Прибывшим в конце сентября и начале октября пришлось смириться с таким способом лечения.
Номер 42. Луис Пьерсон, 31 год. Женат. Жительство: Вильнев-Сюр-Лот. На лечении с 29.9 по 3.10.1944. Ожог грудной клетки.
Номер 45. Морис Пике, 23 года. Женат. Жительство: Париж. Огнестрельное ранение с переломом пястных костей правой руки.
Номер 48. Люсьен Батиз, 28 лет. Женат. Жительство: Сент-Этьен. Огнестрельное ранение правого бедра.
Номер 49. Жорж Вердье, 21 год. Холост. Жительство: Ганьи. Огнестрельное ранение грудной клетки.
Вердье. Вердье? Это имя уже встречалось. Да, ведь с него-то и начинается список, он и есть номер первый. Первый раненый француз. Стало быть, пуля его настигла дважды. Первый раз в шею, следовательно, он поступил к нам уже восьмого сентября. А четвертого октября во второй раз. Огнестрельное ранение грудной клетки. Боже, как же кончил свою жизнь этот несчастный солдат.
Номер 51. Габриэль Гинон, 26 лет. Холост. Место жительства: Бофор-ан-Вале. Огнестрельное ранение левого колена.
Огнестрельное ранение. Пуля и ранение. Головы. Спины. Ноги. Руки. Плеча. Бедра. Предплечья. Грудной клетки. Ребер. Колена. Шеи. Огнестрельное ранение… ранение и опять ранение.
Положение ухудшалось. Приток больных был необычайным. Поначалу между нашим операционным столом и фронтовым перевязочным пунктом полка недоставало одного звена — дивизионной перевязочной, где недалеко от линии фронта следовало оказывать раненым первую срочную хирургическую помощь, после чего эвакуировать их уже через полковую перевязочную. Словом, не раз машины привозили к нам раненых прямо с поля боя, а позже, когда на фронте положение совсем ухудшилось, наши врачи, студенты-медики и сестры подбирались вплотную к линии фронта и под огнем оказывали первую помощь, а в острых случаях доставляли раненых прямо на операционный стол.
Но то, что было прежде исключением, стало правилом. Фронт придвинулся так близко, что мы превратились в полковую и дивизионную перевязочную и одновременно в полевой госпиталь. Французов тогда доставляли, хорошо помню, из Крупины, Сенограда, в буквальном смысле из-под гор, над которыми небо полыхало пожарами.
А вот уже и последние в списке.
Номер 52. Селестэн Жубье, 28 лет. Холост. Место жительства: Ла Буль Эссон Бийяк. На лечении с 19.10 по 25.10. Огнестрельное ранение правого плеча.
Номер 55. Альбер Дане, 24 года. Холост. Жительство: Монт-де-Марсан. С 21.10 по 25.10. Огнестрельное ранение головы.
Номер 56. Номер 57. Номер 58. Номер и имя. Имя и номер. Чередуются стереотипно. Лаконично. Безлико. Как номера на электросчетчике. Так, как записала их безучастная рука. Чиновника? Писаря? Кого?
Как же разглядеть за этими строками сущность владельцев имен? Их лица? Мысли? Взгляды? Их счастье и печали? Радости и боли? Ближних? Знакомых? Друзей? Их внешность?
Что столбец, то судьба. Что строка, то история.
Кто этот Луи Франсуа, тридцати одного года, женатый, из Сент-Этьена, доставленный с острыми болями в области живота, с подозрением на тиф? Что с ним стало? Где он теперь?
Оправился ли после ранения один из последних доставленных перед самым падением Зволена и эвакуацией, тридцатисемилетний женатый парижанин Жорж Кар с огнестрельным ранением грудной клетки? Увезли его обессиленного в горы? Или отправили самолетом во Львов? Или спрятали у добрых людей?
Список безмолвствует. Список лишь регистрирует.
— Уже царила полная неразбериха. Словаки, русские, французы, все смешалось. Я уж, пожалуй, даже не замечал, что творится вокруг. Раненые, крики, налеты, беженцы, пальба, далекая и все более близкая, паника, страх, бегство — одним словом, отступление. До последней минуты я находился в операционной. Со мной мои помощники, студенты, сестры. Остальные были заняты эвакуацией госпиталя. На подводах, машинах, в леса и горы. За горами, в Яльной, слышна уже стрельба. Я ждал приказа, когда меня отзовут. И этот приказ пришел.
Номер 60. Жан Ле Муань, 22 года, женат, Брест. Огнестрельное ранение…
Это последний. Совсем последний.
Значит, конец.
Нет, тут еще примечание: «Краткий период лечения последних пациентов в полевом госпитале обусловлен прекращением его деятельности по причине эвакуации».
И еще: с подлинным верно, печать, подпись. Nihil obstat[37].
— Жан Ле Муань? — Профессор надевает в последний раз очки. Снова берет в руки бумаги.
— Жан Ле Муань? 22 года? Женат? Из Бреста? С 24 по 25 октября 1944 года? Это было уже в те дни, когда мы переезжали в горы.
Да разве тут упомнишь — по прошествии стольких лет — Жана Ле Муаня?
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Над ним склоняется чье-то лицо. Человек смотрит ему прямо в глаза. В голове пустота. И кромешная тьма. Из мрака выплывают сверкающие диски и летят в бесконечность. Большие поглощают меньшие. Исчезают, потом опять надвигаются.
