Но прежде чем отнести «добытую» вещицу в свой ломбард, Николай Михайлович внимательно осматривал каждую. И радовался, как ребенок, когда его коллекция получала пополнение. Вот, к примеру, на очереди золотой портсигар. Тяжелый, весит ровно шестьдесят пять граммов. Николай Михайлович им вполне наигрался, не раз его взвешивал. Купил специально аптекарские весы, клал на одну чашу золотую вещицу и тонким пинцетом на другую выставлял гирьки. Потом ждал, когда стрелка остановится. Успокаивающее занятие. Он не мог не вспомнить, что этот портсигар взяли в особняке богатого буржуя старика Александра Менчина. Тот самолично ему отдал. Налет на двухэтажный дом Менчина за забором в Камергерском переулке совершили поздно вечером. Грач подсказал адресок, караулил у подъезда, видел, что вся семья уже в сборе… Очень удобно, можно всех по очереди… Без свидетелей их никто не найдет.
Николай Михайлович взял увеличительное стекло и в который раз стал читать витиеватую монограмму на портсигаре: «В память о нашей свадьбе дорогому Сашеньке от любящей Оленьки, 1871 год». У старика Сашеньки тряслись руки, когда он доставал этот портсигар из кармана пиджака. Надеялся, что к нему персонально не подступятся. Ха-ха-ха, наивный буржуин, рассчитывал на милосердие. У него все карманы вывернули. Не знал старик, не знал, что его любящая Оленька уже бездыханная с веревкой на шее лежала на полу в спальне, а его двух связанных дочерей с кляпами во рту отвели в «мотор». Там Гришка-Отрыжка успокоил обеих. Старика оставили напоследок. Водили его по комнатам. Того чуть удар не хватил, когда парни стали из серванта выгребать выставленные в нем золотые подстаканники, серебряные бокалы, половники, ножи, вилки, ложки. Все летело в кожаный мешок, в том числе снятые со стены иконы, лампадки. Хрусталь и фарфор не брали. Его просто били об пол и топали ногами. Парни хохотали – осколки так музыкально хрустели.
Николай Михайлович стоял в стороне, смотрел на всю эту вакханалию грабежа, усмехался и крутил портсигар. Он был доволен – ребята работали быстро. После серванта взялись за письменный стол, и в другой мешок полетели пачки ассигнаций, деловые бумаги бросали на пол и по ним тоже топтались. Там же в столе нашли спрятанную китайскую коробку с золотыми и серебряными монетами. Все ценное выгребли из квартиры. Старик только сильнее склонял голову на грудь, потом не выдержал, упал наконец на колени, стал слезно молить – оставить ему хоть что-нибудь, ведь он уже нищий, у него же семья, жена, две дочери на выданье…
Божок только посмеялся над ним, хлопнул по затылку. Не ной, вонючка, ты уже сирота. Потом по знаку Николая Михайловича, который не любил душещипательных сцен, старика за шкирку вывели во двор и по заведенному правилу – не оставлять свидетелей – Божок вогнал ослабевшему старику под ребро финский нож. Его так и бросили во дворе истекать кровью.
А вот чудесный кувшинчик восточной работы, ему место в музее. Его и взяли из музея Восточной культуры в Царицынской усадьбе. Сторож говорил, что кувшинчик этот из коллекции самой императрицы Екатерины Великой, но Великой барыне не понравился его восточный колорит. Потому его отправили в Москву, в нелюбимое ею Царицыно…
Когда Божок и Грач втихоря приблизились к музею, то дежуривший у входа милиционер неожиданно засвистел в свою дудку. В него пару раз пальнули, не попали, он убежал. Разбудили сторожа, велели показать, где хранятся самые ценные вещи. Электрического света не было, сторож повел их по темным коридорам, хотел в подвал направить… Дурак, думал запереть там. Не вышло. Грач и Божок врезали ему хорошенько. Он сразу стал покладистым. Безропотно показал дорогу в зал восточного искусства. В темноте они разбивали витрины, хватали все, что попало под руку. Но много унести тогда не удалось. За окном свои уже свистели. Атас! Милиция на подходе. Сторожа вытащили на крыльцо, Грач ломиком врезал ему сзади по черепу. Тот без звуков завалился. Его, уже бездыханного, посадили у двери. На двери же накололи, как обычно, приготовленный заранее лист с надписью «Черные мстители».
Они успели убежать. Добыча была не слишком обильной. Те же кожаные мешки отвезли в Хамовники. Свалили в квартире Николая Михайловича. Он обещал все сам рассмотреть, оставить свою долю, а мелочи раздать остальным. Но Капитан стал с ним спорить, он тоже хотел принять участие в дележе. И Зюзюка начал ворчать: «Все себе, себе»… Николай Михайлович не терпел возражений. Он показал, кто в доме хозяин – вытащил свой маузер и грохнул в потолок, потом в пол. Капитан притих, Зюзюка покорно склонил голову. Все сразу успокоились и договорились…
Кувшинчик весил гораздо больше, чем портсигар. На чашу весов пришлось ставить самые тяжелые гирьки – триста граммов чистого золота с драгоценными камнями. Какой он красивый, резной, ажурный, взгляд трудно отвести. На кувшинчике была изображена птица, кажется, павлин, ее хвост украшали зеленые изумруды, красные рубины. Все горело, переливалось. Да, кувшинчик, лучшая вещица в его коллекции. Жалко в сейф прятать.
