ли по-словацки. Двое мужчин и женщина. Они косили траву. Я осторожно выглянул. Поздно! Они заметили меня. С недоверием смотрели, как вылезаю из сена.
— Что ты тут ищешь? — спрашивают.
— Птичек! — Мне на ум не пришло ничего лучшего.
— Чех? — интересуются.
Мне нечего было скрывать. Поэтому я спросил, где я.
— В Петровице.
Они увидели, что мне это название ничего не говорит. Поэтому добавили:
— У Велькой Бытчи.
— В Словакии! — счастливо воскликнул я.
— А где же еще? Ты голоден?
Расстелили на траве платок, угостили меня хлебом и салом. Я спросил, сколько я должен, и вытащил эти протекторатные бумажки.
— Ничего, — ответили они. Один из них вскоре ушел, а через час вернулся.
— Пойдем со мной, — проворчал он.
Он вел меня по лесам, лугам, минуя дороги, тропинки, избегая деревни, пока мы не подошли к какому-то строению. Такое странное что-то — не дом и не сарай.
— Подожди здесь, — приказал он и исчез.
Можете себе представить, что в голове у меня бродили всякие мысли. Что это за люди? Куда это они меня привели? Не выдадут ли меня жандармам? Уйти или остаться? И тут я сказал себе: «Перехитри их. Подойди немного к опушке леса и посмотришь, что будет». Я накинул на плечо лямку рюкзака, сделал несколько шагов, и в этот момент у меня за спиной раздалось:
— Куда это, молодой пан?
Я даже дышать перестал — ну, думаю, это конец, жандармы. Мне стало ясно: все это время, что я размышлял о своей судьбе, за мной откуда-то наблюдали. У меня была наготове отговорка, что я заблудился, мол, на прогулку пошел, но я и сам понимал, как это смешно. Да отговорка и не понадобилась. Из-за стены строения показались двое, потом еще третий, они обступили меня и велели сесть. С минуту разглядывали, а потом один спросил:
— Так ты, значит, пришел искать птичек? И хочешь их найти?
— Хочу, — кивнул я.
— А откуда ты пришел их искать?
— А вот оттуда, из-за гор, — махнул я рукой за спину.
— А как тебя звать?
Я вытащил из кармана немецкую кеннкарту, и они присвистнули.
— По-немецки говоришь?
— Конечно.
— Ну, расскажи нам о себе. Как следует, по порядку. Кто ты. Что ты. Откуда ты. Как это, что у тебя немецкая кеннкарта. Посмотрим, что у тебя в рюкзаке и что при себе. Можешь начинать.
У меня не было выбора. Но где-то глубоко внутри все же тлела искорка надежды. «Если б это были жандармы, они бы наверняка отвели меня в город, а не допрашивали здесь, в лесу, в этом страшном здании». И я все поставил на карту. Глубоко вдохнул и начал.
О Копршивнице, где родился. Как после Мюнхена немцы ее забрали в последний момент, так что у нас даже не было времени бежать, хотя граница была метрах в пятистах от нас. Об автомобильном заводе, «Татровке», где я выучился на автомеханика. О дедушке, который работал еще на фабрике, где изготовляли экипажи, и умер от отравления красками — у него открылось кровохарканье. Об отце, который на той же самой фабрике выучился перед первой мировой войной из механика на шофера-испытателя, потом стал гонщиком, объездил всю Европу, был на «ты» с самыми известными гонщиками мира.
Они слушали со все более возрастающим, напряженным интересом. Это подбодрило меня.
— Отец, по его рассказам, испытывал и открытие «Татровки», первый двухцилиндровый автомобиль с воздушным охлаждением — новое слово в мире автомобилей, революция. И зимой в двадцать первом сумел проехать на этой машине из Штрбы до Ломницы. Никто не хотел верить, что он пробился на машине через высокий снег, пока кучера не подтвердили, что он их обгонял. С тех пор эта машина получила имя «татра». А позже и весь завод. Так что все в честь Татр.
