали нервы, и я в ужасе выронил отрезанные волосы. Но мне довелось испугаться еще больше, потому что в следующий момент эта треклятая коса бросилась на меня и принялась злобно хлестать по лицу одним концом, свернувшимся в некое уродливое подобие головы. Я ударил мачете, и она отступила. Отдышавшись, я увидел, что это чудовище выползает из комнаты, извиваясь, как огромная черная змея. Некоторое время я не был способен даже пошевелить пальцами, но когда оно скрылось из виду, я сумел взять себя в руки и побрел следом. Я шел по широкому кровавому следу, ведущему наверх. В конце концов я очутился здесь, — и будь я проклят, если не видел, как оно набросилась на несчастного, полубессознательного Марша, как до этого кидалось на меня! Оно шипело, словно обезумевшая гремучая змея, а потом обвилось вокруг него плотными кольцами. Он только-только начал приходить в себя, эта гнусная змееподобная тварь добралась до него, прежде чем он успел встать на ноги. Я знал, что в ней заключена вся ненависть той женщины, но у меня не хватало сил оттащить ее. Я старался как мог, но тщетно. От мачете не было проку — я не мог воспользоваться им, иначе изрубил бы Фрэнка на куски. Я видел, как эти чудовищные локоны сжимались вокруг бедного Фрэнка, как его душили у меня на глазах — и все это время откуда-то с полей позади дома доносился этот жуткий вой.
Вот и все. Я набросил на картину покрывало и надеюсь, что его никогда не поднимут. Эту штуку нужно сжечь. Я не смог отодрать чудовищные кольца от мертвого бедняги Фрэнка — они въелись в его тело, словно щелок, и судя по всему, утратили способность двигаться. Этот змееподобный жгут волос, кажется, испытывает некую порочную привязанность к человеку, которого убил — он намертво прижимается к нему, и так застывает навечно. Тебе придется сжечь беднягу Фрэнка вместе с ним, но ради Бога, не забудь проследить, чтобы он сгорел без остатка. Он и его картина должны погибнуть ради сохранения нашего мира.
Может быть, Дэнис сказал бы больше, но в этот момент нас прервал новый всплеск отдаленного плача. И тут мы оба догадались, что это было такое, потому что переменившийся наконец ветер донес до нас разборчивые обрывки фраз. Мы могли бы и сами догадаться, ибо часто слышали подобные причитания. Это голосила в своей хижине, венчая ужасы кошмарной трагедии, древняя зулусская ведьма Софонизба, преклонявшаяся перед Марселиной. Мы расслышали кое-что из ее воплей, и нам стало ясно, что эта колдунья-дикарка была связана некими тайными узами с наследницей древнего ужаса, которая только что была уничтожена руками моего сына. Некоторые из ее причитаний свидетельствовали о ее принадлежности к дьявольским культам.
— Иэ! Иэ! Шуб-Ниггурат! Йя-Р'лайх! Н'гаги нбулу бвана н'лоло! Йа, йо, бедный мисси Танит, бедный мисси Изис! Могучи Клулу, выходи из воды — твой дитя есть умер! Он есть умер! У волосы больше нету хозяйка, Могучи Клулу! Старая Софи, он знать! Старая Софи, он привезти черный камень из большой Зимбабве в большая старая Африки. Старая Софи, он был танцевать под луной вокруг камень-крокодил, пока Н’бангус не поймать его и продать белы люди на корабль! Больше нет Танит! Больше нет Изис! Нет больше колдунья держать огонь в большой каменной месте! Йа, йо! Н'гаги н'булу бвана н'лоло! Иэ! Шуб-Ниггурат! Он мертвый! Старая Софи знать!
На этом вопли не стихли, но это было все, что мне удалось расслышать. По выражению лица Дэниса я понял, что они напомнили ему о чем-то ужасном. Его стиснувшая мачете рука не сулила ничего хорошего. Я понимал, что он в отчаянии, и попытался обезоружить его, пока он не натворил новых бед.
Но было слишком поздно. Старик с больной спиной не на многое способен. Последовала страшная борьба, и я до сих пор не знаю, в какой именно момент он покончил с собой. Не уверен также и в том, что он не пытался убить и меня. Последние его слова были о необходимости уничтожить все, что связано с Марселиной кровно или через брак.
— До сих пор не могу понять, почему я в тот же миг не сошел с ума. Передо мной лежало тело моего мальчика — единственного существа, которым я дорожил на этом свете, а в десяти футах от него, перед занавешенным мольбертом, распростерлось тело его лучшего друга, обвитое кольцами безымянного ужаса. Внизу валялся оскальпированный труп этого чудовища в облике женщины, о которой я теперь готов был поверить чему угодно. Я был слишком потрясен, чтобы размышлять над правдоподобностью всей этой истории о волосах, а если бы у меня и оставались какие-либо сомнения, то заунывных причитаний, доносившихся из хижины тетушки Софи, с лихвой хватило бы, чтобы рассеять их без следа.
Будь я благоразумнее, я поступил бы так, как велел бедный Дэнис — сжег бы картину и волосы, обвивавшие тело Марша, немедленно и не любопытствуя, но я был слишком потрясен, чтобы проявлять благоразумие. Кажется, я долго бормотал какие-то глупости над трупом сына, а потом вдруг вспомнил, что ночь проходит, а к утру должны были вернуться слуги. Ясно, что объяснить происшествие будет очень сложно, и я понял, что мне нужно как можно скорее скрыть все следы и придумать какую-нибудь более или менее правдоподобную историю.
Жгут обвившихся вокруг Марша волос был чудовищен. Когда я, сняв со стены саблю, дотронулся до него, мне показалось, что он еще крепче прильнул к мертвецу. Я не осмелился взяться за него руками, и чем дольше смотрел, тем более ужасным он мне казался. Одна вещь — не буду говорить, что именно, заставила меня содрогнуться. Теперь мне до некоторой степени было понятно, почему Марселина постоянно умащивала волосы всевозможными диковинными маслами.