Я говорю, тех, что атаковали нас. Но и в этом смысле тоже сплошная путаница, никакой ясности. Существует масса сообщений, донесений, слухов, взглядов, мнений, полуправд, заключений, а в последнее время уже и документов.
Я уже упоминал Donnerschlag. Легенда.
Другие говорят, что на Стречно шла 18-я бронетанковая дивизия СС. Но эта дивизия находилась тогда у Нового Сонча и получила приказ выделить ударную группу штурмбаннфюрера Шефера, перейти границу в ночь на 31 августа в направлении на Кежмарок, Попрад и пробиться на Липтов, что ей и удалось, так что оказаться у Жилины она никак не могла.
Следующие утверждают, что против нас выступила группа полковника Юнга, хотя никто из нас никогда о нем не слышал. В архивах, однако, сохранилось телетайпное донесение генерал-майора Ксиландера штабу группы армий «Гейнрики» в Собраницах, в котором он 30 августа сообщает, что немцы сконцентрировали в Словакии две ударные группы. Первая — полковника фон Олена, состоящая из 82-го резервного бронетанкового полка, учебно-тренировочных батальонов ополчения II/1 и I/8, боевой группы «Сеница», 1-й роты 373-го батальона ополчения и резервной танковой роты; она продвигалась из района Поважской Быстрицы через Дольны Гричов на Жилину и Врутки. Вторая — ударная группа полковника Юнга, состоявшая из штабной роты 86-го танкового полка, одной роты, одного взвода связи, взвода саперов, взвода тяжелых пулеметов 13-го резервного бронетанкового батальона и 8-й роты истребителей танков, переведенной сюда из района Чадца для атаки на Жилину. Эти части входили в 178-ю танковую дивизию, дислоцированную в Тешине, которая была «под рукой», и их передвинули на Кисуцу через Яблунков.
Это — одно-единственное сообщение о Юнге. На сцене остается лишь Олен, который, как мы знаем, служил в 178-й дивизии. Можно, следовательно, предположить, что эти две ударные группы в Жилине объединились и их командиром стал уже известный нам Конрад Адольф Алоизиус Франц Мария Иосиф Губертус фон Олен.
Правда, тогда я и понятия не имел о том, что знаю о нем сегодня. Все это я выяснил лишь после войны. А в те минуты в мыслях у меня было лишь одно: любой ценой противостоять его бешеному натиску, выиграть время, бросить против него все, мобилизовать резервы. Момент внезапности и быстрота — решающие элементы немецкого военного мышления — были, как он считал, его козырями, а я во что бы то ни стало должен был их побить. То есть задержать, притормозить, замедлить продвижение, раздробить, разбить на части его силы, отбить ударные волны, наступавшие на нас, выиграть время.
Надеяться мне оставалось только на себя. На то, что у меня было. Но из тыла уже шли подкрепления. Пришли из Мартина подразделения слушателей военного училища и школы оружейников. Дисциплинированно, в боевом строю, прибыли два ударных батальона из восточной Словакии, некоторое время назад посланные в Турец для борьбы с партизанами. Приходили жандармы. Примчалась дюжина мотоциклистов. Явились артиллеристы, у них было около двадцати орудий. Прибыли танки, старая довоенная рухлядь, годные лишь для полигона, но и то слава богу, хоть какие никакие, а все же танки. Десять легких, четыре средних, жаль только, что обученных экипажей было не больше пяти. На них воевали резервисты, средний возраст, хорошо обученные, ну и новобранцы, которые, как говорится, и из винтовки еще не выстрелили, пороху не нюхали.
И я — не делая никакого различия — направлял их на все боевые участки, где на нас нажимал Олен, я пополнял ими обескровленные подразделения, формировал из них и из беглецов, задержанных полевой жандармерией, новые части, восполнял потери. К сожалению, очень большие. Вскоре, уже на третий день, погиб капитан Репашский, моя опора. Его тяжело ранило осколком мины — в голову и в ногу, через день он умер. На войне, как говорят, жизнь подобна мгновению. И в мирной жизни люди умирают, но на войне быстрее. Наверно. Но если б тогда был жив Репашский, многое было бы по-иному. Он всегда умел взять на себя ответственность, не перекладывал ее на плечи других. Ни за то, что было, ни за то, что предстояло. Он думал прежде всего о солдатах, об их жизнях, которые всегда в руках командира, когда он в важные минуты принимает решение — без приказов, без предписаний, без распоряжений. Поэтому солдаты верили ему, шли за ним, когда он вел их в атаку или удерживал позиции.
Сражение продолжалось уже четвертый день. Мы отступали. А Олену все еще не удавалось вытеснить нас. Он засыпал нас дождем бомб, танки производили опустошения в нашей обороне, снаряды разметали наши завалы, уничтожали брустверы окопов, людей. Но ему ничего не доставалось даром. Долину окутало марево пыли и дыма, в нем вспыхивали желтые огни взрывов. Карательная экспедиция, организаторы которой рассчитывали на прогулку, с грехом пополам продвигалась шаг за шагом.
В один из таких моментов мне доложили о французах. Они возвращались из Склабини.
Словно вернулись старые знакомые.