Они даже глаза раскрыли от удивления. Закуривали сигареты одну от другой, и мне казалось, что они уже не допрашивают меня, а скорее слушают. Ну, тогда я набрался смелости и выложил все как есть. Как еще год назад я хотел уйти из дома, но отец разгадал мой замысел и воспрепятствовал в его осуществлении. «Есть у тебя совесть? — упрекал он меня тогда. — Или ты не знаешь, что за времена теперь и какой у нас завод?»
Разумеется, я знал все. Завод выпускал моторы для танков и грузовые автомобили. Всюду сплошь эсэсовцы, проверки, охрана. Уйдешь — это значит, что через час это узнает каждый. Отец, гонщик, с утра до вечера испытывал моторы, летом, зимой, в дождь, в снег — на четырех колесах и с открытым кузовом, все время около завода, каждый его знал; брат был конструктором на дизелях. Исчезнуть — значило навлечь беду на всю семью. Концлагерь. Но я хотел бежать. Не мог больше. Только как бы схитрить, чтоб это не походило на побег? «Ага, вот так», — пришло мне как-то в голову. Когда начинали гудеть сирены, предупреждая о воздушном налете, надо было вывезти все готовые машины с завода — таков был строгий приказ. А сразу после отбоя снова привезти их на завод. Машины выводили в основном немцы: тем самым они спасали свою шкуру, потому что быстро оказывались вне опасности, далеко от завода, в то время как мы выбегали из ворот, когда бомбардировщики уже кружили у нас над головой. Но один из эсэсовцев — и на этом я и сыграл — всегда возвращался поздно, через час, а то и через два после тревоги, а это время загорал и купался в реке, поставив машину в укромное местечко. А для меня это был удобный предлог. Я как следует продумал все и подготовился удрать. При первой же тревоге я выбежал с завода и айда туда, где устроился эсэсовец, а когда сирены возвестили отбой, а он все еще купался, я сел в машину и вернулся на ней на завод. Меня спросили, где я взял машину. Я притворился идиотом. Машина стояла у реки, объяснял я, а кругом ни души, тревога уже кончилась, вот я согласно инструкции и привел машину назад. Машины водить я безумно любил, это знали все, это у меня было в крови — я в отца, так что никто не удивился. И все сошло. Но через час эсэсовец пришел пешком на завод и сразу поднял крик — кто у него украл машину. Привели меня, и он сразу: «Dieser Kerl, hat mich bestohlen»[18]. А я на это по-простецки, что я действовал по инструкции, тревога давно кончилась, машина стояла, нигде ни души. Немец знал, что я прав, но это его так разозлило, что он бросился на меня. А какой я вырос — видите сами. Природа не поскупилась, не экономила на мне: рост добрых два метра. Я, как бы защищаясь, отшвырнул его, двинул ему разок как следует — и давай бог ноги. Меня уже не поймали. И теперь всем оставалось думать, что я удрал со страху. Домой я не вернулся. Ночью перешел границу. У знакомого, в Рыхнове, раздобыл еду и деньги, в Горной Бечве мне посоветовали, как попасть в Словакию, и вот я здесь.
Все трое сидели, уставившись на меня, словно готовы были слушать до вечера. Когда я кончил, один сказал:
— Покажи эти деньги.
Я достал их из рюкзака. Он посмотрел их и вернул мне.
— Хорошо, — сказал второй, — пойдешь с нами.
Мы встали и тронулись в путь. Что теперь со мной сделают? Я ломал голову, прикидывая так и этак, но уже не так опасался, как вначале. Меня опять вели лесом, лугами, пока мы не добрались до какого-то хутора, и здесь мне приказали: «Здесь будешь ждать, но никуда ни шагу; хозяин о тебе позаботится».
Что делать, я ждал, хозяин меня кормил, а я помогал ему в работе по двору. Он ничего не спрашивал, я ничего не говорил. На третий день, под вечер, пришел один из тех троих, угостил меня сигаретой и хлопнул по плечу:
— Все в порядке! Все точно.
— Что точно? — полюбопытствовал я.