Следующим на чашку Николай Михайлович бросил золотой брегет, усыпанный бриллиантами. Тоже именной. На крышке гравером была вырезана надпись «Серафиму Журвичу на память, от друзей в день 50-летия, 1913 год». Знатные часики, для таких особый футляр нужен. А Журвича тоже прикончили.
За часами Николай Михайлович на чашу весов начал сыпать из коробочки обручальные кольца. Их были десятки – тонкие, толстые, витиеватые, украшенные камушками. Ему не хотелось брать их в руки. В памяти возникали картины отнюдь не благостные – зареванные лица ограбленных девиц, женихов, покорных толстяков-толстосумов. Все они сами протягивали свои пальчики, снимите кольца, не жалко, только Христа ради оставьте в живых…
Николай Михайлович сидел за разбором своего богатства до самого завтрака. В эти редкие часы спокойствия и уюта его никто не имел права тревожить. Но ровно в девять за дверью раздался крик Зиночки:
– Коляша, выходи, на столе все готово. Жду тебя, мой дорогой.
Он убрал весы в шкаф, обернул в вату вещицы, уложил в свой саквояж. Щелкнул замком, саквояж задвинул подальше под кровать. Позднее вечером, когда стемнеет, вместе с Пашкой-Адъютантом отправится в свой ломбард. Разложит там все по полкам сейфа, все по ранжиру. Николай Михайлович довольно потянулся. День предстоял хлопотливый. Из Петрограда должен был приехать человек от Боцмана. Питерские предлагали неплохой план – в первые майские дни ограбить железнодорожные кассы и пустующие квартиры. В начале мая многие москвичи уезжали за город, сажать картошку. Открывалось широкое поле для деятельности парней, надо было все спланировать. Навар мог быть очень величественный.
Со связным из Питера обещался встреться Гришка-Отрыжка. Он хотел под вечер привести его в «Славянский базар» для ознакомления. Сладко зевнув, Николай Михайлович закутался в свой халат и вышел из комнаты. Его иногда мучила мысль, а все ли его золото на самом деле чистое? Клейменое, да, с данными золотников, да, но вот не нет в ли в золоте каких примесей, добавок серебра? Как узнать? На этот вопрос он не мог найти ответа.
В одной умной книге он как-то прочел, что известный греческий ученый Архимед сумел разоблачить обман золотых дел мастера, изготовившего царскую корону – тот на меру золота подмешал свою меру серебра. По размеру корона царя получилась такой же, как и мера отданного на ее изготовление золота, в вот по весу была другой. И зародилось у царя подозрение, что обманул его ювелир. Архимед опытным путем вычислил, что ювелир действительно подмешал в золото серебро. С того момента засела в голове Николая Михайловича тревожная мысль – все ювелиры обманщики, они оставляют себе кусочки золота, а к изделиям добавляют серебро, медь. Как проверить накопленные им вещицы, нет ли среди них с примесью?
– Ну где ты, Коляша? – снова за дверью прозвучал ворчливый голос Зиночки.
– Иду, иду, – проговорил Николай Михайлович и вышел в соседнюю комнату, где был уже накрыт стол для завтрака.
– У меня к тебе есть разговор, – начала Зинка.
Николай Михайлович насторожился. Он не любил разговоров за завтраком.
– Что случилось? – буркнул он, взялся за вилку и нож, чтобы приступить к поеданию омлета. – А где твоя смородиновая?
– С утра начинаешь?
– Горло промочить надо.
Зинка притащила граненую бутылку и хрустальный фужер.
– А где второй?
– Да ведь утро же?
– Ну так и что? – набычился Николай Михайлович. – Ты же знаешь, что я один не пью, а сейчас у меня горло пересохло. Давай второй, живо.
На столе появился второй хрустальный фужер.
– У меня есть одна знакомая, молодая девица, – продолжила вести свою речь Зинка, – она ищет себе работу. Не мог бы ты ее устроить к себе?
– Это куда же, к себе? – усмехнулся Николай Михайлович, налил ей и себе, выпил. – В постель? Вместо тебя, что ли?
– Ах, не говори глупости, – недовольно завертела головой Зинка. – Речь идет совсем о другом.
– О чем же? Чем она занимается?
– Сейчас ничем.
– Вот так. А раньше?
– Служила в ломбарде у Мартынова, знаешь такой с вывеской на Хамовническом валу?
– Знаю, знаю, – недовольно дернул плечами Николай Михайлович. – Кем она служила, приемщицей?
– Ой, не могу сказать, – воскликнула Зинка. – Лучше она сама тебе все расскажет. Поговоришь с ней?
– Сегодня, что ль?
– Да.
– Так дай мне сперва спокойно поесть, – не выдержал Николай Михайлович. Он налил себе еще. – Где она живет, твоя девица, сколько ей лет?
– Ей двадцать шесть, она не замужем, живет в Хамовниках, недалеко от гауптвахты. Мартынов ее выгнал.
– Так ей и надо! – Он выпил смородиновой и крякнул от удовольствия. – Мартынов хороших людей не выгоняет.
– Ну, Коляша, прошу тебя, не суди строго. Поговори с девчонкой. Не возьмешь, я возьму. Мне нужна помощница по дому. Я не успеваю все сама делать. Понимаешь? Тебе ведь нравится смородиновая настойка, верно? А сколько бутылок я могу одна сделать? «Славянский базар» десятками готов заказывать. По твоему указу я направила десять бутылей в «Метропо