Офицеры, выпускники элитных высших заведений. Многие младшие офицеры служили в колониальных войсках. Солдаты — после действительной службы, после войны с немцами — как бы она там ни кончилась: все они уже смотрели смерти в глаза, потом попали в плен, были в лагерях, бежали из них и добровольно пришли к нам. Отряд был монолитным. Высокий моральный дух усиливал боевые качества, особенно способность к оперативным действиям.
Некоторых я уже знал.
Замкнутый капитан, судя по всему, слегка оттаял. Цельный характер, строгий язык, уверенность, гордость, которая не терпит риска неудачи, энергия. Я задавал себе вопрос: откуда вообще такие черты характера? Ответом было его происхождение, семейные традиции. Он был родом из Бретани, где военная и морская профессии передавались в семье из поколения в поколение. Отец — генерал, тяжело раненный под Верденом, кавалер многих наград, включая самую высокую, Военный крест. Дядя, брат матери, старший офицер, погиб в первую мировую. Трое братьев капитана — офицеры. Де Ланнурьен окончил престижную академию в Сен-Сире, потом специальную школу в Сомюре, во время мобилизации в звании младшего лейтенанта был командиром кавалерийской части 5-го полка в Арденнах и на Сомме. При отступлении — Нормандия, Сен-Валери, откуда французские и британские войска перебрасывались в Англию. Однако немцы быстрым танковым обхватом окружили часть, он попал в плен и оказался в Виденау, откуда бежал сначала к нам, а потом в Венгрию. Так, по крайней мере, о нем рассказывали.
Особое внимание привлекал лейтенант Томази. Тоже уже не юноша. Парижанин. Женатый, был у него сынишка, которого он постоянно вспоминал. Томази был журналист. Умный, с широким кругозором, находчивый и остроумный человек, страстно преданный делу.
Вернулся и верзила Пикар. Рене Пикар. Человек тонкого интеллекта, образованный и не по-военному вежливый, чуткий и внимательный, очень наблюдательный. Независимый дух. Преподаватель литературы. Когда он начинал говорить, я страдал комплексом неполноценности из-за своего французского, которому меня научили в левочской гимназии. Родом откуда-то из Бельфорта, насколько я помню, из среднего сословия, выпускник университета в Безансоне, примерно моего возраста, сержант частей наземного обслуживания авиации… Попал в плен, потом лагерь 17-А Кайзерштейнбрук под Веной, в ноябре 1943-го бежал в Венгрию, перешел к нам. Капитан избрал его себе в адъютанты. «Я ведь пришел сюда не для того, чтобы быть писарем», — возразил он. «Вы боитесь, что вам не придется повоевать? — нахмурился де Ланнурьен. — Заверяю вас, что вы никогда не окажетесь на плохом месте». Так и вышло. С первого дня. У капитана была счастливая рука. Он выбрал Пикара за его врожденный ум и последовательность, возможно, и за способность действовать вопреки обычно принятой схеме. «Я просто поражен, — доверился мне Пикар в первый же день, — той системой школьного образования, которую вы создали. О такой пятиклассной школе, как в Склабинском Подзамке, у нас когда-то мечтал лишь сам Жорес». И в том же разговоре он дал выход своим чувствам: «Я за все, что освобождает дух и не порабощает человека. Поэтому я тут».
Отметил я про себя и других. Ротного Пейра, Огюст его звали, если мне не изменяет память. Он отличился уже в первом бою как командир третьего отряда. Невысокий, приземистый, кадровый офицер, женатый, отец двоих детей; всегда на своем месте; он был мне особенно симпатичен еще и потому, что был артиллеристом, как и я, да к тому же еще и хорошим певцом. Ему было за тридцать, родом, кажется, из Пиренеев, откуда-то с Атлантического побережья…
Следующий — Бронцини. Первый адъютант капитана. Корсиканец. Высокий, симпатичный, гордый тем, что он родом с острова Наполеона.
Но уже не было Пупе. Лейтенанта Альбера, как его дружески звали. Высокий, с гордой осанкой, как и положено кадровому офицеру, да еще артиллеристу, краснощекий, родом из-под Ла-Рошели. Когда я увидел его первый раз, то подумал: «Тебе, дружище, пристало бы играть в кино вместо Шевалье, а не сражаться тут с немцами». Потом я увидел его уже в луже крови, раненного осколками; восково-желтый, он лежал рядом с нашим, словаком Дзуранем, который был у них переводчиком. Когда Пупе увозили в тыл, он на момент открыл глаза и едва заметно пошевелил пальцами. Тогда мы не знали — было ли это «до свидания» или «прощайте»?
Так что французы снова были здесь. Я приказал им провести разведку боем по левому берегу до прямого столкновения с противником.
Они сразу же двинулись.
Был ясный день. И тишина до боли в ушах. Словно и не было войны. Словно тут вчера не умирали люди и долина не сотрясалась от взрывов. Возвращались связные. Докладывали, что отряды продвигаются без сопротивления. Что бы это могло означать? Немцы перегруппировались? Изменили направление удара? Ждали подкреплений? Или готовили западню?
Спустя час-два где-то впереди залаял пулемет, разорвалась мина. И снова тишина. Солнце стояло уже высоко, когда опять застрочил пулемет, послышались винтовочные выстрелы, автоматные очереди, забили минометы, а потом постепенно, словно засыпая, стрельба утихла.