А она даже не вспомнила, ни вчера, ни сегодня! Париж, Лена, Амен…
– Мы, наверное, домой поедем, – решилась Маруся. – Изида спать хочет, и я устала.
Думает, что Амен приедет, а её нет дома, – догадалась Виктория. Сейчас Париж дочке без надобности, лет через двадцать вспомнит – и удивится, ну какая же я была дурочка! Даже к Башне не подошла, и Триумфальную арку не видела…
Виктория не сомневалась, что мама Наташа тоже поедет домой, но та всего лишь дала Марусе денег на метро. Изида и вправду уже почти спала на ходу.
Виктория с мамой молча, как незнакомые, шли по набережной, потом свернули направо – к саду Тюильри. День разгулялся, темная туча исчезла с неба, будто приснилась.
– Помнишь, как отец следил за тем, что день прибывает? – спросила вдруг мама. – Ненавидел зимы, а умер – в феврале…
– Но почему ты мне не сказала, не напомнила?
Мамины глаза вновь наполнились слезами – какие счастливые, она и Изида, что умеют так легко плакать! Литреду, чтобы добыть из себя слезы, приходится смотреть печальные фильмы, или, напротив, рассказывать что-то смешное: от смеха она обязательно плачет. У неё хронический гайморит – та подруга, что любила кухонный психоанализ, объясняла: это невыплаканные слезы.
– Как ты похожа на него, Виктория, – плачет мама. Стоит и плачет прямо посреди сада Тюильри, и статуи, каких здесь множество, смотрят на неё кто с сочувствием, кто с недоумением. (Есть и такие, что заняты своим делом – Тесей, убивающий Минотавра).
– Но я ведь в этом не виновата, – говорит Виктория. – Мне тоже плохо без него, и если я не плачу, это ничего не значит…
Соседская девушка недавно жаловалась на своего папу – не то сделал, о чём-то забыл. Виктория кивала, думая: какое же это счастье – просто сказать «папа».
– Я всё думаю, как он там? – сказала вдруг мама. – Хоть бы приснился раз! Тебе не снится?
– Нет. Ни разу.
– Ирина Геннадьевна (кто это, хотела бы знать Виктория – а впрочем, нет, не хотела бы) говорит, если у них там всё в порядке, они не снятся.
Мама Наташа говорила о смерти, как о переезде в другой город. Вместо телефонного звонка – сон. Сообщите, как добрались, и не нужно ли чего. Похоронный обряд у древних египтян походил, скорее, на переезд в новый дом, нежели чем на погребение. Сны фараонов требовалось решать, как задачи – и толковать, как пророчества.
На площади Конкорд – Луксорский обелиск, за ним, вдалеке – две арки. Виктория вдруг понимает, почему она забыла сегодняшний день.
Она не верит тому, что папы нет, а значит, двадцать шестое февраля – это просто двадцать шестое февраля. Короткий зимний день, который, впрочем, кому-то покажется бесконечным – Маруся до поздней ночи будет ждать Амена, но он так и не приедет, потому что хватит с нее Шанели, и не так это оказалось интересно, как помстилось в ресторане. Вряд ли Амен знает слово «помстилось», в остальном всё совершенно верно. Лена примчится за пять минут до отправления экспресса в аэропорт, Изида будет махать в окно платочком, который нашла в той странной квартире – и присвоила, ничего страшного, да хоть всё забирайте.
Журналисты готовятся к новой атаке – заряжают орудия текстами. Директриса турагентства грызёт золотой «паркер», сочиняя статью о Париже: «Здание Гранд Опера настолько поразительно помпезно и удивительно, что и по сей день хранит дух зрителя с времен первых постановок».
В «Гранд Опера» готовятся к постановке «Аиды» или, возможно, «Набукко».
Виктория сидит в самолете – одной рукой держит холодную ладошку Маруси, почти мёртвой от горя, а другой – мамину руку, которая всё норовит высвободиться, но Виктория держит её крепко.
И будет держать крепко – всегда.
Минус футболРассказ
С новым, две тысячи бессмысленным годом, поздравляли так: дочь прислала сообщение в фейсбуке, приятель – мейл с дурацкой картинкой, юная коллега – наклейку в viber. Алиса считала, что мужчина должен проявиться первым, поэтому я с чисто педагогической целью молчал весь вечер, а потом у нас был чудесный скайп. (Сейчас мне жаль, что Алисы здесь нет, но это быстро пройдет). Маме я, по старинке, позвонил, а бывшей жене отправил sms (скупое, бесчувственное, не в рифму). Мир стал удобным, как та складная сумка, с которой ходят за покупками экологически грамотные люди – минимум личных контактов, максимум картинок и эмоций за скобками смайлов. До ужаса, страшно удобным.
Теперь о человеке всё можно узнать за полчаса – при условии, что человек этот запутался как минимум в одной социальной сети. Моя однокурсница Ольга Х., укатившая в Париж на четвёртом курсе журфака (и на четвёртом же месяце беременности), вернулась в виртуальную Россию несколько лет назад – мы с ней долго переписывались, взаимно одобряя взаимно невыразительные фотографии, и, в конце концов, решили встретиться. Это, конечно, риск – соглашаться на свидание с сорокапятилетней ровесницей, и понимать, что не сможешь в этой встрече ничего отредактировать, стереть и отфотошопить. Но я всегда доверял обстоятельствам – а они сложились таким образом, что под новый год у моего приятеля горел давно проплаченный тур. Его жена попала в больницу с воспалением легких, сама горела с высочайшей температурой, так что им было не до парижей. А у меня имелась открытая виза и, главное, я понимал, что, оказавшись дома, всё равно пропью эти дебильные зимние каникулы. Знать бы раньше – взял бы с собой Алису, но она ещё двадцать пятого декабря улетела с подругой в Таиланд – и теперь каждый день присылает фотографии: слоны, крокодилы, подруга, похожая сразу на слона и крокодила (умная, умная Алиса!), ананасы и пляжи. Я разглядываю только те, где Алиса одна и в купальнике. Красивые фотографии. Красивая девушка.