— Да эта твоя история, хитрец. Связные нам все проверили и в Рыхнове, и в Бечве, поэтому мы тебя сейчас, к твоему сведению, доставим в Турец. Туда идут такие, кто любит немцев, как ты. Собирайся в дорогу.
Они помогли мне добраться до самой Жилины. Как раз, когда все началось. Стрельба. Немцы, тревоги, мобилизация; я явился в казармы. Меня определили в часть. Командовал нами надпоручик Дилик. Мне дали винтовку. В первый раз в жизни я держал в руках оружие. Мы куда-то шли маршем, потом нам приказали идти на Райец, преградить немцам путь в долину. Мы взорвали мост, зарылись в землю, появились немцы. Мы скосили их из укрытия. Там я впервые понюхал пороху. Другие немцы нас обошли, и мы отступили. Та деревня называлась Вишневе. Мы залегли в лесу. Утром мы выглянули и не поверили своим глазам — дорога заполнена немецкими бронетранспортерами и солдатами, которые поджигали дома. «Вперед!» — скомандовал надпоручик, и мы выскочили из леса. Но теперь немцы косили нас. Да, война не всем по зубам! Первый раз в жизни я был в таком бою, где и мертвые и раненые, и убегал от немцев; мне и до сегодняшнего дня стыдно за это. Наших там осталось человек пятьдесят, а немцы потеряли танк с экипажем.
Тогда нам сообщили, что Жилина пала и бои идут у Стречно. Но на нашем участке немцы не продвинулись ни на пядь. Ночью разразилась гроза. Я стоял в карауле. Блеснула молния, и в ее свете я увидел двух немцев. Что они там делали, как туда попали — и посейчас не знаю. Но на войне случаются самые непонятные вещи. Мы увидели их, а они нас. И мы выстрелили друг в друга. Я целился хорошо. И один солдат упал. Выкрикнул только «а-а-х» или что-то вроде, словно сломался — и нет его. Второй исчез. Я весь дрожал; когда надпоручик увидел, в каком я состоянии, он приказал:
— Поедешь с легкоранеными через Мартинские полонины в Турец. Тем более что ты чех, а тут у нас одни словаки; ты должен где-нибудь доложиться, лучше всего в штабе в Мартине.
Так я попал в Турец — и прямо в Склабиню. Там суматоха, все вверх ногами, докладывать было некому, мне только сказали: «Винтовка у тебя есть, патроны тоже, вот и хорошо. Ступай к суворовцам». Определили меня, не успел я и оглянуться, а уже приказ: построиться, и на грузовых машинах айда к Дубной Скале. И там я увидел французов. Их командира, офицеров, которые погибли, солдат и «татру». У меня даже сердце подпрыгнуло. Я не верил собственным глазам. Превосходная тридцатка, мечта каждого таксиста, прочная, надежная, шестиместная, кузов толщиной в полтора миллиметра, двадцать четыре лошадиные силы. Она стояла перед каменоломней. Остравский номер, капот открыт, и в моторе кто-то копается. Потом он сел за руль и пытался завести мотор. Машина никак не реагировала. И так это повторилось несколько раз. Абсолютно ясный случай. Ток был, но он шел только в распределитель. Надо было посмотреть, не повреждена ли изоляция приводного кабеля или там замыкание прерывателя, но этот человек делал явно не то. Я не удержался и подошел. Предложил ему: «Можно взглянуть?» Он поднял голову и забормотал что-то, наверняка не по-словацки и не по-чешски. Ну, тогда я ему повторю, подумал я, может, он из-за этой стрельбы и взрывов не понял. И он что-то мне проворчал, но теперь было ясно — это француз. А я по-французски ни бум-бум! Единственный язык, на котором я говорю как по-чешски, это немецкий. Что ж, попытка не пытка, я попробовал объясниться по-немецки. И он ухватился. Говорил через пень колоду, но мы все же договорились. Говорю ему: это распределитель. Он не понял, но пустил меня к мотору. Я не ошибся. Дело было в изоляции. Не успел он насчитать до ста, как машина завелась.