Белое лицо низко склонилось над ним. Он чувствует чье-то дыхание.
— Эй, сержант! Послушайте! Вы летите в Россию!
Диски скользят. Пылают, словно в августовский звездопад.
— Он в бреду, едва ли отзовется, — слышит он голос. Но это говорит другой. Не тот, кто склонился над ним.
Звезды опять вспыхивают, падают. Боже, до чего хочется спать.
— Сержант, вы меня понимаете? — упорно повторяет тот, кто над ним, и берет его за руку.
Веки налиты свинцом; невозможно поднять их. Он едва дышит. Кивает. И снова погружается в призрачный сон.
— Хорошо, — голос уже спокойнее, — сегодня вечером полетите. Помните об этом.
Под вечер приносят форму. Куртку. Брюки. Его одевают. С трудом. Он ведь в бинтах. Грудь. Рука. Нога.
— Здесь воинский билет. — Ему засовывают бумаги в карман. — История болезни у сестры, сопровождающей вас. Запомните! История болезни у сестры.
Вечером его привозят на аэродром. Темно и холодно. Он лежит на носилках. Приходится ждать. Вдруг где-то вдалеке раздается гул. Приближается, густеет, площадку освещает ракета. Первая, вторая, какой красивый фейерверк! Совсем близко раздается рев моторов. Самолет! За ним другой, потом пятый, десятый, вся посадочная площадка превращается в муравейник, огни разрезают тьму, машины несутся к самолетам, слышны крики, грохот.
— Еще один парашютный десант! Еще оружие! Неужели это еще понадобится? — слышит он. Наконец их подвозят к самолетам. Вокруг такое скопище людей, машин, самолетов, что ему кажется, будто проходит целая вечность, пока они добираются до места.
Чьи-то руки поднимают его, вносят в самолет. Чужие руки, но добрые и нежные.
— Пожалуйста, — раздается женский голос, — будьте с ним поосторожнее.
Самолет полон. Он и в темноте это чувствует. Повсюду раненые. Снаружи гремят моторы, самолеты садятся и взлетают, урчат автомашины, грохочут ящики с патронами.
— Как я уже тебе говорила, капитан приказал всех их вывезти в Зволен, — говорит другой женский голос. — Обошла я все места, какие только можно было представить. Лежали они на гумнах, в эдакой холодине, подумай только. Вообрази, каково им было. Объяснить ничего не могут — кто же тут знает французский, так что когда я появилась, они даже заплакали от счастья. А эти все из госпиталя, хлопот тебе с ними никаких. Прошлый раз я привозила двоих, господи, лучше не вспоминать. Один был еще совсем мальчик, худенький такой, бледный. Не представляешь, как он был счастлив, что летит. А другой от пояса весь был в гипсе, его немыслимо покалечило, даже перевозить его было боязно, но уж очень он просил. Говорили, что так изувечило его под Стречно. Если увидишь их во Львове, передай привет.
Он слушает шум голосов, они убаюкивают его, но вот он снова просыпается, и ему все еще приходится ждать.
— Ну как, девчата, не хотите ли с нами прокатиться? — слышит он вдруг русские слова. Это молодой веселый голос.
Женщины хихикают. Но тут же их обрывает другой голос. Строгий. Низкий.
— Как же так можно! — опять звучат русские слова. — Как вы могли собрать их эдак в дорогу! Они же померзнут, простудятся, пуще заболеют. Ну и головы садовые!
Женщины замолкают. Потом одна робко объясняет:
— Все произошло так быстро! Тех, кого успели, мы и вымыли на дорогу, и белье чистое дали, и халаты. Да кто же знал, что будет такой холод. Я же никогда не летала в самолете.
Низкий голос бурчит что-то, должно быть, что-то злое. Потом слышно:
— Значит, так! Разложить на полу брезент и все, что здесь имеется, постелить на нем, экипажу снять полушубки, шапки и укрыть раненых.
Женщины вскакивают, расстилают брезент, прикрывают раненых. Французы, счастливые, затихают. Словаки разговаривают. Он лежит в полудреме.
— Этот французский лейтенант, — доносится опять голос первой женщины, — ранен в ногу. И с этой раной прошагал пять километров. Да еще, говорят, похвалялся, что рана у него нешуточная. Помни, ходить ему запрещено. Ему-то обязательно захочется. Так что смотри, чтобы его вынесли, сам пусть не выходит. Ну, счастливого полета! Скоро увидимся!
Дверь захлопывается. В самолете тишина.
— Вы Копрда, верно? — раздается голос над ним. Это та первая женщина.
Он кивает. Да, он сержант Копрда.
— Вы должны оставаться на носилках, — распоряжается она и, обращаясь к кому-то невидимому, говорит: — Сержанта положите в хвост. Там ему будет спокойней. — Этот «кто-то» передвигает его назад. Почти что в хвост машины. И что-то при этом говорит. Опять по-русски. А он ответить не может. Не знает русского.
— Там французы, — говорит девушка, накрывая его чьим-то пальто. Они впереди, офицер, еще двое и такой молоденький солдатик, совсем мальчик. Уже разговорились между собой. Трудный язык, должно быть, этот французский. А сейчас словаки говорят громче. Того, кто лежит, как и он, весь забинтованный, девушка называет «лейтенантом». Кто-то поддерживает его, чтобы он не упал с носилок. Ему плохо. В подсознании еще слышится грохот моторов.