акое чувство владело мной в тот момент — абсолютный ужас, недоверие, причудливое любопытство или же все три вместе взятые. Я лишился дара речи и принужден был ждать, когда мой странный хозяин сам развеет овладевшее мною наваждение.
— Хотите увидеть это?
Голос его был очень тих и нерешителен, но по нему было видно, что он предельно серьезен. Любопытство взяло верх над остальными одолевавшими меня чувствами, и я молча кивнул. Он встал, зажег свечу и, держа ее высоко перед собой, открыл дверь.
— Пойдемте наверх.
Я страшился вступить в эти пахнущие плесенью коридоры, но колдовская атмосфера дома, казалось, подавила мою. Половицы надсадно скрипели у нас под ногами. Однажды я вздрогнул — в пыли у подножия лестницы мне померещилась еле заметная тонкая полоска, похожая на след от веревки.
В мансарду вела скрипучая расшатанная лестница, где не хватало нескольких ступенек. Честно говоря, я был рад необходимости внимательно смотреть под ноги — это был хороший предлог не смотреть по сторонам. В коридоре, густо затянутом паутиной, царила кромешная тьма, и лежала толстым слоем пыль, в которой четко отпечатался след, ведущий к двери в его дальнем конце. Заметив остатки сгнившего ковра, я невольно подумал о множестве ног, прошедших по нему за то долгое время, что он здесь лежал. И еще я подумал о существе, у которого не было ног.
Старик привел меня прямо к той двери, куда был проложен путь в пыли, и на секунду замешкался с заржавевшим замком. Теперь, зная, что картина так близко, я действительно испугался, но уже не осмеливался отступить. В следующий миг мы оказались в пустой студии.
Свеча давала очень слабое освещение, но все же позволяла разглядеть основные детали. Я заметил низкий наклонный потолок, огромное мансардное окно, старинные трофеи на стенах и, конечно же, большой занавешенный мольберт в центре комнаты. Де Русси зашел за него, раздвинул пыльные покровы и молча поманил меня. Мне потребовалось собрать все свое мужество, чтобы приблизиться к картине, особенно после того, как я увидел, что глаза его расширились и замерцали в неверном свете пламени свечи, едва он взглянул на открытый холст. Но любопытство вновь побороло мои опасения — я обошел мольберт, и, встав рядом с де Русси, увидел наконец эту проклятую вещь.
Я не упал в обморок — хотя никто из читателей, вероятно, не сможет даже представить себе, каких усилий мне это стоило. Правда, я вскрикнул, но тут же замолчал, заметив выражение испуга на лице старика. Как я и ожидал, холст выцвел, заплесневел и покоробился от сырости и неухоженности, но все же мне удалось различить ужасные проявления потустороннего космического зла, таившиеся в отвратительном содержании и извращенной геометрии открывшейся моему взору безымянной сцены.
Там было все, о чем говорил старик: и сводчатый ад с колоннами, и смесь Черной мессы с шабашем. Что еще могло появиться, если бы картина была полностью завершена, было выше моего разумения. Разложение лишь усилило ее мерзкую символику и болезненные откровения, так как больше всего пострадали от времени именно те части картины, которые в природе — или в этом внекосмическом мире, что гнусно пародировал природу — были подвержены гниению и распаду.
Но вершиной ужаса, конечно же, была Марселина. Когда я увидел ее расплывшееся, выцветшее тело, у меня возникло странное ощущение неких таинственных, непостижимых разумом смертного уз, связывавших фигуру на полотне с ужасными останками, покоящимися в подвале. Может быть, известь сохранила труп вместо того, чтобы уничтожить его? Но даже если и так, то могла ли она сохранить эти злобные черные глаза, с издевкой вперившиеся в меня из глубин этой нарисованной преисподней?
Было в этом существе и еще кое-что, чего я не мог не заметить — то, что де Русси не сумел выразить словами, но что, возможно, имело непосредственное отношение к желанию Дэниса убить всех своих родственников, а также тех, кто когда-либо жил с ней под одной крышей. Знал ли об этом Марш или же его гений изобразил это бессознательно, я не мог сказать. Во всяком случае ни Дэнис, ни его отец ничего такого не замечали до тех пор, пока не увидели картину.
Более всего омерзительны были струящиеся черные волосы — они почти полностью покрывали гниющее на холсте тело, но сами нисколько не были повреждены временем. Все, что я слышал о них, в тот момент подтвердилось вполне. Ничего человеческого не было в этом скользком, волнистом, полумаслянистом-полувьющемся темном потоке. Некая нечестивая жизнь давала о себе знать в каждом неестественном завитке и изгибе, а бесчисленные змееподобные головы на обращенных наружу концах были намечены слишком четко, чтобы их можно было посчитать случайностью или игрой воображения.
Богомерзкое создание притягивало меня к себе, как магнит. Я был беспомощен и более не сомневался в истинности мифа о взгляде горгоны, обращавшем все живое в камень. Потом мне показалось, будто в картине что-то переменилось. Черты лица женщины заметно изменились — гниющий подбородок опустился, и толстые безобразные губы обнажили ряд заостренных желтых клыков. Зрачки жестоких глаз расширились, а сами глаза, казалось, готовы были вылезти из орбит. А волосы, эти проклятые волосы, начали явственным образом шевелиться и шуршать, и змеиные головы на их кончиках повернулись к де Русси и принялись угрожающе раскачиваться, словно готовясь напасть!
