– Психолог, ты почему не пьёшь? – спросила именинница, судя по голосу, уже успевшая принять пару бокалов. Она была в том состоянии, в которое некоторые женщины сознательно вгоняют себя перед важным разговором – нервы оголены так, что искры летят в разные стороны. Рада громко смеялась, и это ей не шло – впрочем, привлекательным бывает только фальшивый смех, а Рада хохотала от души, пусть нервно, но искренне. Я взял себе стакан, налил вина – оно выглядело мутным, как застоявшаяся вода в луже, подкрашенной осенними листьями. На вкус было немногим лучше, зато от шеи к плечам спустилась приятная тяжесть, как будто кто-то бросил на спину бархатный занавес.
– Я рад, что ты меня позвала, – обратился я к имениннице. Она снова засмеялась – металлическим смехом, похожим на автоматную очередь:
– А я просто – Рада!
Тут же подскочила Анна, налила ещё вина – и теперь оно не показалось мне мутным.
– Приятно, когда тебя спаивает нарколог, – пошутил я. Анна польщённо улыбнулась:
– Тебе алкоголизм не грозит.
– Может, у меня просто не было шанса проявить себя на этом поприще? – Я чувствовал, что этим вечером любая моя шутка будет принята не хуже, чем остроты хирурга – деревянные, в заусенцах. Не зря хирург бросал на меня раздражённые взгляды, режущие не хуже скальпеля.
С каждым новым стаканом тяжёлый бархатный занавес спускался всё ниже и ниже. Я понял, что хочу напиться и напьюсь.
Мне нравились и Рада, и Анна – других женщин в ординаторской я не отражал, всё крутилось вокруг нарколога и психиатра. Струнный дуэт: виолончель Рада – крупная шатенка, совсем безгрудая, но с широким задом и тонкой, как у подростка, талией. Скрипка Анна – миниатюрная быстрая мышка с прелестными, чуточку оттопыренными ушками и гладкой блестящей кожей. Я с удовольствием сыграл бы на обеих, даже вспомнил подходящие музыкальные термины – легато, стаккато, фермата, и снова – легато, стаккато…
Анна протянула мне одноразовую тарелку с бутербродом – кусок колбасы походил на высунутый по просьбе доктора язык. Рада резала торт, снимая пальцем крем с ножа и облизывая его так, что не только мы с хирургом, но даже пожилой невропатолог смотрели на неё преданно, как стая голодных собак.
Незнакомая женщина вдруг начала говорить о том, как выросли в последнее время цены на недвижимость. Это прозвучало как сигнал – мужчины перестали пялиться на Раду и её нож, Анна уселась рядом со мной и – будто кто-то нажал невидимую кнопку – полился общий разговор.
Вначале поздравляли именинницу, расписывая её видимые и невидимые достоинства. Вручили конверт с деньгами и букет цветов, явно постоявший в чьей-то вазе пару дней. Рада принимала восхваления спокойно, было видно, что она не особенно верит им, но и не видит причин обнародовать свои чувства. Потом все начали вспоминать недавние случаи, больных с причудами – в общем, это был именно такой вечер с коллегами, каким я его себе и представлял. За исключением того, что я не представлял себя настолько пьяным – меня развезло, и теперь страшно клонило ко сну (но с непременной остановкой по дороге – в объятиях скрипки или виолончели). Мысленно раздевая Раду и Анну, – как тех бумажных кукол с отгибающимися белыми защипами, в которых играли мои одноклассницы – я не сразу услышал, что красавец-хирург обращается ко мне:
– А вот скажите, Михаил, почему сейчас все хотят учиться на психологов? У моей дочери прямо бзик какой-то – иду на факультет психологии, и всё тут!
Рада при его словах заметно дёрнулась – такая судорога пробегает по телу слишком быстро уснувшего человека: мозг получает сигнал, что человек умер и устраивает ему небольшой шоковый приступ. Но Рада, конечно, не спала – судорогу вызвала другая причина.
Я был благодарен хирургу за то, что он перестал бросать на меня недовольные взгляды – и даже придумал тему для разговора, которая могла быть мне интересна! Спьяну хирург показался мне очень славным человеком – пусть и чересчур красивым для мужчины. Поэтому я сказал ему то, что сказал бы любому славному человеку – правду:
– Психология в наше время – это как финансы в девяностых и юриспруденция в нулевых. Мода! Молодым людям кажется, что разбираться в чужих проблемах – лёгкое, интересное, к тому же, хорошо оплачиваемое дело.
– Ну вот с этим они не ошибаются, – встряла неизвестная женщина, обеспокоенная ценами на недвижимость. – Вы наверняка, не жалуетесь на оплату!
– Стоматологи тоже не жалуются, – я пальнул наугад, и, как выяснилось, попал. Женщина смеялась вместе со всеми, хоть и была стоматологом, но сразу после вспышки хохота парировала удар:
– И всё-таки, у нас – конкретная специализация. Заболевания зубов, дёсен, протезирование… А у психологов что? Что вы можете сделать такого, чего не умеют неврологи или психиатры?
– Вы перебили его, Ольга Викторовна, – заступился за меня хирург (просто отличный парень!)
– А я отвечу Ольге Викторовне, – раздухарился я. – Мы врачуем заболевания чувств и патологии эмоций, но делаем это вместе с пациентом. Психолог не даёт готовых рецептов, не делает надрез в нужном месте – но знает, как помочь человеку сделать это самостоятельно.