В конце декабря весь Париж сидит по домам, театры и музеи закрыты, но я ведь не по музеям приехал ходить, а спортивные каналы есть в любом отеле, как и «ви-фи» (так у французов называется «вай-фай»).
С Ольгой Х. мы договорились на второе января: как раз прилетит её мама, посидит с детишками, пока мы будем ворошить прошлое. Вилками в салатах.
Последний день старого года я провёл в отеле в полном одиночестве, не считая полутора тысяч моих виртуальных друзей, наблюдать за которыми веселее, чем за рыбками в аквариуме. Накануне затарился в супермаркете – купил даже специальный пирог, который французы съедают всей семьей на праздник. К этому пирогу прилагается картонная корона, а в тесте спрятана маленькая фарфоровая фигурка, – кому она попадётся, у того весь год будет удачный.
Фигурка досталась мне, как, впрочем, и весь пирог. Она чуть больше зуба, а изображает, по-моему, лошадь – но изображение это довольно-таки условное, как у тех современных художников, которые не научились рисовать, но к искусству их все равно мучительно тянет. Как меня всю жизнь тянуло к футболу, хотя кому не дано играть – так это мне. Хуже был разве что Лёня Яковлев, но играли мы оба – страстно делали то, к чему не имели ни малейших способностей. Лёня стоял на воротах. Вратарь, голкипер, варя.
К Новому году я отношусь спокойно. Когда Янка была маленькой, мы с женой, конечно, делали всё честь по чести – ёлка, гирлянды, подарки, фейерверки. Потом дочь выросла, уехала на учёбу в Штаты, а мы с женой развелись.
Лёня Яковлев разводился много раз – в какой-то момент все перестали считать. Обычно в таких случаях новая жена похожа на генетически улучшенную версию прежней – но у Лёни всё было необычно. Он, вообще, был странный, но эти странности выглядели, если можно так сказать, относительно нормальными. Например, он мог прокатить меня с важной игрой, которой мы оба ждали – потому что в этот вечер, видите ли, тренировка его любимой команды! Или, когда мы договаривались поехать вместе на стадион, а жили тогда оба на Юго-Западе, он почему-то предлагал встретиться на Уралмаше, потому что «там удобнее». Всё это было, разумеется, странно, но не имело никакого отношения к тому, что случилось с ним прошлой осенью.
Новогоднюю ночь я проспал. Это очень приятно: укладываться в кровать и знать, что все твои так называемые близкие именно сейчас пьют и поют, танцуют и блюют, плачут в жилетки и рвут на себе рубахи. Есть в этом что-то мстительное, высокомерное и очень, очень приятное. Но уже к следующей, первой ночи нового года я одурел как от одиночества, так и от аквариума внутри ноутбука. Тем более, в чате вдруг появилась последняя жена Яковлева – зеленая точка напротив её имени была как разрешающий сигнал светофора. Давай, напиши Наташе Яковлевой! Поздравь её с новым годом от всей души, или хотя бы от той части, что осталась. А если не решаешься – прихлопни этот чат, как комара, крышкой ноута, и сбеги на улицу. За окном комнаты, любовно выбранной моим невезучим приятелем, бурлит, как вскипающая вода, улица Сены. Люди вечно готовы любоваться собой в Париже.
Пока я взвешивал силы, Наташа решилась. Конверт с непрочитанным сообщением бился, как трусливое сердце.
"Прив!"
Она общалась как подросток.
Я ответил:
"Привет, Наташа, с новым годом, будь счастлива сегодня – и всегда!"
(Мой универсальный шаблон для поздравлений, – важно помнить, кто был им уже осчастливлен).
Наташа написала:
"Спс! И тебя – туда же!"
(А вот это – шутка Лёни).
"Как ты сама?"
"Норм".
"Ещё раз с праздником", – написал я вне себя от счастья, что наш разговор не коснулся Лёни – мы виртуозно, как саперы или танцовщики, обошли стороной мину. Моя правая нога была уже в ботинке (я всегда начинаю обуваться с правой – это хорошая примета), сейчас я отправлю Наташе прощальный смайл и выйду, наконец, из комнаты. Какой бы она ни была уютной (а она была именно такой), за последние сутки, – да что там, за целый год, уместившийся в двадцать четыре часа, я устал от того, что в ней ничего не меняется. Особенно удручала картина на стене – даже в самых дорогих (а это был именно такой) отелях на стены вешают чёрт знает что. Картина выглядела так, будто её успешно использовали в борьбе с гигантскими комарами – лупили холстом направо и налево, а потом растянули и бережно обрамили. Окровавленное полотно могло украсить стены абортария или галереи современного искусства, но в четырехзвездочном отеле оно выглядело, мягко говоря, ошибкой. Зашнуровав левый ботинок, я снял холст со стены и сунул в шкаф, за сейф. Пусть привидения радуются.