Наконец я решил похоронить все три тела в подвале, засыпав их негашеной известью, которая, как я знал, имелась у нас в амбаре. Да, это была поистине адская ночь! Я выкопал могилу моему мальчику, подальше от двух других: я не хотел, чтобы он лежал поблизости от тела этой женщины или ее волос. Я ужасно жалел о том, что не мог сорвать их с тела Марша. Перетаскивать всех троих вниз было страшно тяжело. Женщину и облепленного волосами беднягу Марша я завернул в одеяла. Потом мне пришлось притащить из амбара две тяжеленные бочки извести. Должно быть, сам Господь дал мне силы для этой жуткой работы, ибо вскоре я уже засыпал землей все три могилы.
Часть извести я развел для побелки, а затем взял стремянку и привел в порядок потолок в том месте, куда просочилась кровь. Я сжег почти все мелкие вещи из комнаты Марселины, а потом отчистил от крови стены, пол и мебель. Я также вымыл студию в мансарде и стер следы, ведущие туда. И все это время я слышал доносящиеся издалека вопли старой Софи. Должно быть, сам дьявол вселился в нее, раз ее голос был слышен на таком расстоянии и звучал так долго. Однако негры на плантации в ту ночь спали спокойным сном и не проявляли к ним никакого любопытства, ибо ей и до того случалось вопить до самого утра. Я запер дверь в студию, а ключ унес к себе. Потом сжег в камине свою перепачканную кровью одежду. К рассвету дом приобрел вполне приличный вид, и посторонний взгляд не смог бы заметить в нем ничего необычного. В тот момент я не осмелился прикоснуться к занавешенному мольберту, но собирался заняться им попозже.
На следующий день вернулись слуги, и я сказал им, что вся молодежь уехала в Сент-Луис. На плантациях, казалось, никто ничего не видел и не слышал, а вопли старой Софонизбы с рассветом утихли. С тех пор она молчала, как сфинкс, и ни словом не обмолвилась о том, что было у нее на уме в ту роковую ночь.
Позднее я известил всех, кого только мог, что Дэнис, Марш и Марселина вернулись в Париж. Одна надежная контора начала пересылать мне оттуда письма — письма, которые я писал своей рукой, подделывая почерк всех троих. Потребовалось много хитрости и изворотливости, чтобы объяснить причину неожиданного отъезда трех молодых людей знакомым, и я подозреваю, что люди втайне догадывались о том, что я от них что-то скрываю. Во время войны я получил поддельные извещения о гибели Дэниса и Марша, а немного позднее объявил, что Марселина ушла в монастырь. К счастью, Марш был сиротой, а его эксцентричный образ жизни отдалил его от и без того очень дальних родственников в Луизиане. Наверное, для меня было бы гораздо лучше сжечь картину, продать плантацию и оставить попытки уладить дела с моим измученным, полуживым мозгом. Сами видите, до чего довела меня моя глупость. Сначала были неурожаи, потом увольнялись один за другим работники, и в конце концов в доме остался только я — придурковатый отшельник и предмет многочисленных местных сплетен. Никто теперь не появляется здесь после наступления темноты, да и в другое время тоже, если этого можно избежать. Вот почему я догадался, что вы не из местных.
Почему я не уезжаю отсюда? Я не могу открыть вам все. Есть вещи, которые выходят за рамки человеческого разума. Возможно, я бы и уехал, если бы не взглянул на картину. Мне следовало поступить так, как говорил бедный Дэнис. Когда неделю спустя я поднялся в запертую студию, я и в самом деле собирался сжечь картину, не глядя, но потом не удержался и сорвал покрывало с мольберта. Это изменило все.
Нет никакого смысла рассказывать вам, что я увидел. Вы и сами можете взглянуть на то, что от нее осталось после того, как время и сырость сделали свое дело. Не думаю, что это причинит вам какой-нибудь вред. Другое дело я. Я слишком многое знаю.
Дэнис был прав — это величайший, хотя и незавершенный, триумф человеческого искусства со времен Рембрандта. Я сразу понял это. Бедняга Марш оправдал свою декадентскую философию. Он был в живописи тем же, чем Бодлер в поэзии. Марселина же оказалась своего рода толчком, который высвободил сокрытый в нем гений.
Картина ошеломила, оглушила меня еще до того, как я осознал, что находится перед моими глазами. Знаете, это лишь отчасти портрет. Марш очень точно выразился, когда намекнул, что рисует не Марселину, а скорее то, что проглядывает через нее.
Конечно, в определенном смысле она была ключом ко всей картине, но ее фигура была лишь частью обширной композиции. Совершенно обнаженная, если не считать этой чудовищной массы окутывавших ее волос, она полусидела-полулежала на неком подобии дивана или скамьи, украшенном узорами, не известными ни одной живописной традиции. В одной руке она держала кубок, из которого изливалась жидкость, чей цвет я до сих пор не могу определить — просто не знаю, откуда Марш взял такие краски.
Возлежавшая на диване фигура располагалась на переднем плане сцены, необычнее которой я в жизни не видывал. Сначала я подумал, что все изображенное на заднем плане было лишь чудовищным результатом мозговой деятельности этой женщины, но со временем стал допускать и то, что, напротив, именно она являлась зловещим образом или галлюцинацией, вызванной этой картиной.
Не могу сказать с определенностью, где находится это место, и с какой точки — изнутри или снаружи — изображены эти ужасные адские своды. Не знаю я и того, действительно ли они высечены из камня, или это просто болезненно разросшиеся древовидные разветвления. Вся геометрия этого места представляет собой безумное смешение острых и тупых углов.
Боже мой! А эти кошмарные формы, что колышутся вокруг нее в вечном отвратительном сумраке! Эти богомерзкие твари, во главе с ней справляющие адский шабаш! Эти черные косматые существа, полулюди-полукозлы, эта мерзкая тварь с головой крокодила, тремя ногами и щупальцами на спине, и, наконец, эти плосконосые сатиры, застывшие в танце, который уже жрецы Египта называли отвратительным!
Но на картине был не Египет — это было гораздо раньше Египта и, может быть, даже раньше Атлантиды, легендарного Му и мифической Лемурии. Это был первоисточник ужаса на нашей земле, и символическая манера Марша лишь подчеркивала, насколько существенной его частью являлась Марселина. Скорее всего, это был неименуемый Р’лайх, построенный пришельцами со звезд, — тот самый город, о котором Марш шептался в сумерках с Дэнисом. У меня сложилось впечатление, что это место находится глубоко под водой, хотя все его обитатели свободно дышат воздухом.
Я стоял и дрожал перед этим первоисточником ужаса до тех пор, пока не заметил, что Марселина наблюдает за мною с холста своими бездонными, широко раскрытыми глазами. Это был не обман чувств — Маршу действительно удалось воплотить в своей симфонии линии и цвета часть ее страшной жизненной силы. Она жила на холсте — она смотрела и ненавидела, как если бы это не ее тело покоилось в подвале под слоем негашеной извести. Но хуже всего стало, когда в следующий момент некоторые из ее змеиных прядей, этого порождения Гекаты[12], начали подниматься с поверхности холста и вытягиваться по направлению ко мне.
И тогда я познал последний ужас и понял, что обречен навеки оставаться ее стражем и узником одновременно. Она была тем существом, которое положило начало первым глухим легендам о Медузе и прочих горгонах, и теперь это существо завладело моим потрясенным сознанием и обратило его в камень. С тех пор я знаю, что никогда не смогу убежать от этих вьющихся змеиных прядей — как тех, что живут на картине, так и тех, что лежат под слоем извести рядом с винными бочками. Слишком поздно вспомнил я рассказы о нетленности волос умерших даже спустя столетия после погребения.
С тех пор моя жизнь представляет из себя один сплошной ужас и порабощение. В доме навечно затаился страх перед тем, что обитает в подвале. Не прошло и месяца, как слуги стали шептаться между собой о большой черной змее, которая с наступлением темноты принимается ползать возле винных бочек, и о том, что след ее неизменно ведет к противоположной стене, что расположена в шести футах оттуда. Наконец мне пришлось переместить все припасы в другую часть подвала, потому что чернокожих никоим образом нельзя было заставить приблизиться к тому месту, где видели змею.
Затем о черной змее начали поговаривать полевые рабочие. Каждую полночь она якобы навещала хижину старой Софонизбы. Один из рабочих показал мне ее след, а вскоре я обнаружил, что и сама тетушка Софи постоянно наведывается в подвал особняка и часами бормочет что-то, склонившись над тем самым местом, куда не осмеливался подойти ни один другой негр. Господи, я был просто рад, когда эта старая ведьма умерла! Нисколько не сомневаюсь в том, что в Африке она была жрицей какого-то древнего дьявольского культа. К моменту смерти ей должно было быть почти сто пятьдесят лет.
Иногда мне слышится, как ночами что-то крадучись движется по дому. Порою на лестнице, в том самом месте, где расшатаны доски, раздается странный шум, и запор в моей комнате звякает, как будто на дверь кто-то давит с другой стороны. Разумеется, я всегда держу дверь на замке. И еще — иногда по утрам мне чудится слабый запах плесени в коридорах и еле видимый липкий след в пыли на полу. Я знаю, что должен охранять волосы на картине. Если что-нибудь случится с ними, то существа, засевшие в этом доме, отомстят неизбежно и ужасно. Я даже не осмеливаюсь умереть, ибо жизнь и смерть — одно и то же для человека, оказавшегося в плену того, что вышло из Р’лайха. Ужасная кара ожидает меня за небрежение своими обязанностями. Локон Медузы схватил меня, и уже никогда не отпустит. Если вы, молодой человек, дорожите своей бессмертной душой, то никогда не связывайтесь с обретающим на Земле тайным всепоглощающим ужасом.
Когда старик закончил свой рассказ, маленькая лампа уже давно угасла, а большая почти догорела. Я понял, что до рассвета недалеко, а тишина снаружи свидетельствовала о том, что гроза прошла. Эта необычная история так заворожила меня, что я избегал глядеть на дверь, боясь увидеть, как снаружи на нее и в самом деле давит нечто, не имеющее названия. Трудно было разобрать, к