Папа был тогда в Москве, а мама не ошиблась – Виктории действительно стало стыдно, но лишь спустя двадцать пять лет, вот теперь, в самолёте, когда мама сидит через проход, одной рукой барабанит по откидному столику, а другой машинально гладит лохматые косички Изиды. В кино льются кровавые реки, – и Виктории так больно, будто это её только что убили в особо извращённой форме, раскидав части тела по разным районам далекого американского города.
А тогда она запросто оттолкнула маму – пышный пион легко убрал с дорогу крохотную маргаритку, и кто там всё ещё верит, будто люди не меняются?
У каждого молодого человека есть внутренняя правда – проба жизни, телесное чутьё, которое бьет горячей кровью то в голову, то в ноги… В жарких демисезонных ботинках Виктория бежала по майской улице – к сестре Марине. Сестра поймёт! Она сама недавно пережила роман с женатым человеком – все самые интересные мужчины обязаны быть женатыми, это знак качества! Любовник Марины уехал из города, оставив о себе вечную память – маленькое зёрнышко, будущую Леночку… Беременной Маринке точно не нужны будут в ближайшее время те чёрные туфли-лодочки, на которые Виктория давным-давно зарится – а попутно она прихватит платье из жатого бархата, с воротничком из страусиных перьев: кто знает, что там носят в Париже?
Марина, конечно, на стороне сестры, а не мачехи, любви, а не пошлого мещанского страха. Она отключает телефон – потому что тётя Наташа звонит не переставая, – и прячет в шкаф тяжёлые ботинки Виктории. Туфли великоваты – когда идешь, они шлёпают, как галоши, но других всё равно нет! Зато платье сидит изумительно.
Визы Иваницкий давным-давно сделал, на улице – 1992 год, а они летят, подумать только, в Париж. О маме Виктория даже не вспомнит – впереди райская неделя, французские каникулы, её первый (и, как выяснилось спустя почти четверть века, всё-таки не последний Париж). Их ждут поцелуи на «бато-муш»! Объятия на Эйфелевой башне!
Единственное, что портит настроение – насмешливый взгляд, который Иваницкий бросает на пластиковый пакет с платьем. А как его иначе везти? Перья погнутся, если сложить в чемодан, да и нет у неё красивого чемодана… Она летит в Париж с рюкзачком всё той же Маринки – странно, дома он казался приличным, и даже модным, а в самолете почему-то превратился в страшную сумищу. И эти разношенные туфли-лодочки…
– О! – говорит вдруг Иваницкий. – Там Сергей Петрович, с женой. Я к ним, а ты здесь сиди, ладно?
Интересно, куда она могла уйти со своего места? В кабину пилота? Сидела, смотрела на облака – на вкус эти ватные белые подушки должны быть точно как слезы.
Иваницкий вернулся только перед самой посадкой, положил ей на плечо тёплую руку – и слёзы тут же ушли, и обида растаяла. Снова доказывала свою правду грубая, горячая, непуганая кровь.
Парижа в тот раз Виктория почти не заметила. Игла башни за окном такси. Сена, схваченная мостами, как заколками. Аккуратно вылепленные крыши – и маленький кусочек неба, исчерканный самолётами до дыр, как промокашка. Эта небесная заплатка и была для Виктории Парижем – всё прочее, как водится, занял Иваницкий. Ей даже на сон было жаль времени – прежде Иваницкий не бывал рядом ночами: они встречались то в рабочих кабинетах, то на чужих квартирах. А здесь – пожалуйста. Голова на подушке, очки на тумбочке.
Платье с перьями удалось надеть лишь однажды – когда они всё же вышли из номера, на третьи, кажется, сутки. «Кафе де ля Пэ», трехэтажное плато с морскими гадами – сопливые устрицы со вкусом всё тех же облачных слёз, какие-то мясистые ракушки, черноглазые креветки и омары. Иваницкий учил Викторию есть креветок – вначале отделяешь голову, потом хвост, потом берёшь – и рраз, снимаешь панцирь целиком! Официанты подтаскивали шампанское – ведёрко за ведёрком. Перья щекотали плечи. Иваницкий томился от скуки, за окном гудел Париж, как будто настраивался большой оркестр.
В конце концов, Виктория оказалась в номере одна-одинёшенька – если не считать похмелья. Иваницкий вернулся только на следующий день – да и то ближе к вечеру, с полными руками покупок. Это жене, детям, а вот это – тебе! – бросил Виктории тяжелый пакет. Внутри – дорожная сумка, тёмно-красная, дорогая. Никак не мог пережить тот пластиковый пакет с торчащими «плечиками».
Сумка эта и теперь жива – хорошая вещь, что с ней сделается. Мама Наташа её любит, вот и сейчас с собой прихватила. Возвращение сумки на историческую родину – много лет спустя.
Изида проснулась, когда самолет приземлился в Хельсинки (в Хельсинках, говорила бывшая подруга Виктории, кухонный психолог). Тихий, чистый, строгий аэропорт. Суровые таможенницы заново обыскали четырёх путешественниц – и вот они уже в другом самолёте.
– Мы теперь домой летим? – Изида ничего не понимает.
– Нет, Изя (мама Наташа сократила имя девочки на еврейский лад – а почему бы и нет? При Леночкиной всеядности в роду Изиды вполне могли быть как иудеи, так и японцы. Мойша и Гейша.). Мы летим к твоей маме! В Париж!
