Чужие слова Моди запоминает сразу. Один умник сказал, что щёки его моделей горят, как от пощёчин. Возможно, это комплимент, но Моди, призрачный принц гашиш и зелёная фея считают иначе…
… – Мишенька, всё это написано в книжках по искусству. – сказал Евгений Алексеевич, прихлебывая холодный кофе, как газировку. – Но ваш человек, кем бы он ни был, может страдать мнестическим расстройством – в психиатрии это называется парафренным синдромом, еще точнее – фантастическими конфабуляциями. Больной присваивает воспоминания выдающихся, знаменитых людей, ему кажется, что он был знаком с ними, входил в близкий круг, возможно, сам был великим художником или его натурщиком. Человеческий мозг устроен так, что мы можем убедить себя в чём угодно – и если у больного в прошлом имелись некие познания, к примеру, об искусстве, он будет верить, что описываемые события происходили не с Модильяни, а с ним самим, живущим в двадцать первом веке. Память здесь оказывает дурную услугу – детали жизни гения, которые были когда-то прочитаны и забыты, оживают вновь, но теперь они уже не имеют отношения к прошлому какого-то художника парижской школы. Теперь это уже история другого человека – к сожалению, нездорового.
– А если этих знаний нет? Человек – не из самых образованных, кроме того, у него есть ещё и внешнее сходство – поразительное!
– А вы приведите мне этого человека, Мишенька, я его с удовольствием проконсультирую. – Старик увлечённо мял свой бедный нос, и без того крупный, с массивным, как у трости, набалдашником на самом кончике.
Секретарша заглянула в кабинет, чтобы напомнить о следующей встрече. В приёмной ждала своего часа красивая женщина – когда она повернулась к нам, в ушах её вспыхнули драгоценные камни. Я снова от души позавидовал Евгению Алексеевичу – и распрощался, сказав, что вскоре позвоню.
Парафренный синдром, конфабуляции, мнестическое расстройство… Если бы речь шла только о Лолотте, я, может, и сумел бы привести её в роскошный офис Евгения Алексеевича, уложить на кожаную кушетку, и смиренно ждать диагноза в приемной, любуясь секретаршей, точнее, её ножками в чулках телесного цвета. К сожалению, речь шла уже не только о Лолотте – я стал полноправным участником событий, как будто заразился от неё бредом. Через совместное просматривание репродукций, не иначе. Других контактов у нас не было.
В пору юности мои циничные друзья-студенты любили пугать юных девушек рассказами о том, что шизофрения передается половым путём… Некоторые дурочки верили, я весело смеялся со всеми вместе.
Если Лолотта больна – я тоже нездоров.
Можно допустить, что портретное сходство подтолкнуло вначале её, а потом и меня к безумию – к его первой ступеньке, стёртой до такой степени, что она даже не похожа на ступеньку. Стёртой, как затасканное выражение – «мойсынрисуетлучше». Подняться на эту ступень можно незаметно для самого себя. Ррраз – и уже примеряешься к следующей.
…Моди рисует быстро и помногу – он не из тех художников, которые годами мучают один и тот же портрет. Энгр двенадцать лет писал мадам Муатесье! Но у Энгра было чему поучиться – он говорил молодым художникам: избегайте, чтобы получилось «ни горячо, ни холодно». Не бойтесь преувеличений, пусть даже рисунок будет выглядеть карикатурой.
– Карикатура! Насмешка! – к подобным словам Моди привык, это обычный фон его жизни, но когда кто-то вдруг хвалит рисунки из синего блокнота, он смущается и не верит:
– Плохой Пикассо, вот что это, – так он сам отзывается о своих набросках.
В 1907-м году Модильяни отправился в Англию. Участвовал в выставке прерафаэлитов – как скульптор. Особого успеха не было, не особого – тоже. Познакомился с леди, она заказала портрет, портрет леди не понравился – на острове всё было в точности так же, как на континенте. Можно было и не ездить, а дальше напиваться с Утрилло – монмартрские остряки приклеили ему кличку «Литрилло», обидную и точную.
Пикассо, встретив их однажды их на улице Коленкура – здесь теперь живёт Модильяни, после того, как его выгнали из мастерской на площади Жана-Батиста Клемана – язвительно сказал:
– Модильяни пьян уже только от того, что идёт рядом с Утрилло.
Моди рисует, рисует, рисует – сто, сто пятьдесят рисунков в день, и все сто пятьдесят никому не нужны!
С Лолоттой он не виделся года три, не меньше, хотя Лолотта по-прежнему живет на Монмартре – но совсем в других условиях, мсье, совсем в других.
Она побледнела и похудела, научилась носить шляпки так, что они не выглядят каким-то инородным предметом на её рыжих волосах – нет, шляпки теперь естественное продолжение самой Лолотты. Мсье Андре Ш., который углядел её однажды на улице Лепик – она была в тот день в своем лучшем платье, и в том длинном ожерелье, которое нравилось мсье художнику – снял для девушки квартирку в доме у Мулен де ля Галетт. Лолотта думала недолго – женихи всё как-то не подворачивались, а этот был хоть и без серьёзных намерений, зато нежный и щедрый… И красивый, почти как мсье художник, правда, этот – блондин. Приходил Андре вначале каждый день, потом – раз в неделю, сейчас навещает её дважды в месяц. Лолотте больше не нужно вставать затемно и отстирывать чужие рубашки: руки у неё теперь гладкие, как у настоящей дамы. Андре с ума сходит от её кожи – иногда Лолотта думает, что ему только кожа в ней и нравится. Как будто сапоги шить собрался! Но когда он шепчет, какая ты гладенькая, она перестаёт сердиться.