Разум окончательно покинул меня, и вряд ли соображая, что делаю, я выхватил свой автоматический пистолет и всадил в жуткое полотно двенадцать стальных пуль. Холст тут же рассыпался на куски и вместе с рассохшимся мольбертом с грохотом повалился на пыльный пол. Но не успел рассеяться этот кошмар, передо мной тут же предстал другой, на этот раз в облике самого де Русси — его безумные вопли были почти столь же ужасны, как рассыпавшаяся в прах картина.
— Боже мой, что вы наделали!
С этими словами сумасшедший старик схватил меня за руку и потянул прочь из комнаты, а затем вниз по шаткой лестнице. Посреди всей этой суматохи он уронил свечу, но, к счастью, уже близилось утро, и слабый серый свет просачивался сквозь запыленные окна. Я постоянно оступался, но мой провожатый ни разу и ни на секунду не замедлил шага.
— Спасайтесь! — выкрикивал он. — Бегите отсюда изо всех сил! Вы сами не знаете, что натворили! Я не все рассказал вам! Я был ее слугой — картина говорила со мной и приказывала мне. Я должен был охранять ее и заботиться о ней, но теперь всему конец! Она и ее волосы поднимутся из могилы, и только Бог знает, что у них будет на уме!
Пошевеливайтесь, приятель! Ради Бога, выбирайтесь отсюда пока есть время. У вас машина — надеюсь, вы возьмете меня с собой в Кейп-Жирардо. Она доберется до меня где угодно, но пусть сначала побегает как следует. Прочь отсюда — быстро!
Когда мы добрались до нижнего этажа, я расслышал какой-то странный глухой стук в задней части дома. За ним последовал скрип закрывавшейся двери. Де Русси стука не слышал, но и второго звука было достаточно, чтобы из груди у него исторгся самый жуткий вопль, какой только способно издать человеческое горло.
— О Боже, великий Боже! Это дверь в подвал… Она идет!..
В это время я отчаянно боролся со ржавым запором и покосившимися петлями огромной входной двери. Теперь, когда я отчетливо слышал медленную тяжелую поступь, приближавшуюся из неведомых задних комнат проклятого дома, я пребывал почти в таком же неистовстве, что и мой хозяин. От ночного дождя дубовые доски разбухли, тяжелая дверь заела и поддавалась еще хуже, чем в тот момент, когда я входил в дом накануне вечером.
Под ногою приближавшегося к нам существа громко скрипнула доска, и этот звук, по-видимому, оборвал последнюю нить рассудка несчастного старика. Взревев, как бешеный бык, он бросил меня на произвол судьбы и метнулся направо — в открытую дверь комнаты, которая, как я сообразил, была гостиной. Секунду спустя, когда мне наконец удалось открыть дверь и выбраться наружу, я услыхал звон разбитого стекла и понял, что старик выпрыгнул в окно. Соскочив с покосившегося крыльца и намереваясь пуститься по длинной заросшей аллее, я уловил за спиной глухой стук размеренных безжизненных шагов. Они, впрочем, не последовали за мной, а медленно направились в дверь оплетенной паутиной гостиной.
В пасмурном свете хмурого ноябрьского утра я мчался, не разбирая дороги, по заброшенной аллее: сквозь заросли шиповника и репейника, мимо умирающих лип под причудливыми кронами дубовой поросли. Оглянулся я всего лишь дважды. Первый раз — когда мне в ноздри ударил резкий запах дыма. Я сразу подумал о свече, которую де Русси уронил в мансарде. К тому времени я находился рядом с проходящей по возвышенности дорогой, откуда хорошо просматривалась крыша далекого дома, встающая над окружавшими его деревьями; как я и ожидал, густые клубы дыма валили из окон мансарды и, свиваясь в огромные черные колонны, уходили в свинцовое небо. Я возблагодарил силы творения за то, что древнее проклятье будет очищено огнем и стерто с земли.
Но оглянувшись во второй раз, я заметил две вещи, из-за которых чувство облегчения мгновенно оставило меня. Более того, я испытал величайшее потрясение, от которого мне не оправиться до конца моих дней. Я сказал, что находился на возвышенности, откуда моему взору открывалась большая часть плантации — не только дом с примыкавшей к ней рощей, но также кусок заброшенной, частично затопленной равнины возле реки и несколько поворотов захваченной дикими растениями дороги, которую я столь поспешно пересек. В обоих этих местах я увидел — или это мне только померещилось? — такое, чего не пожелал бы увидеть никому и никогда.
Оглянуться меня заставил донесшийся издалека слабый крик. Обратив взор назад, я уловил какое-то движение на унылой серой равнине позади дома. На таком расстоянии человеческие фигуры представлялись совсем крохотными, и все же я разглядел, что их было две — преследователь и преследуемый. Мне даже показалось, что я видел, как фигуру в темной одежде настигла и схватила двигавшаяся позади — лысая и голая пародия на женщину — настигла, схватила и поволокла к пылающему дому!