— Спите, — советует ему сестра, — это лучшее, что вы можете сделать.
Самолет трясет. Он пробивается сквозь облака. Так было после Тельгарта, когда его всего растрясло в «праговке». Они тогда спешили на перевязочный пункт. Опередили колонну. В лицо хлестал дождь. От боли он кусал губы. В деревенской аптеке ему вытащили пулю. Первую. Из ноги. Два санитара навалились на него, а врач ему еще резал пальцы на руке. Не успел он кончить, как раздался крик: «Немцы!» Его опять кинули в «праговку». С ветром наперегонки помчались в Быстрицу. Ускользнуть от беды. Спасти остаток жизни. Где-то высоко, как хищные птицы, кружили самолеты. Вой сирен. Они притаились. Потом снова бегство. Отступление. Бег опрометью. Переполох. Бомбежка. Раненые. Убитые. Повсюду — сзади, впереди и в воздухе — немцы, воплощение всевозможного зла. Наконец, Сляч. Больница. Карболка, хлороформ, бинты, мертвые, покойницкая и гробы. Он терял сознание от боли, когда его повели под нож. Первая операция. Потом палата. Духота. Призрачное марево. Где-то рядом в воздухе трепещет тоненькая грань между жизнью и смертью. Горячечный бред…
— Крепко же тебя покалечили, браток, — наклонился над ним доктор. — С недельку-другую придется потерпеть, несладко будет, а там и на ноги встанешь. — У него было большое белое лицо, усталые глаза. Сколько же времени он не спал?
Его и вправду крепко отделали. Шестеро ребят осталось там. Они держали Тельгарт до конца. Но последняя, самая последняя атака их сломила. Ему досталось в руку. Потом отступление. Очередь в спину. Прощай, отец, прощай, мама, сестра, брат. Запах глины перемешан с запахом крови. Он ползет на локтях в кусты. Неужто я живой? Где тут явь, где бред? Рядом шагает черная смерть, и сердце рвется от ужаса. Он истекает кровью. Полное голенище. И к тому же рука. Тоже прошита очередью. Вечером его в бессознательном состоянии обнаружили солдаты соседней части. На носилках из винтовок принесли в дом лесника. Перевязали раны. На скорую руку, как умели. Конфисковали «праговку». «Валяй на перевязочную!» — приказали шоферу.
Как долго продолжалось это хождение по мукам? Недели две тому назад они пришли из-под Дуклы на Червену Скалу. Пробивались — винтовки на плечах — через горы и реки. Это было всего лишь несколько отрядов, оставшихся от тех двух дивизий, которые немцам не удалось ни разоружить, ни захватить в плен. На пути к Добшиной прошли проверку огнем. Половине из них война осточертела. Им бы понежиться на печке, в покое, чтоб крыша над головой, да еда, жена. Вот и рассорились. Все равно от них никакого проку. Впереди были опять бои, холод, голод, страдания, неизвестное будущее. У Червены Скалы их накормили партизаны Егорова. Его связные повели их к Железному капитану, которого звали Станек. В боях за Тельгарт он размахивал пистолетом и кричал: «Отставить нежности! Бейте швабов!» Первый бой. Ох и дали прикурить немчуре! И снова бой. Проучили их, мерзавцев. Потом первое поражение. Еще и еще. «Словацкий Сталинград не отдадим, — рычит капитан. — От нас зависит судьба восстания». Новое наступление. Уж какое по счету! Отступление. Шестеро его солдат гибнут. Очередь в спину. Он падает. Жмется лицом к мокрой земле. Слава богу, это автомат. Нет, пулемет! К тому же тяжелый. И женский крик. Откуда он взялся? Под Тельгартом женщин не было! Снова очередь. Это наверняка пулемет, а не автомат. А его все-таки прошила автоматная очередь. И опять ужасный женский крик. Пробирает до самых костей. Ах, это та девушка, что только что накрывала его, она прячет его историю болезни. А около него полыхает пламя, полно дыму, двери открыты, резкий воздух проникает внутрь, люди натыкаются друг на друга, на полу горит кто-то из экипажа, кто-то падает на него, а девушка без умолку плачет, пронзительно-высоким, полным отчаяния голосом, французы надевают парашюты, а он… нет, он ничего не может, да и нет у него ничего, он весь в бинтах, а тот, которого называли лейтенантом, напрасно хочет подняться, видно, как этот лейтенант мучается, он пытается сделать то же самое, один раз, другой, наконец поворачивается на бок, упирается локтями, доползает на четвереньках до хвоста, хватается за какой-то крюк, упирается в какую-то перегородку, но тут его снова оглушает взрыв, обжигает пламенем, а потом ничего, состояние невесомости, тьма, пустота. В сознание приводит холод. И острая боль. В голове. И руке. В ноге. Тело бьет озноб. Он пытается ощупать голову. И только тогда понимает, что не лежит, не сидит, а висит. Головой вниз. Понять ничего нельзя. Сон это или явь? Все в голове перемешалось. Где эта девушка, где этот лейтенант, эти французы, тот, кто говорил по-русски? И этот холод, унялся бы только этот холод! Но от него нет спасения, вокруг тишина, темнота, только вроде бы лес шумит; голова болит нестерпимо, кажется, вот-вот лопнет, а если он так долго будет висеть и вся кровь кинется ему в голову, то она и впрямь лопнет. Но вот к нему уже возвращается сознание, боль пробудила его, ему удается нащупать ниже, вернее, выше ног какие-то веревки, он обмотан ими, господи, поэтому он и висит ногами вверх, головой вниз. Закоченелыми руками он пробует выпутаться из этих переплетенных веревок. Отчаянные потуги. Все напрасно. А что, если ножиком? Этот перочинный ножик, «сараево»[38], может пригодиться — он еще в Гуменской казарме выиграл его в карты. Ножик в заднем брючном кармане. Достать бы его осторожно, чтобы не выпал. Есть, можно начинать. Часами, до самой зари длится этот труд. С помощью этой маленькой жалкой рыбки. Ему уже ясно, что он висит где-то на деревьях. Под ним черная пропасть. Поднатужусь, думает он, освобожу ноги, чтобы не висеть вниз головой, потом попробую связать эти веревки и спущусь как-нибудь.