У Лолотты есть собственные сбережения, да и то, что даёт мсье Андре, она кладёт всё в ту же шкатулочку. Ключ от шкатулки всегда с Лолоттой – люди думают, нательный крестик спрятан под рубашкой… Когда Андре велит ей встать на четвереньки, ключ на длинной цепочке бьёт Лолотту по груди. Будто маятник качается, но только не в ту сторону. Однажды Андре чуть не сорвал с неё этот ключ – смял груди так, что она взвизгнула от страха: вдруг потеряется, закатится, ищи потом! Андре-то этот визг на другое записал, ещё пуще разошёлся! Но и ключик никуда не делся – только от цепочки осталась на шее красная полоска, Лолотта укрыла её под бархоткой. Она и бархотки носить научилась – не только шляпки. Правильно мать говорила – жизнь всему научит.
Весенние каникулы закончились, обожаемые «мальчики» (редкие, как я успел понять, оболтусы) пошли в школу, и только тогда Лолотта, наконец, позвонила: сказала, что хочет прийти ещё раз. От этого «ещё раз» тянуло прощаньем, но мы не виделись так долго, что я был счастлив насколько умею и могу. После той встречи в кафе прошло больше месяца. Я назначал дополнительные часы консультаций, ездил с матерью на дачу, – на первую после зимы «разведку», – в обеденных перерывах безнадежно пытался развлечь барышень из соседнего кабинета. Та, что психиатр, могла бы обсудить со мной конфабуляции, но я раздражал её так явно, что даже нарколог, – она была мягче, добрее, – сочувственно хмурилась.
Три дня назад пришла Марина – моя «блуждающая» клиентка, которая исчезает и появляется по мере обострения проблемы, которую мы с ней так пока и не смогли решить. После долгого перерыва мы успевали отвыкнуть друг от друга, но уже через десять минут всё было ровно так же, как полгода назад. Марина угрюмо вздыхала, от неё пахло табаком, – ничего нового.
Когда она обратилась ко мне впервые, я был удивлен тем, как странно сочетаются её внешность и голос. Точнее, вообще никак не сочетались, и это был самый настоящий изъян, пусть и не такой заметный, как шрам на руке. Марина высокая, широкоплечая, сильная – настоящая физкультурница. Чем-то она напоминала девушку с картины Александра Самохвалова – первое сильнейшее эротическое переживание в моей жизни. Высококультурное советское время, когда подростку проще было найти репродукцию картины «После кросса», чем порнографический журнал.
Дома у нас было не так уж много альбомов – Самохвалов, Константин Васильев, Карл Брюллов, и, пожалуй, всё на этом. В детстве я полагал, что мне нравится творчество художников-передвижников – но, вероятнее всего, мне просто нравилось, как это звучит. Передвижники – почти «подвижники». Во всяком случае, ни о каком Модильяни я не слышал – а то, что узнал о нём позже, не выходило за рамки общеизвестного.
Опять Модильяни! Как бы я ни пытался отвлечься, мысли приводят меня к нему, как ноги приводят пьяницу в винную лавку.
Попробую ещё раз. Марина, Марина, Марина. Такая Марина и копьё метнет, и марафон пробежит. Но стоило ей раскрыть рот и произнести хотя бы слово, как люди начинали недоуменно оглядываться по сторонам – голос у девушки был высокий и при этом механически-кукольный. Казалось, что её озвучивает другой человек, который прячется сзади и дергает за невидимые нити, чтобы Марина вовремя открывала рот. Контраст был таким сильным, что это сбивало с толку – то, что говорила Марина, терялось за её голосом. Это был поистине завораживающий эффект, и каждый раз, когда она появлялась после долгого перерыва, я заново привыкал к ней – и заново учился воспринимать её голос. Похоже на иностранный язык, который ты учил в институте, и решил вернуться к нему спустя несколько лет.
Ко мне Марину привели сложные отношения с курением: она сама их так определила.
Впервые Марина попробовала курить на школьном выпускном – и ей это не понравилось. Тем не менее, спустя месяц она уже покупала в ларьках «ментоловое море» и «салям» (так звучали названия сигаретных марок в вольном изложении торговцев 90-х), и умела прикрывать горящую спичку ладонью.
Ей не нравились запах, вкус и ощущения, но она продолжала курить, как будто участвовала в конкурсе на самого старательного курильщика. На мой вопрос, почему, Марина, не задумываясь, ответила своим кукольным голосом:
– Потому, что этому нельзя найти замену.
Она пробовала иглорефлексотерапию, ходила к бабкам и попам, но всякий раз, покидая то кабинет врача, то храм, то деревенскую избушку, закуривала. Наслаждение было похоже на отвращение.
Накануне нашей первой встречи Марина познакомилась с известным хирургом, и он разоткровенничался: