Самые прекрасные сады – на картинах, а лучшие любовные истории – те, что недорассказаны до конца. Или же вовсе – не начаты.
Дорога в никудаРассказ
Когда-то её научили слушать эту музыку, и c тех пор она так и слушает всю жизнь одно и то же – мода меняется, а у неё по-прежнему звучат «Talking Heads» и «King Crimson», «Dead Can Dance» и почему-то «Sparks», попавшие сюда явно из другого набора. Некоторые женщины остаются верны освоенной в молодости прическе, которая с годами становится уже не прической, а особой приметой. А здесь в этой роли – музыка, ставшая личной историей. Road to nowhere – слегка гнусавый, но бодрый голос Бирна: она стесняется открыть окно машины, вдруг кто-нибудь услышит.
Особенно – Григорий. Он любит русский рок, и спасибо, что не шансон.
Её отец – ехидный старичок, услышав имя гостя, пропел как бы в шутку:
– Не погуби души моей, Григорий!
– В каком смысле? – напрягся гость. С чувством юмора у Григория было не так чтобы очень, остроты он понимал через раз, над анекдотами – задумывался. И когда бывал взволнован, говорил словно бы чуточку подвывая. Других недостатков не имелось, да и волновался Григорий редко. Она удивилась, почему он вдруг занервничал в родительской квартире.
Это мама уговорила – уже год встречаетесь, а у нас ещё не были. Вечные «уже» и «ещё»… Здравствуйте, курточку можно здесь повесить, тапки не предлагаю. У нас можно запросто, как дома – садитесь, где желаете, берите, что хотите.
И вот она помогает маме накрывать на стол, а Григорий сидит рядом с папой и нервничает.
Не мальчик вроде бы – волноваться. Григорию уже под пятьдесят, да и она за сорок шагнула – если б можно было идти навстречу друг другу, сокращая возрастную дистанцию, через пару лет встретились бы.
В родительском доме смотрела на него чужими глазами, – а впрочем, она и раньше так делала. Вот он сидит в старом папином кресле: сильный, весь какой-то напружиненный, руки оплетены жилами, как стеблями… Скульптура, а не мужчина, скорее Давид, чем Аполлон, и как к этому можно привыкнуть? Над лицом трудился другой ваятель – этот предпочитал гармонию сложных форм – лицо Григория сразу кажется знакомым, как всякое красивое лицо. Разглядывать можно бесконечно, если хватит смелости – у неё-то долго не хватало, она первое время говорила с Григорием, глядя ему куда-то в ухо, или в шею. И даже сейчас сердце всякий раз начинало биться там, где оно вообще не должно находиться, – стоило увидеть его, пусть даже седьмой раз в неделю. Странно, что можно обладать таким лицом – и не застывать всякий раз перед зеркалом в изумлении: неужели это я, Господи? Увидишь – и дыхание собьётся, как от первой сигареты.
Тот, кто придумывал лицо Григория, отложил все прочие дела в сторону – и тщательно отделывал каждую черточку, прикладывал одну к другой, бракуя шаблоны. Разбитые маски лежали на полу, как посудные черепки, и вдруг однажды стало получаться – тогда-то мастер и принялся работать без перерывов, потому что если отвлечешься, это лицо, знакомое и непохожее ни на одно другое, тут же исчезнет. Глаза придуманы бессонной ночью – поэтому они такие черные. Посмотрит Григорий на тебя – и вот ты уже не человек, а чашка пепла: можно посыпать голову или развеять по ветру.
Мама мыла не раму, а фрукты, и, забыв, что в комнате прекрасно слышно всё, что говорят в кухне, сказала с осуждением:
– Слишком уж он красивый, дочка!
Мысль свою мама сократила на пару слов, но дочка услышала два пропущенных чётко и ясно: слишком уж он красивый для тебя.
Она-то, пусть и хорошая, но совсем обыкновенная – такого человека даже звать можно каким угодно именем, всё равно откликнется. Даже на «эй!» повернёт голову, благодарный уже за то, что позвали. Вот и лучшая подруга – Мари́на Ма́рина (первое слово имя, второе – фамилия, кошмарный сон паспортисток) – считала так же, да и не лучшие подруги проявляли солидарность: непонятно, что такой мужчина в тебе нашел, прости, конечно, дорогая, но друзья для того и нужны, чтобы говорить правду. Наверное, умеет делать что-то такое, к чему другие не способны – но об этом судачили уже в её отсутствие. Марина же Марина славилась тем, что действительно говорила всем правду, и, хуже того, выпаливала её сразу же, пока та не превратилась от времени в ложь. Когда впервые попробовала в гостях авокадо, тут же, на весь дом заявила: пахнет спермой! А ведь за столом сидели, между прочим, и дети, и пожилые родственницы…
Хорошо, что здесь нет Марины – и совсем хорошо, что они стали мало видеться в последнее время: та никак не отлипала от подруги, требовала рассказать о Григории всё-всё, ну ты же понимаешь, мне интересно, а друзья для того и нужны, чтобы делиться сокровенным.
Родители принарядились – мама в крепдешиновой блузке, папа в пиджаке. Григорий в чёрной футболке и джинсах, его не портит никакая одежда, и не украшает тоже – просто ничего не добавляет, потому что добавить здесь нечего, как и убавить.