– Болтовня, – махнула рукой Ольга Викторовна. – Демагогия.
Я заставил себя посмотреть на неё внимательно. Тщательно одета, накрашена сегодня уже явно не в первый раз – макияж свежий, не размазан. Уголки губ опущены вниз, в глаза смотрит с вызовом. Разведённая женщина в лихорадочном поиске нового мужа.
– Хотите, расскажу, что вас беспокоит? – спросил я. И, не дожидаясь ответа, выпалил: – Вы недавно развелись. Слишком много работали, мало бывали дома. Скорее всего, муж нашёл кого-то помоложе.
– Эй! – возмутилась Рада, почувствовав, что общее внимание отходит от неё, как волна от берега, но прикрыв своё недовольство более уместной в данной ситуации женской солидарностью. – Вот только не надо никого оскорблять!
Ольга Викторовна пылала как закат над морем. Попал в десятку по всем пунктам.
– Даже если так, – выдавила она, – вы могли узнать о моих жизненных обстоятельствах в клинике. Я не делала тайны из развода.
– Да я только сегодня узнал ваше имя! И вас, кстати, тоже.
– Михаил, ты прямо Шерлок Холмс, – от восторга хирург перешел со мной на «ты». – А про меня – можешь?
Ещё пару бокалов, и смог бы. К счастью, именно в этот момент Анна включила музыку и подрулила ко мне в танце. Хирург – его звали Олег – не сводил с меня глаз.
Обнимать девушку-скрипку было очень приятно. Она оказалась невероятно худенькой – косточки прощупывались под тонким платьем, как если трогаешь сложенный зонтик.
– А вот чего я не понимаю, – шепнул я Анне в ухо, прикрытое прядью душистых волос, – так это зачем меня сюда пригласили?
Скрипка улыбнулась:
– У Рады с Олегом сложные отношения. Он женат, ты в курсе, наверное.
– Догадался. А я тут причём?
– Так ты здесь самый молодой! Не к Рудольфу же Григорьевичу ревновать – она показала на старенького невролога, который смотрел перед собой невидящим взглядом.
– Какая пошлость! Лучше бы ты сказала, что на подарок не хватало.
– И это тоже! – рассмеялась Анна. – А ты, оказывается, не такой зануда, как мы думали.
Олег еле дождался, пока мы дотанцуем – ухватил меня за рукав, и посадил рядом с собой.
– Слушай, вот как психолог, скажи… – и тут на меня обрушился девятый вал личных проблем. Я изо всех сил пытался уловить суть рассказа, но она ускользала из пальцев, как рыбка, не желавшая умирать.
Всё же я ему что-то советовал, Олег кивал, мы пили и говорили, перекрикивая музыку – и последним, что я помню в тот вечер, было злое лицо именинницы, бледное как луна.
Лунные ночи, или безлунные – для Модильяни давно нет никакой разницы. Успех или безвестность – теперь не так и важно. Всё должно происходить вовремя, судьбе следует гримасничать поменьше.
Жанна с малышкой давно вернулись в Париж, правда, дочка живет у Люнии Чеховской – так удобнее всем. Для выставки в Англии отобрано пятьдесят девять работ Модильяни, картины, наконец-то, начинают расходиться – да так, что Збо думает попридержать самые лучшие. На всякий случай – мало ли что.
Зелёная фея, призрачный принц и туберкулёз не оставляют Моди ни на минуту, а теперь к ним добавилась четвёртая спутница – слава. Неудачникам слава видится очень привлекательной особой – мягкие руки, плавные движения, ласковые взгляды. На самом деле, – и Моди теперь это знает – у славы трубный голос и грубые манеры, она криклива и надоедлива, как торговка из овощных рядов. Жадная, бесцеремонная, ненасытная – но такая при этом желанная, что не снилось и прекраснейшей из женщин.
Как Жанне совладать с этой компанией? Поубивать по одному или взорвать всех разом? Жанна плохо себя чувствует, ребенок растёт слишком быстро – кажется, он душит её изнутри. Когда-то давно Фуджита рассказывал о ритуальных японских самоубийствах – сэппуку, и Жанна ещё тогда подумала – какие удивительные люди живут на этих дальних островах! Кому ещё пришло бы в голову не только оправдать, но и поэтизировать самоубийство?
Вскрыть себе живот – ни за что. Ей надо жить для Модильяни, дочки и ребёнка, который появится на свет в следующем году.
– Кыш! – говорит Жанна принцу, фее, туберкулёзу и славе, но они лишь теснее смыкают жуткий хоровод.
Художник чувствует себя всё хуже, и маршаны начинают разыскивать его работы по всему Парижу, рыщут на правом и левом берегу. Живой художник продаётся по одной цене, мёртвый – совсем другое дело!
В январе Амедео Модильяни попадает в госпиталь. Субботним вечером 24 января в 20 часов 50 минут душа его покидает доведённое до полной непригодности тело. У смертного одра сидит только лишь слава – в одиночестве. Туберкулёз завершил свою работу, а принц и фея имеют дело исключительно с живыми душами: опустевшие тела интересуют их не больше, чем картонки из-под шляпок.
Жанна была дома, чёрную весть ей принесли художник Ортис де Сарате и Ханка, жена Зборовского.