Лена выглядывала их в толпе встречающих, и, заметив, кинулась навстречу, ловко раскидывая по сторонам робких европейцев. Те отступали, как волны морские – некоторые потирали плечи и оборачивались.
Беременная, матёрая, краснощёкая, Лена вдруг резко села на корточки – будто сломалась пополам, – и вытянула руки в сторону. Точь-в-точь бабайка из детских страшилок: догоню, забодаю, съем! Изида бросилась к ней на шею, и вот уже красная ручища гладит лохматые косички.
– Ты моя сладкая, – приговаривает Лена, не обращая внимания на окружающих. – Ты моя вкусная!
Изида слегка отстраняется от матери и аккуратно спрашивает:
– Мама, ты что, голодная?
– Как лев, – неожиданно говорит Лена. – Как лев!
Бабушка Виктории была врачом, и в доме их часто звучали прекрасные слова, которые могли стать именами принцесс и названиями таинственных королевств. Принцесса Атерома из страны Глюкозурии. Её отец – старый король Ишиас (литовских кровей?), а мать – королева Лимфедема. Слова звучали слишком торжественно для тех больных и страшных вещей, которые обозначали – а вот, например, в музыке каждый термин на своём месте. Виктория пару лет училась в музыкальной школе, и кое-что помнила: фермата, стаккато, анданте, арпеджио… Чем бы ни занималась она в свой жизни – по собственной воле, или же, следуя причудам профессии, – слова не переставали удивлять её даже когда люди стали предсказуемыми. В каждом слове было двойное, а то и тройное дно, с любым из них можно затеять игру, вывернуть наизнанку – как тот двусторонний пуховик, который папа подарил Виктории в честь первой сданной сессии.
В парижской квартире, – Лена прижала ногой входную дверь, как крышку стиральной машины с плохо подведёнными проводами, – была даже не российская, но советская обстановка. Будто бы это не улица Поля Фора, а переулок Красный, где папа в студенчестве снимал комнату у какой-то медсестры. Потемневший хрусталь на полках югославской стенки, вафельные полотенца в ванной, чайник со свистком – «радость соседа», спиральные тряпичные коврики… На стенах висели чеканные картины – «Ассоль» с надутыми щеками, точно такие же надутые «Алые паруса» – и вязанные из бельевых веревок макраме: совы и пудели с красными шерстяными языками. Виктория отдёрнула штору – тоже из тех, давних времен: вожделенный целыми поколениями тюль в розочках – в поисках машины времени, но подоконник оказался по-европейски голым. Во дворе – полудохлая машина, «девятка» с пермскими номерами.
– Вы здесь располагайтесь, – сказала Лена, – а мы с Изидкой домой поедем. Нам ещё на электричке с полчаса до Везинета.
– А ты нас с мужем не познакомишь? – нахмурилась мама Наташа, которой не хотелось отпускать от себя пусть и неродную, но такую милую внучку. Да и мужа интересно увидеть, и квартира эта странная не нравилась – спасибо, нажилась в таких интерьерах.
Лена пробормотала что-то непонятное, судя по всему, даже самой себе – и распрощалась с гостями, сообщив напоследок, что живут они рядом с чудесным парком Монсури – и что электричество лучше не включать, а то счета набегут такие, что мама дорогая! Маму дорогую она упомянула с безмятежной улыбкой на лице.
– Завтра гуляйте, а в четверг мы вас проводим, и ключи заберём. Изидка, скажи всем: «Пока-пока!»
Девочка крепко обняла по очереди Марусю, Викторию и бабушку Наташу. Малахитовый лев выпал из её рюкзачка, но, к счастью, не пострадал, а вот на полу, покрытом линолеумом, осталась небольшая круглая вмятина.
В ванной Виктория обнаружила единственную уступку современности – пакет мягкой туалетной бумаги безмятежно белого цвета. Голый цилиндрик, оставшийся от использованного рулона, на семи языках – в том числе на русском! – радушно предлагал:
– Просто смой меня в унитаз!
Ни хозяева странной квартиры, ни Виктория, не вняли призыву цилиндрика-мазохиста: тот так и остался лежать на прежнем месте, между стиральной машиной «Малютка» и корзиной для грязного белья.
Никакого вай-фая в квартире, конечно же, не было – здесь и ноутбук выглядел гостем из будущего.
– А ты ведь была в Париже, дочка! – улыбнулась вдруг мама Наташа. Маруся встрепенулась: как это «была»? Неужели в маминой биографии есть неведомая ей глава, и как могло получиться, что это прошло мимо Маруси?
Виктория растерялась, смутилась. Мама Наташа давно не проявляла к ней искреннего интереса – даже когда Виктория рассказывала что-то важное, например, как она ходила на собеседование в серьёзный журнал, мама вдруг перебивала её неожиданным вопросом:
– В чём ты ходила?
Виктория покорно описывала свой костюм, а мама заявляла:
– Ну и зря! У тебя есть более эффектные вещи.
После этого рассказ неизбежно захлопывался, как входная дверь на ветру – когда ты вышел на минутку, забыв ключи в квартире.
Даже если Виктория пыталась рассказать о том, что вчера она встретила на заснеженной улице верблюда, шедшего ей навстречу покорно как собака, мама Наташа не могла дослушать до конца эту удивительную историю – она выскальзывала из комнаты, проливалась, как вода из кружки, чтобы сесть в кухне с кроссвордом, или уснуть перед телевизором, или отправиться на срочную встречу с подружками.