Ноги его еще спутаны, но вдруг над ним что-то рвется, и он мешком летит вниз. Оглушенный ударом в голову, погружается в небытие. И снова мрак и пустота. В сознание он приходит уже засветло. Его трясет от холода. Невыносимо болит от ушиба голова, кажется, все в нем переломано — поясница, ребра, простреленная нога, рука, отрезанные пальцы. Он снова приходит в сознание. Открывает глаза. Неужто дух и тело все еще едины? Пробует пошевелить руками, ногами. Слава богу, двигаются. Смотрит прямо над собой, в небо. Там, на отсеченных верхушках елей, примостился хвост самолета. Это он сохранил ему жизнь. В нем он выжил. И с той верхушки он по веткам пролетел вниз головой, освободив ноги от веревок. Теперь-то он все осознает. Над ним летят облака. Низкие, серые, холодные, тоскливые. В кронах елей гуляет ветер. У него трещит голова. Лихорадит. Он весь окоченел. Да придет ли наконец косая, освободит ли его от этих нечеловеческих мучений? До сих пор каким-то чудом ему удавалось избежать ее. Так придет или нет? Он ощупывает голову, ноги, ребра. Вот он, весь тут. Весь разбитый. Если бы не эта лихорадка, не этот холод. Он лежит вытянувшись, бессильный, изломанный, раздавленный. Прощай же, отец, прощайте, матушка, сестра, брат. Хоть бы немного тепла, солнца, огня. Кто протянет ему руку помощи? Кто накормит? Очистит раны? Поможет встать на ноги?
Всем, что свято согласно армейскому уставу, он присягал Бенешу, республике и правительству. Еще до Мюнхена, когда его, призывника 1937 года, взяли в армию и он оказался в Новых Замках в третьем кавалерийском полку князя Сватоплука Великоморавского. Как только вспыхнула война, его направили на переподготовку. На этот раз присягать пришлось богу и нации. Назад дороги не было, вот и пришлось идти вперед. Победные трубы воинственно ликовали, и он маршировал: «Добрые сынки у вас, матери словацкие!» Потом его отпустили домой. Через три года вспомнили о нем снова. Казарма в Братиславе, потом в Гуменном. И восстание. И пережитый позор, когда немцы разоружили их дивизию. Ему ни разу не приходило на ум поднять руки. Был сержантом. Командовал солдатами. Это он им отдал приказ пробиться к Быстрице. И вдарить как следует по тем, которым присягали в дни призыва. А откуда эти глухие голоса, что слышны здесь? И этот острый запах крови? И эти вытаращенные уставившиеся на него глаза? Глаза?
Нет, он, наверное бредит. Да и глаза ли это глядят? Может, это призрак? Чей это взгляд? Морок? Застывшее лицо. Его всего передернуло. Не только лицо, но и тело. Нет! О, боже! Он же знает его. Этот взгляд. Эти невидящие, полные ужаса глаза. Разбитое лицо изувеченного солдата, залитого кровью. Один из французов. Самый младший, что сидел впереди.
Хотелось скрыться от этих глаз, но они притягивают к себе с неземной силой, он возвращается к ним, содрогаясь от ужаса. Это тот перекресток, те ворота, за которыми нет ничего — пустота, вечность. Долго ли это продлится? Эти тени. Эти привидения. Эти призраки. Рассудок мутится от всего этого! Или от холода? А что, если попросить солдатика помочь ему? Ведь у французика шинель и сапоги, а он без шинели и разут. Это вопрос жизни, французик поймет. Верно ведь, камарат! Ты простишь, поймешь, мы же летели вместе. Но как трудно сделать это! Сперва одну руку, потом другую, под конец ногу. И, справившись, он изможденно падает, смертельно усталый, но уже прикрытый шинелью и в одном сапоге. И проваливается куда-то в черноту.
Мертвый лежит возле него. Тишина. Только лес шумит. В кармане шинели ломоть хлеба и кусок шоколада. Если где-то падает самолет, так его положено искать. Но кто придет? Что за люди? Где он, собственно, находится? Дома? Под Дуклой? Или же в Польше? Какие тут действуют законы? Вокруг вершины, суровые и дикие. Незнакомые места. Свинцовые тучи. Резкий ветер. Таинственная гора. Что это за вершины? Какая колдовская сила в них? Татры? Карпаты? Если он за линией фронта, его найдут свои. Если он не долетел до нее, его могут найти и свои и немцы. Эти дьяволы того и гляди могут нагрянуть. Прочешут лес. И набредут на него. Он слышал, как карательные отряды прочесывали леса под Тельгартом. Пьяные головорезы мучили, убивали, оставляя за собой один пепел да слезы. Прикончат и его. Что же остается делать? Принять неравный бой? Попробовать? Что ж, он попробует. Он поднимается. Но тут же падает. Он в западне. Надо еще попробовать. Опираясь на здоровую руку, встает. И валится тут же, словно он без костей. Еще. На этот раз получается. Он уже сидит. Отталкивается здоровой ногой. А искалеченная, перевязанная, та, на которую он не смог натянуть сапог, остается позади. Чуть сдвинулся. Еще и еще. Во что бы то ни стало надо выбраться из западни. И он передвигается. Одной только силой воли.