Её родная квартира – типичная брежневка в сером доме с белыми «швами». Угощение, хоть мама и расстаралась, не из богатых – салаты, освоенные в давние времена (как Talking Heads и King Crimson), самосоленые помидоры, мясо зачем-то в горшочках. На улице – дождь, под батареями – тряпки и ведра, поскольку протекает. Даже она, дитя бедной квартирки, выглядит здесь инородным телом, что уж говорить про Григория! К тому же, он почему-то нервничает, хотя всего час назад был таким же спокойным и расслабленным, как всегда. Эта его внутренняя расслабленность с лёгким привкусом восточной лени привлекала не меньше красоты…
Ей захотелось погладить Григория по голове, как она гладила сына, когда он ещё позволял ей это делать: сейчас не даётся, взрослый стал. Уклоняется от её руки, как от удара – хватит, мам!
– У вас столько китайских сувениров, вы там бывали? Жили? – гость заводит с мамой разговор, и она вспыхивает довольная, потому что двадцать с лишним лет назад действительно провела целый год в Китае, и эти воспоминания приятно доставать с полок памяти, отряхивать с каждого пыль… Вот, посмотрите, это фарфоровое яйцо раскрашено через дырочку изнутри: китайцы, конечно, мастера, нам такое и не снилось! А вот это мне подарили в Пекине – здесь деревянная резьба изумительной красоты. Я уехала, – рассказывает мама, молодея на глазах (ей было ровно столько, сколько сейчас дочери) – учить китайцев русскому, и сделала это для сына, потому что его должны были призвать в армию, а мы все тогда боялись Афгана, вот вы, кстати, где служили, Григорий Юрьевич? Вы же ровесник нашему Андрею, я потому и спрашиваю…
Григорий, во-первых, просит называть его просто по имени, а во-вторых, уклоняется от разговора про армию так же ловко и быстро, как взрослый сын – от маминой ласки. О, это мастер переводить тему, но лжи при этом всяческими способами избегает. Заменяет молчанием. Так вот, продолжает мама, наполняя тарелку гостя всеми салатами по очереди, и не замечая, что они превращаются там в отдельное, самостоятельное блюдо, в Афган тогда не брали призывников, у кого родители находились за границей. Поэтому Андрея отправили в Кировскую область, а я целый учебный год оттрубила в Ухане. Страну посмотрела, конечно, не так как туристы смотрят – я, знаете ли, очень глубоко погрузилась в китайскую историю и культуру. Конфуций буквально перевернул мою жизнь.
Папа кашляет, а потом начинает есть, причавкивая, как все люди, у которых вставная челюсть. Родители выглядят сегодня особенно беззащитными, как и вся эта квартира с её убогим уютом. Скорей бы ужин закончился, но он ещё толком не начался.
В такого мужчину как Григорий сложно не влюбиться, мама это отлично понимает. И сама бы не устояла! Даже странно, что он нашел в нашей девочке, пусть она и не выглядит на свой возраст – именно девочка, хотя внук выше её на две головы и бреется. Григорий тоже на свои не выглядит – седых волос совсем мало, морщин почти нет.
Дочь тем временем яростно роется в памяти, как, бывает, роются в доверху набитой сумке, когда стоят на пороге дома, а проклятые ключи, естественно, на самом дне. То, как он сидит взволнованным мальчиком и внимает мудрости Конфуция в мамином исполнении, о чём-то напоминает… Кажется, дом его отторгает – оп-па, а вот и «ключи» нашлись, вытащены за брелок!
Григорий напомнил об… элегантном черном телевизоре марки SHARP, который мама привезла из Китая – он точно так же не вписывался в обстановку. Сверху телевизор был прикрыт вязаной салфеткой, на которой стоял фарфоровый кролик с морковью.
– Лета в этом году, видимо, не будет, – уставший от Конфуция папа меняет беседу так резко, что если бы это был поезд, пассажиры свалились бы на пол. – Не припомню такого июля!
Папа помнит множество июлей – жарких, дождливых, засушливых, маятных, счастливых, трагических… Он всю жизнь ведет дневники погоды – там зафиксированы температурные данные, осадки, часы рассвета и заката.
Нынешний июль собою вылитый октябрь, а ведь был разыгран такой успешный дебют! В конце мая город заняла жара, от которой даже самые умные люди теряли свежесть мысли, а самые сильные – бодрость духа. Все были одинаково липкими и вялыми, как размякшие, лежалые фрукты. Потом пришли грозы, похолодало – и сначала все этому радовались, потому что жара не к лицу нашему городу, да и люди не должны походить на испорченные фрукты. Но через месяц дождей и холода горожане взвыли – прости нас, лето красное, мы были неправы! Вернись, невыносимая жара, пусть мы снова будем прилипать юбками к сиденьям! Увы, лето обиделось – и ушло, как считает папа, до следующего года. Град бомбил автомобили и сбивал с кустов ягоды, грозы вышибали Интернет, дождь заливал улицы, так что автобусные остановки превращались в причалы, и транспорт, медленно покачиваясь, высаживал пассажиров прямиком в лужи. В один из таких дней сын пришёл домой в носках, держа в руках ботинки.
Григорий вежливо кивает в такт папиным рассказам о погоде, но она видела – не слушает их, и не слышит. Похоже, что и он мучительно роется в памяти, как в карманах, где